Чтение 2–й страницы книги ~Не стреляйте в белых лебедей~

-- Ну, тихо, тихо, Харитина. Свои ведь, чего шуметь? Не обижаешься,
Егор? Я ведь по совести.

-- Дык это... Стало быть, так, раз оно не этак.

-- Ну, и славно. Ладно уж, пользуйтесь сараюшкой. Дарю.

И пошел себе. Ладный мужик. И пиджак на нем бостоновый.

Помирились. В гости захаживали. Робел Егор в гостях-то в этих, хозяина
слушал.

-- Свет, Егор, на мужике стоит. Мужиком держится.

-- Верно, Федор Ипатыч. Правильно.

-- А разве есть в тебе мущинство настоящее? Ну, скажи, есть?

-- Дык ведь как... Вон баба моя...

-- Да не про то я, не про срам! Тьфу!..

Смеялись. И Егор со всеми вместе хихикал: чего ж над глупым-то не
посмеяться? Это над Федором Ипатовичем не посмеешься, а над ним-то -- да на
здоровье, граждане милые! С полным вашим удовольствием!..

А Тина только улыбалась. Изо всех сил улыбалась гостям дорогим, сестре
родимой да Федору Ипатовичу. Этому -- особо: хозяин.

-- Да, направлять тебя надо, Егор, направлять. Без указания ты ничего не
спроворишь. И жизнь самолично никогда не осмыслишь. А не поймешь жизни --
жить не научишься. Так-то, Егор Полушкин, бедоносец божий, так-то...

-- Да уж, стало быть, так, раз, оно не этак...

2

Но зато был Колька.

-- Чистоглазый мужичок растет, Тинушка. Ох, чистоглазик парень!

-- Ну, и глупо, что так,-- ворчала Харитина (она всегда на него ворчала.
Как председатель сельсовета поздравил с законным браком, так и заворчала).--
Во все времена чистоглазым одно занятие: на себе пахать заместо трактора.

-- Ну, что ты, что ты! Напрасно так-то, напрасно.

Колька веселым рос, добрым. К ребятам тянулся, к старшим. В глаза
заглядывал, улыбался -- и во все верил. Чего ни соврут, чего ни выдумают --
верил тотчас же. Хлопал глазами, удивлялся:

-- Ну-у?..

Простодушия в этом "Ну-у"? на пол-России хватило бы, коли б в нем нужда
оказалась. Но спроса на простодушие что-то пока не было, на иное спрос был:

-- Колька, ты чего тут сидишь? Тятьку твоего самосвалом переехало: кишки
изо рта торчат!

-- А-а!..

Бежал куда-то Колька, кричал, падал, снова бежал. А мужики хохотали:

-- Да куда ты, куда? Живой он, тятька твой. Шутим мы так, парень. Шутим,
понял?

От счастья, что вес хорошо закончилось, Колька забывал обижаться, а
только радовался. Очень радовался, что тятька его жив и здоров, что не было
никакого самосвала и что кишки у тятьки на месте: в животе, где положено. И
поэтому звонче всех смеялся, от всего сердца.

А вообще нормальный малец был. В речку с обрыва нырял и ласточкой и
топориком. В лесу не плутал и не боялся. Собак самых злющих в два слова
утихомиривал, гладил, за уши их дергал, как хотел. И цепной пес, пену с
клыков не сбросив, комнатной собачонкой у ног его ластился. Ребята очень
этому удивлялись, а взрослые объясняли:

-- Отец у него собачье слово знает.

Правда тут была: Егора собаки тоже не трогали.

И еще Колька терпеливым рос. Как-то с березы сорвался (скворечник
вешал, да ветка надломилась), до земли сквозь все сучья просквозил, и нога
на сторону. Ну, вправили, конечно, швы на бок наложили, йодом вымазали с
головы до ног -- только кряхтел. Даже докторша удивилась:

-- Ишь, мужичок с ноготок!

А потом, когда срослось все да зажило, Егор во дворе услышал: ревет
сынок в сараюшке (Колька спал там, когда сестренка народилась. Горластая
больно народилась-то- вся в маменьку). Заглянул: Колька лежал на животе,
только плечи тряслись.

-- Ты чего, сынок?

Колька поднял зареванное лицо: губы прыгали.

-- Ункас...

-- Чего?

-- Ункаса убили. В спину ножом. Разве ж можно -- в спину-то?

-- Какого Ун... Ункасу?

-- Последнего из могикан. Самого последнего, тятька!..

Следующей ночью отец и сын не спали. Колька ходил по сараюшке и сочинял
стихи:

-- Ункас преследовал врага, готовый с ним сразиться. Настиг и начал
биться...

Дальше стихи не получались, но Колька не сдавался. Он метался в тесном
проходе меж поленницей и топчаном, бормотал разные слова и размахивал
руками. За дощатой стеной заинтересованно хрюкал поросенок.

