высокая январская луна стояла над городом в чистом, студеном небе, и вся
пустынная улица, заваленная сугробами, была видна из конца в конец.
перчатки, затем снова натягивала их.
домов. Валя сказала в воротник:
спит... А мы с вами не спим. Тишина во всем мире.
сугробы?
потом замерзаешь весь. Я знаю.
подержите мои.
холодом; далекие огни вокзала дрожали в розоватом пару. Потом опять лунные
синие сугробы, опять нежный скрип снега под Валиными ботами.
эмалированная дощечка с номерами квартир; единственная здесь лампочка
светила в фиолетовом кругу.
дощечку над подъездом:
номер дома - тринадцатый.
снежинки на тротуаре. Простучали боты в глубине лестницы - и наступила
непроницаемая тишина зимней ночи.
2
инея заборов; снег под сапогами визжал так, что, казалось, слышно было за
целый квартал. "Что ж, с Новым годом тебя! - говорил он сам себе. - С
Новым годом!"
себя торопливый и звучный хруст шагов, насвистывание - и оглянулся, сразу
узнав по этому насвистыванию Бориса. Тот шел своей гибкой, скользящей
походкой, в избытке чувств похлопывая рукой по фонарным столбам, словно
желая нарушить покой спящего после праздника города, и первый окликнул
Алексея, обрадованный:
черт возьми, теперь ведут в училище!
что-то, вприщур глядел на Алексея; новая шинель была расстегнута на все
пуговицы, белые ровные зубы светились, открытые улыбкой.
шел и думал: теперь на всю жизнь офицерами, - наверно, судьба! Что ж,
кончим училище - лет через пятнадцать встретимся полковниками где-нибудь
на глухом полустанке: "Здорово, друг Алешка..." Фу черт, страшно жарко!
разбегу!" Давно папирос но курил! Помнишь: "Эх, махорочка-махорка,
породнились мы с тобой!" Нет, жаль, праздник проходит так быстро! Тебе
понравилась Майя?
Глупо! Огрубели, что ли? В общем, сморозил глупость! Вырос уже, чтобы
целоваться под фонарями. Огрубел, огрубел!.. А какова Валя, а? Вообще,
Алешка, ты произвел впечатление!
километров отсюда, и вот теперь шли по белым новогодним улицам незнакомого
тылового города с каким-то уютным названием Березанск - и было непривычно
и странно, что нет на чистом снегу черных оспин воронок, следов танковых
гусениц, глубоких колей орудийных колес. И Алексей сказал с непонятным
самому себе чувством непрочности, будто еще раз убеждаясь:
городе, оказывается, еще гуляют!
песни, где-то на крыльце, наверно в открывшейся двери, мелькнул свет,
потом из-за деревянного домика, топча этот мирно блестевший снег, вывалила
на середину мостовой подгулявшая компания, в переулке хрипнул, застонал
аккордеон, трое мужчин, обнявшись, пьяно побрели навстречу и, покачиваясь,
запели старательно:
что ли?
ее здесь, в тылу; пластинку с этой песней они не раз находили в немецких
блиндажах - старая песня эмигранта Лещенко.
щегольски поскрипывали по-модному собранные в гармошку хромовые сапоги, а
ноги заплетались, стараясь, однако, шагать потверже по заледенелой
мостовой. Сбоку шел высокий, мрачного вида аккордеонист в коротком,
военного покроя полушубке, он не пел; зажав потухшую папиросу в зубах,
парень этот меланхолически наигрывал. Поравнявшись, он поднял голову,
мутно скользнул взглядом по лицам Алексея и Бориса и, внезапно выплюнув
окурок, с силой свел мехи, изумленным и сипяще-горловым голосом выдавал:
глаз, он учащенно задышал, как будто из воды вынырнул.
кого-то другого.
будто сразу протрезвев, как по уговору, зашли сбоку и сзади - он услышал
их окружающие шаги, осторожный скрип снега под ногами.
и поправляя перчатки на пальцах. - В чем дело, хотел бы я знать!
Этот?
сахарином? На Лопатино-Товарной? Э?
на Бориса, заговорил отрывисто:
давно искал! Всю жизнь мечтал встретиться! Да-а! Посмотрим, какой ты
сейчас будешь! Мамочка есть? - И крикнул за спину Алексея: - Не тронь,
Сема, я сам разделаюсь! Старые счеты!..
аккордеониста, оттолкнул его. - Я долго думать не буду.
выбью!..
ударил верзилу по скуле.
- закричал сиплым, разбухшим голосом:
мгновенной - второй удар сбил человека в огромный сугроб, продолговатый
Глуховский Дмитрий
Самойлова Елена
Дальский Алекс
Гюго Виктор
Муркок Майкл
Афанасьев Роман