Однако спустя еще три месяца она снова сказала:
Через несколько месяцев беременность стала вполне заметной. Ребенок в ней
все рос и рос, становился крупнее и крупнее. Теперь Корнелия напоминала не
лиру, а контрабас, настолько увеличился ее объем. Прошло еще несколько
месяцев, она уже еле передвигала ноги. И так стыдилась своего вида, что
вообще перестала выходить из дому. Алекси всерьез встревожился, но
поделать ничего не мог. Корнелия целыми днями лежала, все более унылая,
апатичная, с обреченным выражением лица, словно и не надеялась, что живот
когда-нибудь перестанет расти.
Она лежала, укрывшись легким бумазейным одеялом, живот возвышался над ней,
как холм, вернее, как гора, настолько он был крут и объемист. Но
по-прежнему категорически отказывалась показаться врачу. Алекси не
понимал, что, в сущности, она права - чем тут может помочь врач? Разве
только скажет, что у них должен родиться бегемотик.
то ли десять месяцев, то ли больше года. Наконец Алекси пригласил
известного профессора. Тот долго осматривал и ощупывал живот Корнелии, и
лицо его становилось все более недоуменным и озабоченным. Корнелию осмотр
довел чуть не до обморока - даже губы побелели. Профессор мрачно прошелся
по комнате, окинул Алекси презрительным взглядом.
более вы - научный работник. Дали ребенку раскормиться в матери, как
поросенку. Нужны были прогулки, труд, движение, теперь это каждая
крестьянка знает.
мать словно топором.
случае, такими они были для Алекси. Врачи встревожились не на шутку,
каждую неделю собирали консилиумы, терялись в догадках. Все сроки давно
прошли, а ребенок был жив и вполне жизнеспособен. Похоже, он неплохо
чувствовал себя в материнском чреве, где можно было спокойно и без помех
жить на чужой счет, - во всяком случае, никакого желания появиться на
белый свет он не выказывал. Корнелия совсем ослабла, только взгляд у нее
стал другим - в нем уже не было ни уныния, ни отчаяния, наоборот,
появилась какая-то неожиданная лучезарность, словно она собиралась
подарить миру не ребенка, а по крайней мере мессию. Но как это сделать,
если ни родовых болей, ни потуг она не чувствовала, а в последние дни как
будто бы и шевеления не замечалось. Только тогда врачи забрали Корнелию в
родильный дом и заявили Алекси, что если в течение двух дней ребенок
добровольно не покинет материнского тела, они извлекут его с помощью
кесарева сечения. Несмотря на весь свой страх и тревогу. Алекси сразу же
согласился. Узнав об этом, Корнелия тихо сказала:
этого чудовища!
3
материнского чрева. Когда хирург наконец взял его в руки, все, кто был в
операционной, прямо-таки остолбенели. Ребенок никак не походил на
новорожденного, это был вполне сформировавшийся и подросший мальчуган,
который, казалось, вот-вот встанет на ножки и пойдет. Хирург крепко
шлепнул его, чтобы пробудить дыхательный рефлекс. Несси, вероятно, счел
этот поступок по меньшей мере невежливым, потому что повернул голову и
удивленно взглянул на врача поразительно осмысленным взглядом. Грубым и
несимпатичным показалось Несси это опрокинутое вниз лицо. Он попытался
обругать врача, но, к его великому удивлению, из горла у него вырвался
звук, который, пожалуй, больше всего напоминал крик павиана. Однако врача
это вполне устроило.
еще не в силах оправиться от изумления.
отделаться от чувства, что все это он уже когда-то видел. Не людей,
конечно, - о людях он знал. Затаив дыхание, Несси разглядывал их белые
халаты, вернее, пятна крови на них - яркий, насыщенный, вкусный цвет
воспринимался, казалось, прямо желудком. И вдруг он понял, что голоден,
по-настоящему, по-человечески голоден, голоден ртом, а не жалкой
пуповиной, столько месяцев обвивавшей его тело. Но и тут вместо
членораздельной фразы из его горла вновь вырвался визгливый лай.
стало еще мрачнее.
родильном доме никогда еще не появлялся на свет такой красивый младенец,
то есть, вернее, такой красивый мальчик. Потому что, как известно,
новорожденные младенцы - фиолетово-красные, сморщенные, словно печеные
яблоки, с кривыми несоразмерными конечностями и белесыми, заплесневевшими
в сырости материнской утробы пальчиками. А у Несси была молочно-белая
кожа, стройное тельце, ясный взгляд больших голубых глаз, лоб мудреца. Но
и старый профессор тоже был прав. Несмотря на физическое совершенство, в
этом мальчике, казалось, было что-то нечеловеческое, противоестественное,
почти уродливое. Впрочем, такое же впечатление производит и голая
целлулоидная кукла с ее идеальной соразмерностью и вытаращенными,
немигающими глазами.
мужчинам, которые почувствовали себя чуть ли не оскорбленными. Мальчика
сняли с весов, искупали, заботливо запеленали. Странное впечатление
производили эта торчащая из пеленок крупная голова философа и ясные глаза,
по-прежнему внимательно изучающие обстановку. В конце концов, думают они
его кормить или нет, эти полоумные двуногие, которых, кажется, называют
людьми?
хирург был уверен, что блестяще провел эту необычную операцию, и потому
спокойно направился к себе в кабинет, где его дожидался Алекси. Завидев
профессора, он нервно вскочил со стула, взъерошенный, словно до смерти
напуганный кот. За эти два часа щетина на его щеках выросла на
полсантиметра.
обстоятельно рассказал Алекси, какой необыкновенный родился у него сын.
Странный, почти фанатичный блеск появился в глазах молодого отца.
Напряжение исказило его лицо, дыхание стало учащенным и прерывистым.
Неужели он и есть творец сего шедевра? - недоумевал профессор. Что-то было
в этом противоестественное и аморальное.
случайность.
возникают вовсе не так слепо и хаотично, как думают иные. В них наверняка
заложено некое накопление качества. И что бы там ни говорили - некая
направленность, заранее детерминированная условиями и особенностями
материала.
уродом вроде меня?
обратил на них внимания. Оба молча вернулись в кабинет. И там продолжали
молчать, погруженные каждый в собственную путаницу мыслей. Старое, усталое
лицо профессора, лицо загнанной лошади - из тех, которых убивают, помните?
- понемногу прояснилось.
Никитин Юрий
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Пехов Алексей
Посняков Андрей
Мурич Виктор