Чтение 2–й страницы книги ~Рабочий Шевырев~

двусмысленно:

- Наблюдательность - черта редкая...

Шевырев ответил не сразу; только пальцы его зашевелились быстрее.
Казалось, что он не хочет отвечать, но после короткого молчания вдруг
неожиданно поднял голову, холодными глазами посмотрел в упор на Аладьева и
сказал, чуть-чуть скривив губы:

- Я вас понимаю.

- Как? - невольно смутившись, переспросил Аладьев.

- Вы стараетесь выпытать, не шпион ли я... Нет, успокойтесь. Не надо
так... Я ведь не заставляю вас говорить и пришел к вам не сам.

- Ну, что вы! - начал было Аладьев с жаром, но густо покраснел.

Шевырев опять улыбнулся. Решительно, когда он улыбался, лицо его
становилось другим: мягким и даже нежным.

- Нет, отчего же... Это естественно. Только если бы я был шпион, я бы
по одному вашему выспрашиванию должен был бы догадаться, что вам есть чего
бояться.

Аладьев с минуту смотрел на него смущенно, потом почесал затылок,
широко улыбнулся и махнул рукой.

- Ну, пусть по-вашему. Виноват, что греха таить!.. Сами знаете, какое
теперь время... А скрывать мне нечего.

- Я сказал "бояться", а вы говорите "скрывать". Значит, есть что.

Шевырев улыбнулся.

Аладьев широко открыл глаза и подумал.

- Н-да... - медленно проговорил он. - А... а сыщик из вас, простите,
вышел бы все-таки великолепный... с психологией!

- Может быть, - серьезно, но с оттенком неудовольствия согласился
Шевырев. - А что вы пишете? - спросил он, явно желая переменить разговор.

Аладьев покраснел, точно его поймали.

- Я?.. Да так... Я ведь только что начинаю... Два рассказа, впрочем,
уже напечатал... Ничего... Хвалят.

Он прибавил это не глядя и с видом якобы равнодушным, но наивная гордая
радость против воли ясно звучала в его голосе.

- Знаю. Читал. Сначала забыл, потом вспомнил фамилию. Вы - из
крестьянского быта. Помню.

Хозяин и гость помолчали. Шевырев неподвижно глядел в стакан и чуть
заметно быстро шевелил пальцами руки, лежавшей на колене. Аладьев, видимо,
волновался. Ему очень хотелось спросить, как понравились Шевыреву его
рассказы. Он был глубоко убежден, что пишет не для интеллигенции, а именно
для рабочих и крестьян. Раза два Аладьев даже раскрыл рот, но не решился.
Тогда он стал закуривать папиросу, прищурившись и чересчур внимательно следя
за огоньком спички; но еще не закурив, спросил с деланной небрежностью:

- Что ж, понравились вам мои рассказы?

- Пожалуй, - ответил Шевырев, - они очень сильно написаны... производят
впечатление...

Аладьев покраснел и начал улыбаться против воли широкой детской
улыбкой, которую напрасно старался удержать.

- Только вы очень идеализируете людей, - прибавил Шевырев.

- То есть? - взволнованно спросил Аладьев.

- Если я не ошибаюсь, ваша идея такова, что нет дурных людей в здравом
уме и свежей памяти. Что только внешние, устранимые обстоятельства мешают
людям быть хорошими. Я в это не верю. Человек гадок по натуре. Напротив,
именно благоприятные обстоятельства позволяют некоторым... и то очень
немногим... быть хорошими.

Аладьев возмутился. Это было его больное место, потому что составляло
идею всех его будущих писаний, а в идею свою он верил крепко, просто и
бездоказательно, как мужик верит в Бога.

- Что вы говорите! - вскрикнул он.

- Я так думаю, - металлически непоколебимо ответил Шевырев. - Я -
рабочий. Я это знаю хорошо.

В голосе его прозвучала подавленная силой воли болезненная горечь, и
Аладьеву вдруг стало его жаль.

- У вас, верно, жизнь была очень тяжелая... Это вас и озлобило.
Невозможно, чтобы вы верили в то, что говорите... Ведь это, простите, пахнет
человеконенавистничеством!

- Я не боюсь этого слова, - холодно возразил Шевырев. - Я действительно
ненавижу людей, но то, что вы называете "озлобило", я считаю "научило".

- Чему?

- Видеть правду, которую усиленно стараются скрыть люди сами от себя.

- Зачем же им скрывать, если они все таковы? И что вы называете этой
правдой?

- Надо скрыть, чтобы одним жить на счет других. Это обыкновенный
обман... А правда в том, что все инстинкты человека хищны...

- Что вы говорите! Все! - с волнением вскрикнул Аладьев. - А любовь, а
самопожертвование, а жалость?..

