по утрам болтаю чушь, когда не высплюсь. А, черт, трещит башка после
вчерашнего!
знаю, чем я буду теперь кормить их - молока нет, ничего нет...
какой-нибудь кошачий продукт.
щегольским разрезом сзади, потер двумя руками голову, коротко засмеялся,
показывая из-под усиков великолепные белые зубы. Вышел в коридор и тотчас
вернулся, подбросил на ладони бутылку, всю залепленную цветной этикеткой.
подцепил штопор. Не спеша вытащил пробку, разлил по стаканам,
приготовленным для чая, подмигнул Асе.
Ася, как я люблю твои глаза, когда глаза твои большие ты подымаешь на
меня.
Сергей прежним тоном и посмотрел стакан на свет. - Неужели ты, Костька,
обыкновенную родную водку можешь променять на какой-то паршивый ром?
единственная женщина среди нас. Правда ведь?
сказала с виноватым выражением:
протестующе. - Не воспитывай меня, пожалуйста!
Какого лешего лезешь в личную жизнь сестры?
Константина, накапал в рюмку несколько капель, словно лекарство, произнес
тоном, не терпящим возражений:
выставлю за дверь!
рюмкой Аси, выпил, крякнул ожесточенно. Опять подмигнул сердито
нахмурившейся Асе, стал вилкой тыкать в ускользающий на сковородке кусочек
сала, зажевал с аппетитом.
стул. - Просто ужасный грубиян!
вышла.
как волосок, пульсирующая секундная стрелка - отличные швейцарские часы,
которые носили немецкие офицеры, положил их на скатерть.
смертен. Полторы косых дадут за эти часы. Повезет - две. Постараюсь.
"лимит", "коммерческий магазин", "Тишинский рынок".
чиркнул зажигалкой-пистолетиком, прикуривая, договорил по-домашнему:
не продавать. На шнапс бумаг хватит. Оставь часы для, худших времен. Зачем
тебе деньги, когда у меня есть?
- Пустота под ногами - и тогда открываешь парашют! - От выпитого вина
смуглое лицо его стало насмешливо-отчаянным. - На Тишинку поедем хоть
сейчас. К спекулянтским мордам визит сделаем.
прежним аккуратным Костей - всегда умытым, застегнутым на все пуговички
сшитой из теткиной юбки курточки, всегда приготовившим уроки, всегда
детски красивеньким, чинно и пряменько сидевшим за партой. Был он робок
перед учителями, жаден той особой жадностью прилежного ученика ("свою
резинку надо иметь", "задачу списывать не дам - сам решай"), которая
постоянно раздражала Сергея. Они жили в одном доме, но не были друзьями.
Даже в десятом классе Константин ходил в своей аккуратной курточке, был
замкнут, тих, нелюдим.
офицерскую шинель, спортивный пиджак с двумя нашивками ранений, с тремя
орденами под лацканами и гвардейским значком, и странными казались как бы
чужие темные усики. Он изменился так, как будто ничего, даже смутных
воспоминаний, не оставалось от прежнего.
чувство легкости, оттого что жизнь, казалось, только начиналась.
в карман и тут же пропел задумчиво: - "О поле, поле! А что растет на поле?
Одна трава - не боле. Одна трава - не боле..." Пошли... Асенька, привет! -
крикнул он из коридора в кухню, когда, надев шинели, они вышли. - Плюньте
на мелочи и берегите нервы. Сережка - известный бурбон!
на муравьиной талии. Темные длинные глаза скользнули по лицу Сергея
беспокойно.
позвоню.
2
Замоскворечья были завалены огромными сугробами - всю ночь густо метелило,
а утром прочно ударил скрипучий декабрьский мороз. Он ударил вместе с
тишиной, инеем и солнцем, все будто сковал в тугой железный обруч.
Ожигающий воздух застекленел, все жестко, до боли в глазах сверкало
чистейшей белизной. Снег скрипел, визжал под ногами; звук свежести и
крепости холода был особенно приятен после теплой комнаты, гудевшей печи.
Сергею по сталинградским степям - наступали на Котельниково; звон
орудийных колес по ледяной дороге, воспаленные лица солдат, едва видимые
из примерзших к щекам подшлемников, деревянные, негнущиеся пальцы в
железном холоде рукавиц; и снова скрип шагов, и звон колес, и
беспредельное сверкание шершавого пространства... Хотелось пить - обдирая
губы, ели крупчатый снег. Когда же конец этой степи? Где? Он шагал как в
полуяви, и представлялась ему парная духота метро, шумящие эскалаторы,
смех, лица, а он ест размякшее эскимо, пахнущее теплым шоколадом...
Очнулся от глухих, сдавленных звуков, вскинул голову, не понимая. Рядом,
держась за обледенелый щит орудия, толчками двигался заряжающий Капустин,
сморщив обмороженное лицо, тихо стонал сдерживаясь; слезы сосульками
замерзали на подшлемнике: "Не могу... не могу... Умереть лучше, под пули
лучше, чем мороз".
запах холода, и все возникло перед глазами. Вспомнилось тогда, когда он
шел по улице бодрый, сытый, шинель, облегавшая его, хранила домашнее
тепло, руки мягко грелись в меховых перчатках.
железную печь даже летом.
пробормотал Константин. - Какую-нибудь машину бы, дьявола, поймать. Хорошо
было дворянам раскатывать на тройках, под волчьей полстью! - Он потер одно
ухо, потом другое, говоря быстро: - Я тоже под разрывными вспоминал милую
старину. Тепло, настольная лампа, вьюга за окном, папироса и томик
Пушкина... Сто-ой! - заорал он и махнул рукой. - Стой, бродяга!
покатила в глубину белого провала - улицы. Там, в конце этого провала, над
снежной мглистостью, над мохнатыми трамвайными проводами висело оловянное
декабрьское солнце.
морозцу, Костька.
поседели от инея, лицо, ошпаренное холодом, стало красным. - Идет себе и
занимается гимнастикой ушей. Я, к сожалению, двигать ушами не в силах.
войны стало больше красивых женщин... Я прав, девушка?
девушке - полы потертого пальто колыхались, мелькали узкие валенки, под
шерстяным платком - бело опушенные инеем ресницы, нажженные морозом щеки.