Чтение 2–й страницы книги ~Слово~

Трудно себе представить, что где-то ходят люди в сыромятных сапогах на подборе из пергамента. Невероятное кощунство, варварство неописуемое, но что делать, если только что отгремела война, а Сибирь к лаптям не приучена. Тут же под рукой настоящая кожа - сыромятина-то на подметки не годится! Мажь пергамент рыбьим клеем, бей шпильки березовые почаще и носи на здоровье...

Но все-таки главное богатство хранилось в руках старообрядцев, ныне живущих, которые из рода в род, от поколения в поколение передавали святые книги и берегли их пуще глаза. Бросить или закопать книгу для них было великим грехом, и то, что оказывалось брошенным или закопанным, обычно связывалось с внезапной смертью либо другой какой трагедией. Так что взять книгу у кержака практически невозможно...

Гудошников же перебрался в Сибирь, чтобы начать работу среди старообрядцев, а Аронов первым поддержал его. Вначале он не придал особого значения тактике и рассуждениям Никиты Страстного. Идеи ленинградца были высокими, помыслы - чистыми, он умел так заговорить, так сагитировать - чумным от него уйдешь. Не зря еще в гражданскую был Гудошников комиссаром полка, о чем свидетельствовал старый, потертый маузер с гравировкой на магазине, с которым Никита Евсеич не расставался. Однако после первых двух экспедиций в Забайкалье проявилось резкое различие во мнениях. Гудошников, конечно же, был авторитетом среди археографов, ему можно было доверять, но не так уж слепо. Из Забайкалья они не привезли ни одной книги, хотя им уже не только давали напиться воды, а и пускали под крышу, пускали в святая святых - к книгам. Были возможности уговорить отдать рукопись либо продать, но Никита Страстный сам не делал этого и Аронову запрещал. А книги следовало спасать! По одной, по две, но спасать, потому что легенды о подметках из пергамента в какой-то мере были реальностью.

- Рано еще брать, рано, - увещевал Гудошников. - Пускай люди к нам привыкнут, поверят нам... А книги эти никуда от нас не уйдут.

Он вел со старообрядцами какие-то длинные разговоры, ходил с ними на медведя, ездил на рыбалку, толковал о житье за кружкой медовухи и только о приобретении книг - ни слова. Аронов понимал: у Гудошникова дальний прицел, он хочет сначала подготовить базу, чтобы среди старообрядцев укоренилось мнение, что одноногий человек ходит по скитам и интересуется прошлой жизнью, бытом, а не книгами. Кстати, невидимая связь и обмен информацией у кержаков работали удивительно быстро и безукоризненно. Потом постепенно, внушал Никита Евсеич, можно перейти и на книги и начать их сбор. Но это хорошо, когда ты на пенсии и работаешь в свое удовольствие, А когда за тобой стоит отдел и ни копейки денег на экспедиции, когда, с великим трудом выбив отпуск за свой счет в дополнение к положенному, уезжаешь за сокровищами, но возвращаешься пустым, и когда с тебя спрашивают за

То, что не успел подготовить отдел к учебному процессу, - как же тут?

Аронов решил действовать самостоятельно. В одном из скитов он остался на неделю, сославшись на болезнь, и начал собирать книги. Часть ему удалось взять, используя знакомство Гудошникова со старообрядцами, так сказать, мирным путем. Его принимали как товарища одноногого человека, который считался своим в скитах. Отдавали книги с неохотой, через силу, но все-таки отдавали. Но большую часть книг пришлось брать с боем. Аронов нашел среди кержаков сговорчивого мужика, через него пустил слух, что если скитники не сдадут рукописи сами, то их будут изымать с милицией, поскольку книги теперь переходят государству. Некоторые старообрядцы бросились прятать свои сокровища, как было это во все времена, но были и такие, что принесли и сдали Аронову все до последней псалтыри.

Вернувшись из дальних кержацких сел, Гудошников ничего понять не мог. Аронов уехал, даже не предупредив его, а кержаки вдруг замкнулись, не желали разговаривать, слушать не хотели.

- Обманул ты нас, паря, - тянули. - Обманул, так обманул...

После этой третьей экспедиции на Дальний Восток союз распался.

И теперь, когда отдел, университет и областной музей начали развертывать программу поиска и сбора рукописного наследия, Аронов вспомнил Гудошникова. Вернее, о нем он никогда и не забывал, а на память пришли его высокие и чистые идеи, за которые Аронов и сам дрался три года. Никита Евсеич предлагал создать Всесоюзный центр или комитет по спасению малых исторических памятников - ни больше ни меньше. После этого он хотел, чтобы правительство обратилось к народу с призывом о сдаче всех редких и рукописных книг, художественных полотен и икон государству. Он предлагал направлять ученых и любителей старины в самые глухие уголки страны, в действующие монастыри, церкви и религиозные общины для обследования книжных собраний и пропагандистской работы. Предлагал на уровне посольств начать переговоры со странами, куда в разные времена были вывезены русские рукописи, о возвращении их на родину, в Россию.

