Чтение 2–й страницы книги ~Записки писателя~

человеков и которые сделали из литературы вертеп мелких жуликов, - я дам в
романе и тип Башкина, верный той светлой памяти, которая осталась во мне о
нем. Теперь лицо его еще слишком близко, мелочи воспоминаний мелькают перед
глазами слишком пестро. И слишком ярки передо мной три картины, три момента
его смерти и похорон, которым обобщения я еще дать не могу.

Я не видал Башкина около года. Одна и та же болезнь у обоих разбросала
нас по разным углам. И только за день до его смерти мы увиделись в последний
раз.

Когда я вошел в комнату, Башкин спал: под морфием, странным и страшным
сном. Кто-то держал свечу, и желтый свет пятнами колебался на потолке и
стенах со странным рисунком обоев. Почему так поражает иногда какая-нибудь
мелочь? А я помню, что с жутким чувством посмотрел на эти обои; вокруг всей
комнаты, в странных и грубых линиях шли какие-то гитары, и почему-то было
неприятно и даже противно думать, что они никогда не играли... Свет ползал
по стенам, безмолвно-розовым рядом вытягивали гитары свои тонкие
нарисованные шеи, и на постели с хрипом и свистом подымалась грудь человека,
который в эту минуту, может быть, со страшной силой боролся где-то на грани
жизни и смерти. Быть может, это была агония, и Башкин умер бы, если бы мы
его не разбудили. В первую минуту, когда он открыл глаза, Башкин, очевидно,
ничего не сознавал. Странен и страшен был взгляд этих прямо на меня
устремленных, как будто откуда-то из страшного далека смотрящих глаз.

- Василий Васильевич, - позвал я.

И вдруг взгляд изменился. Как будто что-то ужасное и непонятное исчезло
от звука моего голоса. Знакомое выражение ласки и привета появилось на
полумертвом лице, и больной потянулся ко мне навстречу. Я нагнулся и
поцеловал его. И вдруг Башкин обхватил мою голову, прижал к груди, в которой
хрипело, клокотало и билось что-то, стал нежно-нежно, как мать ребенка,
гладить меня по голове. Молча, как будто с великой любовью, и как будто с
нежной жалостью, и будто прося меня защитить и спасти его.

И странно. Я, встретивший Башкина с самого первого его рассказа, всю
жизнь помогавший ему, всегда бывший старшим его защитником и покровителем, в
эту минуту, слыша, как что-то грозно хрипит и клокочет в его груди, а рука
его слаба скользит по моим волосам, чувствовал себя маленьким, ничтожным и
слабым.

Не от рождения, а от близости смерти надо считать года человеку. Что
знал Башкин, что он пережил, я узнаю еще не скоро. И мой хваленый талант,
мое имя, Боже мой, как они были ничтожны перед той последней мудростью
великой любви и жалости, которую дала Башкину смерть, стоявшая тут же, рядом
с нами.

Когда-то мы много спорили с Башкиным. Мои взгляды известны. Много
времени мы прожили вместе, и я, как более сильный, давил его своим
авторитетом. Теперь настало время подвести итоги. Один из нас кончал
последнюю страницу своей жизни. И я спросил его с жутким любопытством:

- Ну что ж, Василий Васильевич, сошлись или разошлись еще больше мы с
вами теперь?

Башкин, не улыбаясь, прямо, светлыми и добрыми глазами посмотрел мне в
лицо.

- Разошлись, - сказал он. - Надо любить и жалеть всех.

Что ж, может быть, он и прав. Не знаю.

Но, кроме злобы и ненависти, что могло быть у меня в душе, когда мы
провожали гроб Башкина в могилку.

Как мало было провожатых! Среди огромного белого поля, по колено в
снегу, заносимые метелью, какие маленькие и жалкие, должно быть, казались
мы. Белый гроб медленно колыхался впереди, метель секла и трепала две-три
цветные ленточки венков, ничего не было видно кругом, кроме белого поля да
неустанно несущейся белой метели. Я шел за гробом, проваливался в снег и в
сотый раз прочитывал надпись на венке:

- Дорогому отцу и мужу от жены и сына. - Это был маленький и жалкий
веночек, и надпись была не на ленте, а на жестяной дощечке, какую прибивают
на крестах последнего кладбищенского разряда.

Я читал и думал о том, что у меня в кармане лежат двести рублей, с
трудом собранные мною для семьи Башкина. Думал о том, что жена Башкина еще
не знает о его смерти, думал о том, что она родила почти в тот же день,
когда он умер, думал еще о том, что же будут делать его "жена и сын" дальше?
Думал еще о том, что ведь это все же "похороны писателя", и, ей-Богу,
странно было в эту минуту требовать у меня любви и жалости к тем миллионам
купцов, царей жизни, зверей и мерзавцев, которые что-то жрали, ворча и
рокоча утробой громадного города, смутно синевшего на краю горизонта, за
пологом неустанной метели.

Да будь они трижды прокляты все!

А нечто и светлое осталось в душе от этих похорон. Почему светлое,
когда в сущности - ерунда, мелочь и случайность - не знаю, а что-то
осталось.

