Чтение 2–й страницы книги ~Избранные ходы~

доверия. Она не признавала мужчин ниже себя. С Артамоновым она пошла на
вынужденную связь исключительно потому, что он был первым встретившимся ей
представителем коллектива, в котором она рассчитывала проявить или, в
крайнем случае, обрести себя.

Физик встал в выжидательную позу -- отвернулся к окну и забарабанил
пальцами по столу, как бы призывая народ к тишине и порядку. Последние
шорохи и щелканья замками растворились в нарастающей тишине. Студенты
замерли в ожидании первого преподавательского слова, которое возвестит о
начале чего-то непонятного, неизведанного, таинственного.

Наконец лектор оставил в покое окно, унял пальцы и, скользнув взглядом
по галерке, заговорил:

-- Ярославцев. Владимир Иванович. Намерен вести у вас аудиторную,
лабораторную и практическую физику. Первая лекция обзорная, ее можно не
записывать.

Татьяна без всякого удовольствия захлопнула тетрадь, на которой
фломастером очень старательно, но не очень ровно было выведено: "Физика".

Ярославцев поверхностно прошелся по предмету, а потом до самого звонка
распространялся о своей студенческой жизни, постоянно срываясь на мысль, что
когда-то и он вот так же пришел на первую лекцию, а теперь, так сказать, уже
сам... читает студентам.

Татьяна пропустила мимо ушей все замечания из начал высшей физики, зато
с упоением слушала затянувшееся лирическое отступление Ярославцева,
устремившись к нему всем своим выдающимся существом.

Прозвенел звонок. Лектор, не попрощавшись, вышел. Татьяна вспомнила про
Артамонова:

-- Что ты сидишь? Собирайся! Идем! Нам нужно теперь в другой корпус!
Следующий урок будет там. -- Слово "урок" прозвучало грустно и нелепо. Кроме
Татьяны, никто никуда не собирался.

-- Постой, кажется, будет продолжение, -- сказал Артамонов.

Татьяна молча опустилась на скамью. Она не знала, что занятия в
институте проходят парами. Вторую половину лекции она была не так
внимательна к Ярославцеву и казалась разочарованной. Она изучала
сокурсников. Ее сектор осмотра был намного шире среднего, и легким поворотом
головы она запросто доставала любой угол аудитории.

Следующим шло практическое занятие по математике в составе группы.

Когда Артамонов с Татьяной почти под ручку вошли в математический
кабинет, группа 76-Т3 была в сборе и глазами, полными любопытства, проводила
привлекательную пару. И хотя основное внимание явно уделялось Татьяне,
Артамонов замечал и на себе повышенное количество взглядов. Татьяна,
усевшись поудобнее, принялась за детальное изучение окружающих, но всюду
натыкалась на встречные взгляды. Ощутив себя в эпицентре событий, она
опустила глаза и повернулась к Артамонову:

-- Ты математику хорошо знаешь?

-- Как тебе сказать...

На горизонте появился математик.

Он боком протиснулся в дверь и так же боком, не глядя на
присутствующих, направился к столу. В небольших кулачках он зажимал обшлага
рукавов не по росту выполненного костюма. Внешность математика была
удручающей. Огромный лоб нависал над маленькими глазками, которые были
посажены настолько близко друг от друга, что, казалось, могли легко
переглядываться, беседуя меж собой. Уши аллометрически устремлялись прочь от
головы и не входили с лицом ни в какие пропорции.

Сильно заикаясь и глядя в пол, преподаватель объяснил что-то вроде
того, что занятие будет пробным, поскольку лекционный материал по первой
теме еще не начитан, и поэтому придется заниматься школьными задачами.
Никого не вызывая, он сам решал задачи, вымазываясь в меле и тарабаня себе
под нос что-то невнятное. Исписанную доску он вытирал не влажной тряпочкой,
которая лежала рядом, а рукавами.

Это был Знойко Дмитрий Васильевич, известный всему институту, но еще
незнакомый первокурсникам.

Завершала учебный день лекция по общей химии.

Похожий на льва преподаватель, опустив приветствия, почти по слогам
произнес:

-- Тема первая. Коллоидные растворы.

Говорил и двигался он очень тяжело, не останавливаясь и не обращая
внимания на реакцию слушателей. Не спеша он за полтора часа наговорил
столько, что у Татьяны все это еле уместилось на пяти листах помеченной
фломастером тетради. Она старалась записывать за химиком все подряд, и
поэтому к ней в конспект вкрался анекдот, рассказанный лектором в качестве
примера.

-- Уф! -- сказала Татьяна, когда лектор, не попрощавшись, вышел. -- А я
боялась, что не смогу успевать записывать эти... лекции. Оказывается, очень
даже смогу. Ну, а сейчас скорее в столовую, я ужасно проголодалась! --
Перешагивая через четыре ступеньки, она повлекла Артамонова вниз по
лестнице.