Однако главным в его предложениях было то, что смущало всех: обязательным, считал он, должно стать изучение в школах и вузах истории русского языка и письменности (в союзных же республиках необходимо изучать историю своего родного языка), строить народные библиотеки с рукописным фондом. "Это национальный позор, - с обычной прямотой писал Никита Страстный. - Наши ученые знают латынь и древнегреческий, современные иностранные языки и эсперанто, наши школьники зубрят чужую речь, но никто, кроме узких специалистов, и строчки не может прочитать на древнерусском. Кириллица для русского человека стала чем-то вроде китайских иероглифов: хоть кверху ногами букву переверни - все одно непонятно. Что за невежество для нашего времени! Физику с математикой изучаем, от Евклида и Демокрита, а язык свой, на котором говорим, думаем, - лишь самый его кончик. Какое слово познал человек от рождения - с тем и умер. Что было до него - так во мраке и остается. И тает, и сыплется словарное золото из худого мешка...

Если вы вдруг ощутили в своем сознании неясную, но открывающую какую-то истину мысль, если у вас "на уме кружится" гениальная или самая простая истина, а на свет так и не рождается, и если, наконец, вы просто не в силах сказать словами то, что в вашей голове, - вам в первую очередь нужно изучить свой язык, а не дополнительные сведения о предмете. Не зря все ученые-энциклопедисты досконально владели родным языком. Не случайно Ломоносов писал стихи и работы по русскому языку. Когда у человека беден словарный запас, ему не только говорить нечем, а и думать тоже. Ему надо перелить мысль в форму слова, а формы нет! В технических вузах русский язык совсем не изучают. Стыд и срам слушать унифицированный язык инженеров. А послушайте, как говорят выступающие с трибуны? Русский человек разучился говорить по-русски, заштампованность речи всегда на Руси считалась несусветной глупостью оратора, а ныне преподносится как образованность. Где же он нынче, гибкий, красочный, точный - богатейший русский язык?.. А коли говорят штампами, то и думают точно так же, и нет у человека воли в мышлении..."

Все это Гудошников предлагал начать немедленно и по всей стране. И зная, какие сокровища лежат у него в темной комнате за семью замками, он ставил условие: как только прозвучит обращение к народу о сдаче исторических памятников письменности и литературы и появится решение о создании библиотек с рукописным фондом для широкого круга читателей, он первый сдаст свое собрание. Все, до единого списка, до последней грамоты. Сам же пойдет работать на выдачу книг...

Но страна в то время боролась с разрухой. Еще многие города наполовину лежали в руинах, а заводские станки работали под открытым небом. Еще действовала карточная система на хлеб, люди ходили разутыми, в лаптях, в чувяках из сыромятины. Государство еще только-только приступало к восстановлению народного хозяйства, а в международной политике уже веяло "холодной войной" и опускался "железный занавес".

Оставшись один, Гудошников выбросил забытую Ароновым палку и запер дверь. Хватит на сегодня гостей. От одного голова Кругом и руки до сих пор подрагивают, нервы совсем ни к черту стали. И чего, спрашивается, вскипел? Куда понесло?.. Нет, чтобы с достоинством и честью выпроводить за порог, сказать в глаза все накопившееся в душе против этого человека и выставить. Теперь вот сиди, думай, перебирай в памяти то, что напорол в горячке. Натура еще дурацкая: любую неудачу, неловкость свою сорок раз в уме прокрутишь, сорок раз пожалеешь и покаешься...

Но собраться с мыслями и обдумать все услышанное несколько минут назад Гудошникову не дали. В этот день люди словно сговорились стучать в его двери.

Спустя четверть часа явился сосед Сухорукое, человек мягкий, тихоголосый, словно вечно кем-то обиженный или виноватый. Никита Евсеич подозревал, что Сухоруков наверняка баптист, - а такие в нижней, деревянной части города водились: больно уж всепрощенческим духом несло от его покорности. Что ни скажешь - все кивает, соглашается, а сам - по глазам видно - себе на уме.

- Что же вы, Никита Евсеич, собачку-то мою, Пушка моего стрелили? - тихо спросил он. - Безвредный кобелек был, на цепи сидел.

- Я в бродячих стрелял, - сказал Гудошников. - Житья от них не стало.

- Так ведь весна, гон у них, - слабо улыбнулся Сухоруков. - Природа требует... Бродячая не бродячая - все одно живые души, жить хотят. Я-то к вам не в претензии: ну раз сорвался с цепи... Только получается больно уж чудно, непонятно мне. Вы человек грамотный, заслуженный, старые книги читаете, а живую тварь не пожалели... Бродячие-то они от чего? Да от нас, людей.

Гудошников сощурился, поджал губы. Что-то уж очень знакомое показалось ему в тоне и голосе соседа. Будто слышал он уже и тихую речь эту, и глаза эти видел... А может быть, он слишком долго живет и много повидал за свою жизнь, потому и люди перед ним словно повторяются, словно по кругу ходят. Ведь давно уже стал замечать за собой, что каждый день, каждое число месяца представляются ему какой-то датой, а вот какой - убейся, не вспомнишь.