Когда мы опускали гроб в могилу, вырытую на крестьянском кладбище,
метель прошла. Был светлый, белый, чистый зимний день. Пахло морозом, и в
круглых белых шапках стояли кресты. Стая голубей Бог знает откуда налетела
на могилу. Трепеща крыльями, голуби носились между нами. Один все порывался
сесть на гроб и, отлетая, садился на ближайший крест. Красиво было.

Может быть, оправдание всего мира и есть в красоте? Может быть, все
существует только для того, чтобы была красота?

Красота голубей, белого зимнего дня, белого гроба, тихой грусти,
прелести умершей милой души Башкина.

Петербург, 1909

О ТОЛСТОМ

Если бы в то время, когда Моисей шел умирать на гору, а Иисус
возносился на небо, существовали газеты, божественные легенды вряд ли дошли
бы до нас в виде легенды. Вместо них были бы бюллетени. В этих бюллетенях
была бы правда, но правда о предсмертной изжоге, икоте и судорогах. Нужна ли
человечеству эта пошлая правда? - спрашивает один публицист.

Странный и легкомысленный вопрос: правда никогда не бывает пошлой. Она
может быть страшной, отвратительной или жестокой, но пошлость не живет в
правде. И прежде всего и всегда надо знать правду, хотя бы неполную, хотя бы
только о предсмертной изжоге. Даже изжога даст больше, чем самая сладостная
легенда, ибо легенда есть обман, и каким бы возвышающим ни был он, неизбежно
сомнение и разочарование, а за ними полное отчаяние.

Боже мой, как далеко были бы мы теперь от того топкого, не дающего
никакой опоры ногам человека места, на котором стоим, если бы человечество
шло путем правды, какова бы она ни была, а не бросалось из стороны в сторону
за болотными огнями красных вымыслов.

Многие, в газетных статьях, письмах и личных беседах, спрашивали меня,
почему я не принял участия в похоронах Толстого?

Я никогда не стремился в Ясную Поляну, когда Толстой был жив, а теперь,
когда он умер, стало известно одно из его последних писем. "Вечные гости,
кинематографы, авиаторы и проч. сделали отвратительной мою жизнь, я должен
отдохнуть..."

Конечно, это говорилось не о тех, нищих духом, которые шли к Толстому
за разрешением мучительных сомнений и хотели воплотить или воплощали в своей
жизни заветы его учения. Такие делали его жизнь полной смысла, и таких он
хотел и не мог не хотеть видеть. Это были родные его по духу, и сердце его
радовалось и болело вместе с ними.

О чем стал бы говорить с ним я? Какое удовольствие могло доставить
старику посещение писателя, по духу искренно чуждого его вере?..
Удовольствие спора? Нам не надо было для этого видеть физиономии друг друга.
Я был известен ему как писатель, и если бы мои взгляды на жизнь интересовали
его, он мог бы прочесть мои книги, как я прочитал его. Заставлять же его
интересоваться мною, заставлять спорить я не хотел. В моей жизни он сыграл
слишком большую роль, чтобы я не чувствовал к нему благодарности и не жалел
бы его. И как жаль, что так же не поступали все те, кто лез к нему без
всякого определенного дела, наполнял его дом суетой дворцового приема, ходил
за ним по пятам и, наконец, - "отравил ему жизнь"! Бог знает, сколько раз
Толстой мечтал о том, чтобы черт убрал всех этих назойливых мух, лезущих ему
в глаза и уши, чтобы осталось возле него несколько человек, и в тихой беседе
с ними, в уединении яснополянском, мог бы он пожить, подумать и помолиться
по-своему.

Ну а что касается собственно похорон, то, если кому доставляет
удовольствие возиться с трупами, посыпать могилки елочкой, таскать веночки и
голосить вечную память - дело их. На это тьма охотников, мне же это ни к
чему. Поменьше бы возни с трупом, побольше бы уважения к живому. А то при
жизни, точно ризы Христовы, по живому телу делили Толстого на гениального
художника и плохого мыслителя, в эпоху революции провозглашали его выжившим
из ума старикашкой, всю жизнь терзали напоминаниями о разладе между жизнью
его и учением, лезли в глаза, терзали, оскорбляли, а после смерти завыли,
как волки в поле.

Одна барышня рассказывала мне, как в день смерти Толстого прибежал к
ней некий студент и сказал, схватившись за голову: как мы будем жить, как мы
будем дышать без него!.. А когда дня через три жестокая барышня невинно
осведомилась, как его здоровье и как ему дышится, студент удивился, а поняв
злость вопроса, жестоко обиделся... Ничего, дышит и по сей день!.. Это не
пустяк, и студент этот - яркий выразитель многих тысяч весьма далеких от
наивности людей. Сколько было споров, с участием премьера Плеханова, между
прочим о том, страшно или не страшно жить с Толстым и без Толстого, сколько
известных людей писало, что им легче жить с Толстым, что они счастливы, живя
в одно время с ним, а между тем никто из них в своей жизни, и как человека,
и как писателя, не принял ни одного из заветов Толстого и после смерти его
продолжал жить совершенно так, как и при жизни его.

То, что Толстой умер, меня нисколько не поразило и даже не тронуло.