А Егор сидел на кухне в кальсонах и бязевой рубахе и, шевеля губами,
читал книгу про индейцев. Над странными именами шумели знакомые сосны, под
таинственной пирогой металась та же рыба, а томагавком можно было запросто
наколоть к самовару лучины. И поэтому Егору уже казалось, что история эта
происходила не в далекой Америке, а здесь, где-то на Печоре или на Вычегде,
а хитрые имена придуманы просто так, чтобы было завлекательнее. Из сеней
тянуло ночным холодком, Егор сучил застывшими ногами и читал, старательно
водя пальцем по строчкам. А через несколько дней, осилив наконец-таки эту
самую толстую в своей жизни книгу, сказал Кольке:

-- Хорошая книжка.

Колька подозрительно всхлипнул, и Егор уточнил:

-- Про добрых мужиков.

Вообще Колькины слезы недалеко были спрятаны. Он плакал от чужого горя,
от бабьих песен, от книг и от жалости, но слез этих очень стеснялся и потому
старался реветь в одиночестве.

А вот Вовка -- погодок, двоюродный братишка -- только от обиды ревел. Не
от боли, не от жалости -- от обиды. Сильно ревел, до трясучки. И обижался
часто. Иной раз ни с того ни с сего обижался.

Вовка книг читать не любил: ему на кино деньги давали. Кино он очень
любил и смотрел все подряд, а если про шпионов, то и по три раза, И
рассказывал:

-- А он ему-хрясь, хрясь! Да в поддых, в поддых!..

-- Больно, поди! -- вздыхал Колька.

-- Дура! Это ж шпионы.

И еще у Вовки была мечта. У Кольки, к примеру, мечта каждый день была
иная, а у Вовки -- одна на все дни:

-- Вот бы гипноз такой открыть, чтоб все-все заснули. Ну, все! И тогда б
я у каждого по рублику взял.

-- Чего ж только по рублику?

-- А чтоб не заметил никто. У каждого по рублику- это ого! Знаешь,
сколько? Тыщи две, наверное.

Поскольку денег у Кольки сроду не водилось, он о них и не думал. И
мечты у него поэтому были безденежные: про путешествия, про зверей, про
космос. Легкие мечты были, невесомые.

-- Хорошо бы живого слона поглядеть. Говорят, в Москве слон каждое утро
по улице ходит. -- Бесплатно?

-- Так по улице же.

-- Врут. Бесплатно ничего не бывает.

Вовка увесисто говорил, как сам Федор Ипатович. И глядел так же: с
прищуром. Особый такой прищур, бурьяновский. Федору Ипатовичу это нравилось:

-- Ты, Вовка, скрозь гляди. Сверху все лжа.

Вовка и старался глядеть скрозь, но Колька все же с братиком водился.
Не спорил, не дрался, но, правда, и особо не слушался. Если уж очень Вовка
нажимал -- уходил. Одного не прощал только: когда тот над отцом его, над
Егором Полушкиным, подхихикивал. Здесь и до крайности порой доходило, но
мирились быстро, все-таки родная кровь.

А про слона, который каждое утро в Москве по улицам ходит, Кольке отец
рассказал. Уж где он про этого слона разузнал, неизвестно, потому что
телевизора у них не было, а газет Егор не читал, но говорил точно, и Колька
не сомневался. Раз тятька сказал -- значит, так оно и есть.

А вообще-то слонов они только на картинках видели и один раз -- в кино.
Там показывали цирк, и слон стоял на одной передней ноге, а после очень
смешно кланялся и хлопал ушами. Сутки целые они тогда про слонов говорили.

-- Умная животная.

-- Тять, а в Индии пашут на них?

-- Нет,--Егор не очень знал, что делают слоны в Индии, но прикидывал.--
Здоров он больно для пахоты-то. Плуг выдернет.

-- А чего ж они там делают?

-- Ну, как чего? Тяжелое всякое. На лесоповале, к примеру.

-- Вот бы нам сюда слона, а, тять? Он бы штабеля грузил, рудостойку,
пиловочник.

-- Да-а. Жрет много. Сенов не напасешься.

-- А в Индии как же?

-- Дык у них с кормами порядок. Лето сплошное: траву хоть двадцать раз
коси.

-- И валенки не нужны, да, тять? Вот красота-то, наверно!

-- Ну, не скажи. У нас получше будет. У нас -- Россия. Самая страна
замечательная.

-- Самая-самая?

-- Самая, сынок. Про нее песни поют по всей земле. И все иностранные
люди нам завидуют.

-- Значит, мы счастливые, тять?

-- Это не сомневайся. Это точно.

И Колька не сомневался: раз тятька сказал, стало быть, так оно и есть.