- Много ли собаке надо? Бросил ее, прогнал со двора - она и бродячая, - продолжал сосед. - Это человек еще цепляться будет, еще надеяться... За что же бить-то ее? Человека бить надо.

В памяти Никиты Евсеича встал угрюмый, безлюдный остров на Печоре, пустой скрипучий Северьянов монастырь и стаи бродячих собак-побирушек. И голос Петра Лаврентьева, будто из тьмы: "Зло - оно в самом существе человеческом, во всех делах и помыслах... Собачки, они что, они мертвого грызли, а люди-то живьем друг друга..."

- Много вы знаете о бродячих собаках, - проворчал Гудошников. - Нет на земле бессмысленней твари, чем бродячий пес. Я не встречал... И потомство дают такое же. Если ваша собака подвернулась под пулю - я вам заплачу. Сколько нужно?

- Я не за деньгами пришел, - опять скупо улыбнулся Сухоруков. - Спросить хотел... Интерес у меня такой, - он поднялся, смял шапку. - Интеллигентный человек, пожилой, а... Вот и весь спрос.

В это время у ворот дома остановилась машина - "скорая помощь". Гудошников встрепенулся: что это Степан так рано с работы? (Сына иногда подвозили на "скорой"). Может, случилось что? Однако вместо Степана, без стука, по-хозяйски, на пороге появились двое в белых халатах, один из них держал в руках какую-то темную одежину с длинными рукавами.

- Где у вас больной? - спросил доктор и заглянул в бумажку.

- Здесь нет больных, - пожал плечами Гудошников.

- Кто "скорую" вызывал?

- Мы не вызывали, - отчего-то съежился Сухоруков. - Мы сидим вот, беседуем...

- Гудошников Н. Е. - это кто? - напирал врач "скорой". - Где он? К нему вызывали врача!

- Это вот... они, - замялся Сухорукое, глазами указывая на Никиту Евсеича. - И дом ихний...

- Ну, я... В чем дело? Мне не нужен врач, - Гудошников шагнул к пришедшим. - У меня есть свой, домашний, сын мой.

- Нас вызвали, - чуть смутился врач "скорой". - Сообщили по телефону... Сказали, вы тут буйствуете...

- Нет-нет, мы беседуем! - вдруг забормотал Сухорукое. - Сидим и мирно беседуем... И никакого буйства не было!

Врач окинул взглядом комнату, заглянул в глубь анфилады, насторожился.

- А ружье почему... стоит? Зачем?

- Я бродячих собак стреляю, - объяснил Гудошников.

- Это хорошее дело! - оживился врач. - К нам сейчас столько людей с укусами поступает. По вашему району собачья развелось, и бешеные есть... Обращаемся в городские службы, просим, а толку нет. Некому говорят, отстреливать. А почему люди-то должны страдать? Особенно дети? Эти ведь твари и детей кусают... А нас дергают: санитарная служба... Вы извините нас. Видно, кто-то злую шутку сыграл. Нам пора.

Сухорукое ушел следом за представителями "скорой", и Гудошников запер двери. "Пусть теперь кто угодно стучит - не открою, пока Степан не придет", - решил Гудошников. Иногда он так запирался, чтобы побыть одному, чтобы подумать и повспоминать всласть, или когда садился за работу над новой, привезенной из скитов и еще неисследованной книгой. Кто-то приходил, стучал, спрашивал, но так, не достучавшись, и уходил, а Никита Евсеич, осторожно подойдя к окну, смотрел посетителю вслед. Смотрел и думал - а меня дома нет! - и ему в такие минуты казалось, что его и впрямь нет дома.

Он вернулся в свой кабинет, к столу, повесил ружье на стену, так, чтобы его можно было легко снять не вставая, благо гвоздей в стене много, - затем, вспомнив о завтраке, пожевал колбасы, запивая ее остывшим чаем. Не прошло и пятнадцати минут, как в двери опять застучали - осторожно, вкрадчиво, будто собака лапой. Так мог стучаться только Незнанов, коллекционер и любитель старины, один из немногих, кого Никита Евсеич всегда впускал в дом даже с какой-то радостью. С Незнановым было легко, он много молчал и мало спрашивал: попросит нужную ему книгу, сядет в кресло, и будто его нет здесь. Книг Незнанов не собирал, хотя хорошо был осведомлен в археографии, его болезнью были иконы и старинные изделия, которые могли издавать звуки. Колокола, колокольчики, бубенчики, трещотки, била, дудки, жалейки, свирели, гусли. Никита Евсеич не понимал подобного собирательства, однако уважал коллекционеров. Как ни говори, что-то ищут, ездят, подбирают и хранят то, что могло быть выброшено и погублено.

Однако сегодня и Незнанову открывать не хотелось. "Меня нет дома", - решил Гудошников и услышал шаги, теперь уже в палисаднике. Незнанов подошел к окну и, сложив ладони лейкой, заглянул в комнату.

- Ты жив, Никита Евсеич? - окликнул он и поскребся в стекло.

- Иди к двери, открою, - пробубнил Гудошников.

