Чтение 2–й страницы книги ~Только обгон~

сутулящийся и худощавый, поглощенный бесконечными поисками в карманах
пальто, ящиках комода, чемодане, под коврами и ворохом газет своих
бесчисленных заначек торча - Он говорит мне "Такие вот дела, мне тоже
хочется мирной жизни - Наверное у тебя есть твое искусство как ты
говоришь, хоть и не похоже на то" (косясь на меня из под очков чтобы
посмотреть как мне эта его шуточка) "но у меня есть мой дозняк - И пока у
меня есть мой дозняк, я совершенно удовлетворен тем что могу сидеть
спокойно дома и читать Очерки истории Г. Уэллса, которые я перечитал
кажется уж сотню раз - И мне вполне достаточно чашечки Нескафе под рукой,
газеты, бутерброда с ветчиной по случаю, и парочки колес барбитуры на сон
грядущий, м-м-м-м-м" -
Каждый раз заканчивая фразу Гэйнс издает это "м-м-м-м-м", дрожащий глухой
стон торчка, стон какого-то тайного смеха или удовольствия от удачно
законченной фразы, законченной с некоторым шиком, как в этом случае
"парочки колес барбитуры" - Но даже говоря "Пойду-ка я что ли спать", он
добавляет это "м-м-м-м-м", и ты понимаешь что это просто такой его способ
пропеть сказанное - Вроде как, представьте себе индийского певца
выпевающего этот звук под ритм таблов и дравидийских барабанчиков. Старый
гуру Гэйнс, первый из множества подобных персонажей встретившихся мне с
тех наивных времен - И он продолжает похлопывать по карманам своего халата
в поисках утерянной кодеинетты, забыв что уже проглотил ее прошлой ночью -
У него есть типичный наркомански унылый комод, с зеркалами в полный рост
на обеих скрипучих дверцах, внутри него висят поношенные нью-йоркские
одежки чьи карманы после 30 лет наркомании можно уже выпаривать на ложке -
"Во многих отношениях", говорит он, "есть много общего между так
называемым торчком и так называемым художником, оба они хотят чтобы их
оставили одних, в покое, наедине с тем что им нужно больше всего - Они не
носятся как угорелые ища чего бы такого им сделать, потому что самое для
них важное у них внутри, и часами могут сидеть без движения. Они
восприимчивы, так сказать, и не гнушаются чтением хороших книг.
Посмотри-ка на эти картины Ороско, которые я вырезал из мексиканского
журнальчика и повесил на стену. Я все время их рассматриваю, я их люблю -
М-м-м-м-м-м".
Он поворачивается, высокий и похожий на чародея, и начинает делать себе
бутерброд. Длинными тонкими белыми пальцами он подцепляет кусочек хлеба,
ловко, будто пинцетом. Затем кладет на хлеб ветчину, тщательно ее
укладывая и подравнивая, эта медитация длится почти две минуты. Потом он
кладет сверху еще один кусочек хлеба и относит бутерброд к себе на
кровать, садится на ее край прикрыв глаза и размышляет о том, способен ли
он его съесть, с зарождающимся м-м-м-м-м-м. "Точно тебе говорю",
произносит он начиная вновь свои поиски старой ватки в прикроватной
тумбочке, "у торчка и художника есть много общего".