- Я не верю. Это то же платье, чтобы скрыть неприглядную наготу и
защититься от хищных инстинктов, которые делают жизнь невозможной... Продукт
идей, а не природы человека... Дрессировка... Если бы любовь, не половая,
конечно, жалость и самопожертвование были такими же врожденными инстинктами,
как хищничество, то вместо капитализма была бы христианская республика,
сытые не могли бы смотреть, как умирают голодные, и не было бы господ и
рабов, потому что все стремились бы жертвовать друг другу и было бы
равенство. А теперь не то...

Аладьев в волнении встал и заходил по комнате, шагая тяжело, как будто
ходил за плугом по распаханной земле.

- В человеке живы два начала - божеское и дьявольское, если взять
терминологию наших мистиков. Прогресс - это борьба между двумя началами, и
только, а вы...

- А я думаю, что если бы эти два начала в чистом виде равны были бы в
природе человека, то жизнь не могла бы быть так отвратительна, как теперь...
Нет!.. Простая борьба за существование изобрела эти лозунги, как изобрела
паровозы, и телефоны, и медицину...

- Ну, хорошо... Допустим... Следовательно, человек способен
воздействовать на свою психику, и тогда отчего же вы не верите в торжество
этих начал над хищничеством?.. Идеалы медленно, но верно пробиваются в
жизнь, и когда они восторжествуют и уравняют права человека...

- Этого никогда не будет, - равнодушно возразил Шевырев. - Одновременно
с ростом прогресса растет и сложность жизни... Круг ее расширяется и будет
расширяться бесконечно, как бесконечна вселенная... Борьба за существование
есть вечный закон и прекратится только тогда, когда прекратится самое
существование.

- Значит, вы не верите в лучшие формы жизни?

- В новые - да, в лучшие - нет.

- Почему же?

- Потому, что человек счастлив и несчастен не оттого, что ему
причиняется зло или добро, а потому, что в нем есть врожденная способность к
страданию и наслаждению.

- Это парадокс!

- Нет - только правда. Есть люди, которые съедают столько, сколько
другие вчетвером; они будут голодны, если съедят порцию только трех
человек... Те, которые живут на экваторе, страдают, когда температура ниже
десяти градусов тепла, а те, что живут на Камчатке, рады, когда температура
подымается выше двадцати градусов холода... То же самое во всех областях
человеческих чувств, отношений и потребностей... Это не потому, что жизнь
так плоха, а потому, что человеку свойственно чувство страдания... Каковы бы
ни были условия его жизни, в них всегда окажется повод для страдания... Если
бы житель каменного века мог перенестись в нашу жизнь мечтой, он подумал бы,
что видит рай на земле... А мы вот дожили до его мечты и так же, если не
больше, несчастны, как и он... Я не верю в золотой век.

- Ну, знаете... - с невольным холодком в душе сказал Аладьев, - ^ это
какая-то дьявольская религия безверия!.. Извините меня, но я не верю, чтобы
вы говорили искренне...

- Напрасно, - холодно улыбнулся Шевырев.

- Но ведь это ужасно!

- Я и не говорю, что хорошо.

Аладьев остановился посреди комнаты и молча смотрел на своего гостя.

- Ну, хорошо... - начал он опять. - Если это так, то в чем же виноваты
люди?.. Это закон природы, и больше ничего... Кого же винить и за что
ненавидеть несчастных людей?

Шевырев поднял голову.

- Я ненавижу людей только за обман. Если бы те, кому выгодно было
обеспечить себе сытую жизнь, не обманывали нас несбыточными надеждами и
бессмысленными идеалами, может быть, давно уже люди прекратили свою жизнь и
не было бы всех страданий прошедшего, настоящего и будущего...

- Но тогда бы и род человеческий прекратился?

- Да.

- Во имя чего?

- Во имя прекращения бесполезных страданий.

Аладьев замолчал и с искренним сожалением смотрел на своего
собеседника. Теперь он понял, отчего такая ясность и холодность глаз и такое
страшное спокойствие: у этого человека в душе была вечная тьма и пустыня. Ни
радостей, ни сожаления, ни веры, ни неверия, ни надежд - ничего! Оставалось,
быть может, одно острое отвращение и жажда мести, но и мести безличной.

Шевырев быстро зашевелил пальцами, подумал и вдруг встал.

- До свиданья, - сказал он. - Я немного устал с дороги... и я редко
говорю так много...

Аладьев задумчиво пожал ему руку. А когда Шевырев уже отворял дверь,
быстро спросил:

- А скажите... вы действительно рабочий?

Шевырев улыбнулся.

- Что ж тут удивительного? Да.