В студенческой столовой Татьяна на удивление спокойно выстояла длинную
очередь, но у раздачи заметно забеспокоилась и разлила компот, поставив
стакан на край тарелки. Зардевшись от неловкости, она замолчала, но, как
только сели за стол, быстро забыла про неудачу и вновь заговорила. Она
свободно и не в меру критично распространялась о вечерних разблюдовках,
обнаруживая компетенцию на уровне заведующей трестом столовых и ресторанов,
но камни и грязь, летевшие в общепит, нисколько не умеряли здорового
аппетита.

-- Ты в столовой работала до института? -- отважился поддержать
разговор Артамонов.

-- Нет, -- покраснела Татьяна. -- Я поступила сразу после школы. А
теперь ты куда идешь? -- спросила она на выходе из столовой.

-- В общежитие.

-- Тогда нам по пути.

Обед своеобразно сказался на поведении Татьяны. Она молча поскрипывала
и посапывала, как орган какой-нибудь внутренней секреции, и только у самых
общежитий внятно произнесла:

-- А чем ты, интересно, занимаешься вечером?

Артамонов понял, что необходим крутой поворот.

-- Выступаю на концерте.

-- Извини, не расслышала.

-- У меня свидание, -- сказал он, стараясь не смотреть ей в глаза.

-- Ну ничего, тогда я одна схожу куда-нибудь. Я немножко помню, где
здесь все эти театры-кинотеатры и все такое прочее.

Перебросив с руки на руку свой неимоверный портфель, она исчезла в
дверях женского общежития.

Артамонов направился в мужское общежитие. В 535-й комнате, куда его
поселили, он обнаружил четверых первокурсников, уже расквартировавшихся.

Самый старший, Сергей Рудик, тут же предложил отметить начало занятий.
Несогласных не было.

-- Самое главное в высшей школе -- не нужно каждый вечер делать уроки,
-- рассуждал Решетнев Виктор. Он поднял стакан и посмотрел сквозь него на
лампочку. -- Ходи себе, посещай, а на сессии -- сдавай оптом сразу все.

-- И какой слово прыдумалы -- сэссыя! -- удивлялся осетин Мурат
Бибилов. -- Засэданые им, что лы?!

Рудик в ответ наполнил стаканы. Мурат отказался от второго тоста,
сославшись на то, что водку никогда в жизни не пил, поскольку у них в Гори
потребляют питье исключительно домашнего приготовления. Чтобы не быть
голословным, он быстро обмяк и начал засыпать. Его продромальный акцент был
настолько убедительным, что никто не стал настаивать на его дальнейшем
присутствии за столом.

Остальные продолжили нетрезвую беседу.

Скоро все узнали, что Решетнев повзрослел очень оперативно, в два
приема. Сначала неявно -- увидев в зале ожидания свою бывшую одноклассницу,
кормившую почти игрушечной грудью настоящего ребенка, а чуть позже --
основательно, прочитав на стенде у паспортного стола о розыске преступника
одного с ним года рождения. Он понял, что его сверстники уже вовсю орудуют в
жизни. Решетнев был единственным в 535-й комнате, кто учился не в 76-Т3, а в
параллельной группе -- 76-Д1, но пока вряд ли кто знал, чем турбины
отличаются от дизелей.

-- Не верится как-то, чтобы в семнадцать лет уже разыскивали, --
скептически заметил Миша Гриншпон. Он был единственным евреем в комнате. --
Ты не пробовал поступать на филологический? -- спросил он Решетнева.

-- Нет, а что?

-- Понимаешь... язык у тебя... мне кажется, ты больше тяготеешь к
чему-нибудь гуманитарному.

-- Это ты загнул! Я дня не могу прожить без вымазанной солидолом
железки! Нашел гуманитария! Ты же знаешь, как невелик шанс родиться лириком
в семье механизатора. Тем более у нас в Почепе!

Артамонов после четвертой рюмки тоже за компанию вспомнил, как
повзрослел. Пошел как-то в лес за грибами, и -- прихватило прямо под сосной,
как роженицу. Там, среди дерев, Артамонов от тоски присел на пень, чудом
удерживая ведро, на дне которого синел срезанной ножкой единственный
подосиновик. В те мгновения Артамонов не понимал, что с ним происходит, он
только чувствовал, что кто-то неведомый делает с ним что-то хорошее, и
смирно ждал под деревом, как лошадь, которую чистят.

Отслуживший в армии Рудик тихонько улыбался в усы. Его несколько
занимал этот школьный наив. Усы делали его лицо таким, будто хозяина только
что ударили по лицу.

-- Ладно, -- сказал он, -- ложимся спать, уже светает.

Приподнявшись, он метко отправил в форточку дотянутый до упора окурок.

Мурат, выбросив вперед руку и колено, спал. Он и во сне оставался
кандидатом в мастера спорта по фехтованию.