5

Окна его комнаты открываются прямо на мостовую Мехико, по которой проходят
тысячи парней, ребятишек и тараторящих людей - С улицы видны его розовые
занавески, похожие на занавеси персидских покоев, или цыганской комнатушки
- Внутри же стоит растерзанная кровать продавленная посередине, также
прикрытая розовым покрывалом, и удобное кресло (старенькое, но его длинные
старческие ноги удобно свисают с него почти вровень с полом) - Затем
"горелка" на которой он подогревает воду для бритья, что-то вроде старого
электронагревателя перевернутого вверх ногами (честно говоря, никак не
могу припомнить в точности это диковинное, гениальное и очень простое
изобретение, такое могло придти в голову только торчку) - Затем горестное
ведерко в которое старый инвалид ходил в туалет, и вынужден был после
подниматься каждый день вверх по лестнице чтобы опорожнить его в
единственную в доме уборную, услуга которую я всегда оказывал ему когда
мне доводилось жить поблизости, а это случалось уже второй раз - И всякий
раз, поднимаясь наверх с этим ведром под взглядами всех женщин этого дома
я вспоминал чудесные слова Будды: "Вспоминается мне, что за время пятисот
предыдущих перерождений я использовал жизнь за жизнью чтобы практиковать
смирение и взгляд на собственное существование как на покорное служение
праведного существа, призванного страдать беспрекословно" - Или, другими
словами, я знал что в моем возрасте, в 34 года, лучше прислуживать старику
чем ехидствовать в праздности - Я думал о своем отце, вспоминал как
помогал ему сходить в туалет когда он умирал в 1946-м - И не сказать чтобы
я был образцом страдальца, ведь и я более чем внес свою лепту в дело
идиотского греха и глупого хвастовства.
В комнате Быка царила Персия, будто бы он старый Гуру Министр какого-то
восточного Двора временно принимающий наркотики в далеком городе зная
постоянно что его участь - быть отравленным царской женой по некоей старой
зловещей и загадочной причине, о которой он не скажет ничего кроме
"М-м-м-м-м".
И когда старый Министр ехал со мной в такси направляясь в центр города
пополнить свой запас морфия, он всегда садился подле меня касаясь своими
костлявыми коленями моих - Он никогда даже не пробовал ни положить ладонь
мне на руку когда мы были с ним в комнате наедине, ни даже коснуться меня
пальцем чтобы привлечь внимание к своим словам, но на задних сиденьях
такси он становился преувеличенно дряхлым и беспомощным (думаю, чтобы
надурить таксистов) и облокачивался своими сведенными вместе коленями на
мои, и даже обмякал на сиденье как старый обнищавший игрок на скачках - Но
при этом, когда мы вылезали из машины и шли по тротуару, он футов на
шесть-семь отставал от меня держась у меня за спиной, будто мы были друг с
другом незнакомы, что было очередной его уловкой чтобы обмануть шпиков в
этой стране его изгнания ("Человек из Цинциннати"4, говаривал он) -
Таксист видел инвалида, населенье же мостовых видело дряхлеющего богемного
страца, бредущего в одиночестве.
К этому времени Гэйнс был уже широко известным персонажем, каждый день
своей нью-йоркской жизни он крал по дорогому пальто и закладывал его чтобы
купить торча, такой вот великий вор.
Его рассказ: "Когда первый раз я приехал в Мексику, какой-то козел спер
мои часы - Я пошел в лавку торгующую часами, и в разговоре размахивал там
рукой все время пока не подцепил (выудил) (стибрил) другой рукой себе
новые, и вышел с ними, и квиты! - Я так разозлился что сильно рисковал, но
все же никто меня не заметил - Я должен был вернуть себе часы назад -
Ничто не может быть хуже для старого вора - "
"Спереть часы в мексиканской лавке это кое-что!" сказал я.
"М-м-м-м-м"
Затем он послал меня с поручением: в лавку за угол, купить вареной ветчины
нарезанной специальной машинкой хозяином греком, который был типичным
жмотским мексиканским торгашом но почему-то ему нравился Старый Бык Гэйнс,
и он называл его "Сеньор Гар-ва" (почти как на санскрите) - Потом мне
пришлось тащиться на улицу Инсургентес в Сирс Робак за его еженедельными
Ньюс Рипорт и Тайм, которые он от корки до корки прочитывал сидя в своем
кресле, опьяненный морфием, иногда засыпая прямо в середине какого-нибудь
высказывания в люсовском5 стиле, но просыпался чтобы дочитать его начав
точно с места где отключился, и все это для того лишь чтобы опять заснуть
на следующей фразе, так и сидел он поклевывая носом, пока я задумчиво
витал в облаках в обществе этого прекрасного и тишайшего человека - В его
комнате, комнате его изгнания, хоть и мрачноватой, как в монастыре.

6

И еще я должен был ходить в супермеркадо6 покупать его любимые конфеты,
треугольные шоколадные фигурки со сливочной начинкой и замороженные - Но
когда подходило время идти в прачечную, он отправлялся вместе со мной
чтобы перекинуться там парой шуток со стариком китайцем. Обычно он
спрашивает его: "Где твой опиум?" и рукой изображает опийную трубочку.
"Давай говори, где!"
И маленький сморщенный опиюшник-китаец всегда отвечает "Не знаю совсем. Не
не не"
"Эти китайцы самые хитрожопые торчки в мире", говорит Бык.
Мы залезаем в такси и опять едем в центр, он чуть облокачивается на меня
со слабой улыбочкой - Говорит "Скажи таксисту пусть тормозит у каждой
встречной аптеки, а сам выскакивай и покупай там по трубочке кодеинетты,
держи вот пятьдесят песо". Так мы и делаем. "Незачем палиться по-глупому,
чтобы эти аптекари смекнули что к чему и потом стуканули на нас". И по
пути домой он всегда просит таксиста остановиться у Сине такого-то,
ближайшего кинотеатра, и проходит квартал пешком чтобы таксист не знал где
он живет. "И когда я перехожу границу, меня им не поймать, потому что я
держу палец в заднице!"7
Что за дурацкая картина, старик переходящий пешком границу засунув себе в
задницу палец?
"У меня есть резиновый палец, типа тех которые доктора используют.
Заполняю его торчем, засовываю - Никто не может стукануть на меня потому
что у меня палец в заднице! К тому же я всегда перехожу границу в новом
месте", добавляет он.
Когда мы возвращаемся из очередной поездки на такси все домохозяйки
приветствуют его с почтением "Сеньор Гарв-а! Си?" Он открывает свой
висячий замок, потом еще один дверной замок снизу, и толкнув дверь заходит
в комнату, в ней промозгло от постоянной сырости. Сколько не жги тут
дымящую керосиновую печку, не помогает. "Джек, если бы ты действительно
хотел помочь старику, ты отправился бы со мной на Западное Побережье
Мексики и мы поселились бы в крытой травой лачуге, курили местный опиум на
солнышке и разводили цыплят. Вот как хотелось бы мне закончить дни свои".
У него худощавое лицо, с прилизанными водой как у подростка седыми
волосами. Он надевает свои малиновые шлепанцы, садится в кресло и,
убаюканный дозой, начинает перечитывать Очерки Истории. День за днем он
наставляет меня целыми лекциями на самые разные темы. Когда же приходит