- Мы же сейчас в таком возрасте, Никита, что друг за другом присматривать надо, - виновато объяснил Незнанов, когда вошел в прихожую. - Как бы чего не случилось. Сегодня живы - завтра нет...

- Я умирать не собираюсь, - бросил Никита Евсеич.

- А "скорая" не к тебе ли приезжала?

- Ошиблись адресом...

Гудошников провел гостя в кабинет, усадил в кресло.

- А я к тебе за советом, Никита Евсеич. Очень мне нужен твой совет, - заговорил Незнанов. - Да... Сегодня мы есть - завтра нет... Ко мне тут Оловянишников приезжал, директор-то нынешний, колокольцы мои смотрел. У меня же, считай, без малого полный набор, от двухпудового до такого вот, с ноготок... Продать предложил директор-то, цену назвал. Боязно, говорит, хранить дома такую коллекцию, украсть могут. Я говорю, у меня иголки не украдут. У меня ж там много серебряных, а серебро-то с золотом... Я ж их в сейфе держу. Он, директор-то, и начал: мол, возраст, сегодня живы - завтра нет. А ну как растащут?.. Ну, после смерти... А я продавать не хотел, думал, почую конец - в дар передам, только не музею, а в консерваторию. И что теперь делать - не знаю... Ты со своим собранием как... это... распорядиться хочешь? Ну, потом...

- Я? Я завещание написал, - сказал Гудошников. - Написал и у нотариуса оставил... Только мне о смерти рано думать. Я так, на всякий случай. Возле моего собрания давно ходят-нюхают... Сегодня один прибежал. Хитрая лиса, материалы ему дай... Я тыл себе обеспечил - завещание написал.

- Может, и мне так? - неуверенно спросил Незнанов. - Тыл обеспечить?.. Я б в консерваторию-то хоть сейчас, но, видно, постарел я, постарел, - он тоненько рассмеялся. - Вбил себе в голову: если сдам колокольцы, так и умру вскорости. А мне пожить еще хочется. Я дома-то колокольцы развешаю - у меня жердочка специальная, есть - и ну играть!.. Ты бы хоть раз пришел ко мне, послушал. Музыка-то какая!.. Нынче такой и не услыхать. Я б тебе и на жалейке сыграл, и на пастушьей дудке... Я к тебе хожу, а ты - ни ногой.

- Последнее время боюсь что-то из дома выходить, - признался Гудошников. - Уйду на часок - душа не на месте. Вдруг пожар?.. Тоже, видно, старею.

- Значит, не продавать коллекцию?

- Смотри сам... Лучше поиграй еще дома, может, я время выберу, - приду, вместе послушаем. А завещание напиши.

Гудошникову почему-то представилось, как Незнанов сейчас придет домой и станет писать завещание. Будет ходить по комнате, думать, сочинять, портить бумагу и все равно за день не напишет. Потому что, когда пишешь завещание, вспоминается вся жизнь, не хочешь, а вспоминается, и щемит сердце, и звенит в ушах от тишины, и так хочется жить! А Незнанову есть что вспомнить. Иконы он начал собирать до войны, рассказывал, была большая коллекция и несколько досок особенно ценных - мастерской Дионисия, - можно сказать, уникальных. Но во время войны городок, где жил Незнанов, был разорен, коллекция либо сгорела вместе с домом, либо была вывезена, и он, вернувшись с фронта, начал собирать заново, с нуля. И собрал, потратив на это пятнадцать лет и уйму денег, однако все время жалел ту, первую, как, наверное, жалеют матери первое рано умершее дитя.

Незнанов посидел еще несколько минут молча, поглядел на голые стены, морща лоб и двигая лохматыми, старческими бровями, - видимо, уже начал сочинять завещание - и, попрощавшись, ушел. Гудошникову стало чуть легче, и мысли потекли ровнее. Он отстегнул протез, жмущий культю ноги, и крепко уселся в кресло - думать. Думать и прокручивать в памяти короткий, нелепый и сумбурный разговор с бывшим соратником своим, хранителем отдела Ароновым. Да, с чего же он начал, что он там для затравки брякнул? Ага, про космос! Человек в космосе... Хорошо начал, издалека, так сказать, с философским подходом. А я что ему в ответ? Да ничего, понесло, обида вспомнилась... Надо было осадить его, высмеять эту их программу поиска и сбора. Что толку с нее? Ну привезут они книги, а для кого? Чтобы запереть в отделе? Нет, надо, чтобы люди сами понесли, от души, от сердца. Надо к людям стучаться, к сознанию, и когда они поймут, что без истории, без прошлого нации невозможно думать о будущем, - вот тогда не нужны будут и экспедиции. А то что ж, собрать книги, запереть в сейф и ждать, когда люди сами потянутся к истории? Нет, так мы не дождемся...

