он.
возразил Кончаев. Лавренко вздохнул еще глубже и промолчал.
руку, и, сразу меняя тон на серьезный и даже неестественно торжественный,
передал Лавренко распоряжение комитета.
руку.
все-таки...
нотки.
мелькнуло в голове у Кончаева, и тихая задумчивость залегла у него в душе,
точно кто-то задал ему глубокую и печальную загадку.
встряхнув головой, после долгого молчания спросил он.
сказать, трудно это для меня.
что греха таить, боюсь... Боюсь, голубь мой... Вы знаете, чем это
кончится... Нас, конечно, разобьют, потому что силы у нас мало, организация
слабая, а тогда, если не убьют раньше, многих постигнет такая расправа,
что... Ну, да что об этом говорить! - повторил, махнув рукой, Лавренко. - Вы
куда теперь?
толковой и ответил:
Рука доктора была горяча и как будто слегка дрожала.
отвечая тому внутреннему, что как будто передалось ему по руке доктора.
иронией возразил он. - Толст я очень, не побегу.
встряхивая его руку. - Может, еще ничего ужасного и не будет.
- Не хочется умирать!.. Страшно и жаль всего белого света! Ну, прощайте
пока!.. А ужасное и сейчас есть и, быть может, оно-то и есть ужаснее самой
смерти.
прекрасным сложным умом и богатыми чувствами, должны бояться, что вот придет
самый глупый и самый дрянной из нас и простой палкой расколет нам череп...
точно пустой глиняный горшок, в котором никогда ничего и не бывало... Какую
же роль играет тогда и этот ум, и чувства?
неотвратимее ее видишь, а главное, ужасно то, что мы сами, вместо того,
чтобы напрячь все человеческие силы и умы для борьбы с нею, сами приближаем
ее к себе и в какой гнусной, отвратительно бессмысленной форме... Ну, да что
уж тут... Прощайте, голубь мой!.. дай вам Бог!..
доктора. Он снял фуражку, тряхнул по своей привычке головой, опять надел ее
и моментально вспомнил о Зиночке Зек, забыл все, что чувствовал, пока
говорил доктор, и пошел вдоль бульвара, с наслаждением подставляя грудь
упругому морскому ветру, чуть слышно налетавшему откуда-то из звездного
мрака.
не то далеко.
II
вспомнил свое детство и свой уездный, глухой городишко. Свет падал только из
окон и ложился на белую пыльную мостовую длинными яркими полосами, от
которых мрак вокруг еще более чернел и сгущался.
Как всегда, когда из темноты смотришь в освещенный дом, там казалось
удивительно светло, нарядно по-праздничному, точно ждали гостей. В столовой,
однако, никого не было, и на белой скатерти одиноко блестел потухший
самовар. В другой комнате, за тюлевыми занавесами, горели свечи и
расплывчато виднелись люди. Два силуэта были темны, а два - белели сквозь
тюль, и нельзя было узнать, кто это.
багровевшего в углу, как огромное огненное насекомое, усевшееся на стену.
Через открытое окно слышались звуки рояля, тихие и редкие, точно кто-то,
задумавшись, трогал клавиши кончиками пальцев, и по знакомому,
сладко-тревожному замиранию сердца Кончаев почувствовал, что это
она-Зиночка. Он облокотился на решетку палисадника, инстинктивно принял
красивую позу и, глядя в окно, тихо позвал:
задумчивый мотив. - Зиночка! - громче позвал Кончаев.
движение, и в освещенном окне, несмотря на напряженное ожидание, все-таки
неожиданно обрисовался мягкий и милый силуэт девушки с невысокой грудью и
покатыми полными плечами. Отчетливо было видно, какая тонкая и гибкая у нее
талия и как золотятся на красном свету пушистые волосы.
выглянула в окно. Темный силуэт женской головки смотрел прямо на Кончаева,
но с каким-то сладким, смешливым умилением он догадался, что она его не
видит.
молчал.
по нерешительным движениям плеч и груди, что она начинает волноваться.
Кончаеву хотелось откликнуться и засмеяться, но что-то нежно-игривое
удерживало его. Он чувствовал, что она хочет уйти и не может и тоже
чувствует что-то особенное. И между ними создалась какая-то молчаливая
волнующая игра, от которой у него усиленно и напряженно билось сердце, А у
Зиночки быстро и густо розовела нежная кожа на щеках и висках. Она улыбалась
в темноту нерешительно, стыдливо и весело, а потом вдруг вся задвигалась,
будто порываясь уйти от чего-то волнующего и непонятного. И в эту минуту
Кончаев, точно его толкнуло, быстро сказал:
пойдемте гулять.
назад. Темный густой силуэт исчез, и опять стало видно красное пламенеющее
насекомое, неподвижно сидящее в углу на стене, точно подстерегая кого-то.
решетке, стал смотреть высоко на небо, где было так много звезд, что
казалось, будто темное небо густо запылено золотом. Далеко, далеко, еще
дальше и выше звезд, воздушно и грустно пылился Млечный путь. Звезды тихо и
таинственно шевелились в непостижимом холодном молчании, и, чем больше
смотрел на них Кончаев, тем выше и дальше уходили они в свой холодный,
темно-синий простор.
чуть-чуть, но зловеще шевельнулась у него в сердце. Так ясно, как никогда,
представилось ему, какое страшное, неизмеримое расстояние отделяет его от
этих загадочно прекрасных миров, какой ничтожно маленький он сам, посреди
этой необозримой бездны, и как мала та земля, на которой, в темном и узком
переулке, он стоит. Как будто от прикосновения какого-то ледяного дыхания
стало холодно, жутко и тоскливо.
Может быть, где-нибудь там уже пережили все, что можно пережить в вечности,
и, ни к чему не придя, жизнь замирает в неведомых нам муках. А где-нибудь
она только расцветает и не так, как у нас, а вся под солнцем, в цветах и
радостях... И никогда, никогда я не узнаю, что там такое. Когда-нибудь земля
умрет, а это все останется, и такое же холодное, необъятное будет небо, так
же будут пылиться Млечный путь и шевелиться звезды. Что же значит вся моя
жизнь, наша революция?.. Где она, попросту говоря?.. Стоит ли тогда и..."
толстый ленивый человек, железный короб в далеком море, плавающий, как будто
это не щепка, а что-то большое и даже вечное, завтрашний день... Вдруг злоба
бессознательная, разгорающаяся с мгновенной быстротой, как молния, выйдя
откуда-то из тайников сжавшегося сердца, ударила ему в голову. Ей не было
выхода и не было предмета, все было величаво пусто, и недостижимо холодно.