На глаза Гудошникову попался белый халат, брошенный или забытый сыном на шкафу, и мысли Никиты Евсеича тут же переметнулись к Степану. Вот бы сейчас с кем поговорить. Сесть рядом и выложить ему все. Степан - парень толковый, рассудительный, все на лету схватывает. Вот только к книгам нет интереса. Часто берет, листает, что-то читает, но все для того, чтобы отвлечься, переключиться после работы. А благоговения нет, и той самой музыки, которую Незнанов в колокольцах своих нашел, не слышит Степан. Правда, работа у него тяжкая: кровь, страдания человеческие, а то и смерть. Ночь-полночь, поднимают с постели, увозят куда-то... Бывает, и поговорить как следует некогда. Но сегодня-то край как надо, только вот дождаться бы.

Гудошников решительно встал и, держась за стенку, чтобы не надевать протез, приблизился к двери, завешенной плюшевым ковром с оленями. Погремев ключами, открыл замки...

И разом отошли невеселые и досадные мысли и пропало ощущение времени...

Степан пришел уже в сумерках, и Никита Евсеич, захваченный врасплох его приходом, долго возился с протезом, пристегивая ремни, потом никак не мог запереть дверь хранилища - путал ключи - и, наконец справившись, заспешил открывать.

- Ты, никак, спал, отец? - удивился Степан. - Минут десять стучусь.

- С книгами сидел, - признался Гудошников. - Бумажки свои перебирал...

- Все ясно, - ворчливо сказал сын. - Опять голодный целый день. Я скоро сиделку найму. Чтобы хоть кормила тебя... Опять подглазья синие. Кто приходил?

- Да были, - уклончиво бросил Никита Евсеич. - Потом расскажу.

Он специально оттягивал момент начала разговора, чтобы не скомкать его меж других дел, и подавлял в себе жгучее нетерпение.

- Кто приходил, спрашиваешь? - начал он, когда после ужина они уселись возле топящейся плиты. - Аронов приходил, помнишь его?

- Ну как же... Дядя Миша, помню. Что это он вспомнил тебя? Вы же с ним разругались?

- Что вспомнил... Я же ему говорил: придешь еще ко мне, через год-два, но придешь. Он вот через двенадцать явился. Долго я ждал этого часа, - Гудошников расправил бороду. - Материалы по скитам просил, экспедицию затеяли, собрались наконец-то.

- Тебя можно поздравить, - улыбнулся Степан.

- С чем?.. Они ж все по старинке собираются, натопом. Что было, то и есть, разве что теперь денег дали, - Никита Евсеич примолк. - Ему сейчас не материалы нужны, не каталоги, что у него есть, а методика поиска и сбора. Ему сначала кержацкий характер надо изучить, с этими стариками и старухами одной жизнью пожить. А там он для этого дела не годится. Я его и тогда-то таскал за собой как пугало... Думал, обтешется, научится - куда там!.. Ему же вынь да положь.

- Значит, не дал, - вздохнул Степан. - А может быть, надо было отдать, а? Пускай бы начинали, методом проб и ошибок.

- Да там нельзя ошибаться! - загорячился Никита Евсеич. - Раз ошибешься, и все. Потом уже ничего не возьмешь, хуже того, старообрядцы прятать книги начнут. Они же, как цветы: чуть солнце село - свернулись... Пуганые они. Ну, если бы и дал материалы, - поедет Аронов в скиты, что сможет, выскребет, где за деньги, где обманом. Потом туда навек дорожка заказана, близко не подпустят. А книги гулять пойдут. Разошлют по другим местам, и все мои труды рухнули. Сейчас я знаю, где что лежит, а потом вслепую работать придется. У них "почта", знаешь, как работает? В Забайкалье у Федоринова я "Цветник" видел, редкая книга, поморская, а через полгода эта книжица на Васюгане оказалась. Во как! В Макарихе лежит, в дар прислали... А потом, Степа, отдай я материалы, это значит, на моих предложениях крест? Так на кой же ляд я работал всю жизнь?.. Сначала материалы просят, потом собрание... Я тут снова написал в Министерство просвещения.

Степан взглянул на отца, поджал губы. Огонь в печи горел ровно, успокаивал, убаюкивал.

- Они же мне до сих пор не ответили, - продолжал Гудошников после паузы. - Замутыскали, наверное, мой проект по инстанциям. Эх, нет Сереги Муханова! Он бы вмиг концы нашел и помог мне. Ты помнишь дядю Сережу Муханова?

- А?.. Да, помню, только плохо, - оживился Степан. - Я же тогда совсем маленький был.

- А теперь кто там, в верхах, остался у меня? Никого не осталось. Самому ехать боязно, весной пожар за пожаром, - Гудошников покосился на печь, обжигая пальцы, проверил, заперта ли дверца. - Да и Аронов тут еще завертелся... Он ведь так просто не отстанет, жук еще тот. Это он "скорую" сегодня вызвал, точно, он.

- "Скорую"? - насторожился сын.

- Да... Я тут пошумел на него, а он, видно, решил, что я с ума сошел, приступ у меня. Вот и вызвал. У меня как раз Сухоруков сидел, по своей собачке вздыхал. Ну они покрутились и уехали.

- Так, а что с соседской собакой? - Степан улыбнулся/отер уставшее лицо.

- По случайности я ее подстрелил, - с удовольствием объяснил Гудошников. - Тут свора бродячих собралась, ну и его кобель выскочил. А я через форточку из мало пульки...

- Давай спать, отец, - вздохнул Степан. - Завтра денек будет!.. Ко мне еще восемь человек положили...

- Ну, ты иди, - не сразу согласился Никита Евсеич. - А я подожду, пока печь протопится, и трубу закрою.

Степан ушел в спальню, а Гудошникову вдруг стало обидно. Разговор с сыном как-то не склеился, не вышел. Хотел сказать что-то важное, значительное, совета у сына спросить, но ничего толком и не сказал. Он открыл дверцу печи, расшевелил кочергой догорающие поленья и, осененный новой мыслью, торопливо захромал к Степану.

- Слышишь, Степан, - заговорил он, склонясь над кроватью сына. - Что я хотел сказать тебе! Ведь без собрания своего, без этих материалов, я для них ничего не значу! Они же меня в порошок сотрут, растопчут. А так - пускай попробуют! И они примут! Примут и мою методику, и мои предложения. Так что эти книги - заложники мои. Иначе я никого не вразумлю! Это же какая глупость несусветная: лезть в скиты натопом, идти на обман! Не будь ракеты, полетел бы человек в космос? Не полетел бы! А тут думают - на дурачка... Какая глупость!

- Ты прав, отец, глупость, - согласился Степан, укладываясь поудобнее. - Ко мне вот тоже еще восемь человек положили, а я завтра в овощехранилище иду, картошку перебирать...

Гудошникову показалось, что сын мгновенно заснул, и, стараясь не стучать протезом, он вернулся на кухню, к печи, караулить, как бы не вывалился уголек и не случился пожар.

В отделе было по-утреннему пусто, сумрачно и дремотно. За барьером, у старинного письменного стола, скрестив на груди жилистые, натруженные руки, сидела Екатерина Ивановна. Краем глаза она следила за аспирантом, который рылся в каталоге, иногда до нее доносились отдаленные голоса из кабинета Аронова. Она мало вникала в то, что происходило в отделе: работа такая-подай, принеси, вымой, проветри, а то, что ей приходилось видеть и слышать, казалось странным, непонятным. Она неплохо разбиралась в делах сельской библиотеки, потому что вся ее жизнь прошла там, и только вот на старости лет, перебравшись к дочери в город и оказавшись в отделе, Екатерина Ивановна с удивлением обнаружила, что в их книжном мире существует еще один мир, особенный и невидимый со стороны. Над тем, что в сельской библиотеке считалось вредным для читателя, ненужным хламом, здесь буквально тряслись. Могла ли она подумать,.что ей придется собственными руками выдавать сочинения каких-нибудь монахов, священников, да еще со строжайшим указом обращаться с книгой, будто с малым дитем? Все книги здесь стояли в застекленных шкафах, а многие даже упакованы в картонные футляры; весной и осенью строго-настрого запрещалось открывать форточки (сыро на улице), зато летом и зимой Аронов иногда просил ее оставить в помещении на ночь таз с водой, чтобы повысить влажность воздуха. Да и люди, что работали в отделе и приходили в читальный зал, тоже были какими-то особенными. То сидят, не разгибая спины, над книгой в полпуда весом, то яростно спорят между собой. И ходят больше все бородатые, бледные какие-то, одень их в рясы, так чистые попы. И запах в отделе больно уж непривычный, не библиотечный: пахнет воском, ладаном. Видно, книги эти так пропитались, так прокурились в церквах, что свой дух и сюда перенесли.

Между тем говор в кабинете Аронова стал чаще, задористей, похоже, заспорили. Хранитель пришел рано и привел директора музея с собой. Все не могут какой-то вопрос решить с книгами. Екатерина Ивановна прислушалась.

- Нет, дорогой Михаил Михайлович, - бубнил Оло-вянишников. - Все это похоже на авантюру... Я уже раз с вами связался. Я вам деньги на экспедицию дал? Дал. Где же ваша экспедиция? Тут же все вилами на воде писано. А потом, дорогой Михаил Михайлович, что я буду иметь от этого собрания? Вы же его себе приберете, а музею - на тебе боже, что нам негоже.

- Не волнуйтесь, там и для вас много чего, - будто отстреливался хранитель. - Я бывал у него, знаю. Все, что не имеет археографической ценности.., - я повторяю: археографической, а не ценности вообще, - возьмете вы. В конце концов, музей - не библиотека.

- Но и не мусорная свалка! - резал директор музея. - В таком случае, давайте заранее обговорим, что конкретно.

- У Гудошникова в собрании нет мусора, - отрубил Аронов. - И вообще, мы делим шкуру неубитого медведя. Сначала нужно спасти коллекцию... Вы обещали проконсультироваться с психиатром, ну, вашим знакомым... Что?

Екатерина Ивановна не дослушала, потому что на пороге отдела появился человек в стеганке и сапогах.

- В грязной обуви нельзя! - предупредила она и заспешила к дверям.

- Мне бы товарища Аронова... - несмело сказал мужчина и отступил назад, глядя на свои сапоги.

- Михал Михалыч занят.

- Но я спешу... Меня ждет машина... Мне на несколько минут. Это очень важно для него, - пришедший глядел открыто, даже "как-то виновато и, по мнению Екатерины Ивановны, опасности не представлял. Тем более одет он был как свой брат колхозник...

Она дала ему тапочки и синий халат вместо фуфайки, проводила в кабинет.

И едва он ступил туда, как говор стих, а потом и вовсе прекратился. В отделе снова наступила тишина, и только аспирант в дальнем углу читального зала медленно шуршал карточками каталога...

- Вы напрасно приходили к отцу, - начал Гудошников-младший, когда Аронов понял, кто к нему пришел, и усадил нежданного гостя к краю стола. - Он очень сильно переживает вашу встречу, волнуется, а это ему вредно. Я говорю вам это как врач. Прошу вас больше так не делать.

Хранитель окинул взглядом гостя, вздохнул:

- Я вас понимаю. Но у нас не было другого выхода. Никита Евсеич долго работал среди старообрядцев, у него есть пофамильные списки, списки книг... А мы сейчас разворачиваем программу...

- Знаю, - перебил его Степан. - Но вы поймите: отец болен! Его нельзя волновать. У него развивается паранойя. Этакое болезненное желание переустроить мир, жажда новшества... Тяжелые бредовые переживания.

Аронов и Оловянишников переглянулись.

- Вы это говорите как врач? - спросил хранитель.

- Да... Правда, я не психиатр... но у него все признаки, - Степан задумался, перевел дух. - Его слишком долго не понимали, а он боролся всю жизнь. Это уже, так сказать, результат его переживаний. Последнее время сидит, сочиняет какой-то сказ о судьбе письменности и литературы на Руси... Днем пишет, а по ночам читает мне. Он немного успокоился за этой работой, в себя пришел.

- Мемуары? - спросил Оловянишников с интересом. - Знаете, я ведь тоже балуюсь... На работе за день накрутишься, а вечером этак сядешь, задумаешься, вспомнишь жизнь свою, и такое освобождение наступает...

Он вдруг осекся и смущенно улыбнулся.

- Я дышать на него боюсь, - продолжал Степан, выждав паузу. - Пускай пишет, только чтобы обострений не было... Кстати, Михаил Михайлович, вы знаете что-нибудь о рукописи старца Дивея?.. Ну, будто написана она еще до крещения Руси каким-то неведомым письмом? Или это тоже... вымысел отца?

Аронов грустно усмехнулся, посерьезнел.

- Не знаю... Никита Евсеич что-то такое мне рассказывал... Как в гражданскую войну искать ее ездил... Да и будто находил ее, но то ли потерял, то ли украли... Он все хотел доказать, что письменность на Руси возникла на несколько веков раньше прихода Кирилла и Мефодия. А это недоказуемо!

- Отец всегда с таким жаром мне рассказывал об этой рукописи, - проговорил Гудошников-младший, - с детства помню...

- Нет-нет, Степан Никитич, это недоказуемо, - встряхнулся Аронов. - Не знаю, чья это выдумка, но о такой рукописи в источниках упоминания нет. И о старце таком не упоминается... Он всегда был чудаковатый - Никита Евсеич.

- Значит, и это бред, - вздохнул Степан. - А я все-таки надеялся... Спросить не у кого было, чтобы проверить...

- Да, скорее всего, больное воображение, - подытожил хранитель. - Собиратели, они все чудаки. Я с ними, слава Богу, встречался.

- Все равно, пускай пишет, - задумчиво произнес Гудошников-младший. - Ему сейчас не надо мешать.

- Он где-нибудь состоит на учете? - осторожно спросил директор музея. - Ну, как этот... как душевнобольной?

- Нет, зачем же, - возмутился Гудошников-младший. - Отец под моим наблюдением, этого достаточно. Отца знает слишком много людей... - он замялся. - Не хотелось бы, чтобы о нем помнили, как... Это наша семейная тайна, если хотите. А вам я рассказываю только для того, чтобы вы знали правду и оставили отца в покое. Я чувствую, вы от него не отстанете с этими материалами. Так что я вас предупреждаю. Вы поймите, я вынужден! Мой отец - герой гражданской войны, известный археограф, в конце концов, инвалид... Имеет право он хоть сейчас пожить спокойно?

Аронов вдруг стал задыхаться, боль сдавила грудь, стиснула сердце. Он машинально опустил руку в карман, где всегда лежал ингалятор, но тут же вспомнил, что с утра надел другой пиджак. Хранитель постарался расслабиться, сделав губы трубочкой, потянул воздух.

- А у вас одышка? Астма? - насторожился Гудошников-младший.

Аронов покивал, багровея и прикрывая выходящие из орбит глаза.

- Старайтесь дышать носом, - посоветовал Степан и, ловко расстегнув рубашку на его груди, начал массировать кожу возле ключиц. - Вдох - медленный выдох... Ну, ну давайте!

Аронов дышал с хрипом, руки тряслись, немели губы. Через минуту приступ кончился, и сразу навалилась слабость, усталость. Перепугавшийся Оловянишников брякал графином, наливая воду в стакан. Аронов утер платком лоб, лицо, откинулся в кресле.

- Воды не нужно, - сказал Степан, и Оловянишников торопливо убрал графин. - Вода может вызвать новый приступ... Где вылечитесь, Михаил Михайлович?

- В своей... поликлинике, - выдохнул Аронов. - Говорят, бесполезно... консультировался... На нервной почве астма, говорят...

- Вы придите ко мне, - Гудошников-младший поискал глазами умывальник, - привычка врачей, - но, не найдя/встряхнул руки и сел на место. - Только не домой, а в больницу. Я вам подберу травы.

- Спасибо, - бросил хранитель, приходя в себя. - Последнее время что-то особенно часто... Эх, раньше, бывало, я с вашим отцом в день по сорок километров ходил, и ничего... Да, постранствовали мы с Никитой Евсеичем... Он на березовой ноге, а угнаться за ним - ого! Кто бы мог подумать, что такими вот станем? А травы? Что травы! Давали мне, пил...

- Я вам особенной травы дам, по старому рецепту, - заверил Степан. - И не пить, а ингаляцию делать. Я у отца в библиотеке нашел уникальную вещь - травник. Отец говорит, шестнадцатого века... Я начал заниматься народной медициной, и результаты уже есть. А в этом травнике - рецепты от всех болезней, наивные, безусловно, - он улыбнулся, - но полезного очень много. Тем более сейчас все забыто, надо проверять, ставить эксперименты... Приходите, от астмы у меня уже кое-что есть.

Хранитель выпрямился, взялся рукой за горло, будто у него начинался новый приступ, однако тихо, без напряжения спросил:

- Значит... вы бываете у отца в библиотеке?

Степан пожал плечами, дескать, ну а как же? Это еще больше вдохновило Аронова. Он встал с кресла и прошелся по кабинету. Интуитивно возникшая у него мысль, едва Гудошников-младший перешагнул порог, теперь снова шевельнулась в мозгу.

- Я, кажется, понимаю, - опередил вопрос Степан. - У вас из-за этих материалов срывается экспедиция.

- Да! Да! С материалами мы могли бы на несколько лет приблизить тот час, о котором мечтал Никита Евсеич! - горячо заговорил Аронов. - На разведочные экспедиции нам нужно года три, не меньше, а имея материалы, мы могли бы начать сбор книг немедленно. Вы поймите, Степан Никитич, пропадают бесценные книги. И будь ваш отец в здравом уме - он бы дал, я не сомневаюсь. Но...

- Я в принципе могу вам помочь, - задумчиво проговорил Степан. - Мне это нетрудно.

- Только вы поймите одно, - хранитель остановился напротив Гудошникова-младшего. - Это нужно не Аронову лично, и не ему вон, директору музея. Это нужно всем нам, государству.

- Не надо меня агитировать, - улыбнулся Степан. - Не забывайте, что я сын археографа и с младых ногтей знаю, что есть древняя книга... Материалы я вам принесу. Только, ради Бога, вы сами без моего ведома не появляйтесь в нашем доме. И своих сотрудников больше не присылайте.

Гудошников-младший встал и вдруг заторопился:

- Простите, меня машина ждет, на овощехранилище едем... Я вам позвоню на этой неделе.

- И вас тоже гоняют картошку перебирать? - улыбнулся, прощаясь, Аронов. - Мы по графику в четверг едем... А в среду обязательно позвоните!

- А мы - в субботу! - чему-то обрадовался директор музея. - План - по тонне на сотрудника. Выходит, все повязаны...

Екатерина Ивановна сняла с посетителя тапочки, халат и, проводив молодого человека за двери, села на прежнее место - за барьер. В кабинете хранителя вновь заговорили громко и отрывисто.

- Где же Анна? - спрашивал Аронов, и Екатерина Ивановна слышала, как скрипит паркет под его ногами. - Где ее сегодня носит? В конце концов, кто едет в экспедицию: я или она? А где ваш сотрудник, товарищ музейщик? Договаривались утром собраться здесь!

Оловянишников то ли не отвечал, то ли говорил очень тихо. Между тем хранитель продолжал:

- А Степан каков молодец, а? Приятная неожиданность. Я его мальчишкой помню, худенький был, бледный такой... Мать у них в блокаду погибла, в Ленинграде, а Степана эвакуировали.

- Что-то мне не нравится все это, - вдруг сказал Оловянишников.

Екатерина Ивановна насторожилась: аспирант возле каталога что-то торопливо прятал в карман. Она привстала, выглядывая из-за барьера и щуря близорукие глаза. Нет, все в порядке, платок прячет, нос вытирал. Сыро на улице, а народ, что эти книги читает, хилый, то кашляет, то чихает, а то, как хранитель, задыхается.

- Все это на кражу походит, - слушала Екатерина Ивановна. - Хоть сын у отца, но все равно кража... Когда я работал директором филармонии, был у нас случай, концертные афиши пропали...

- Сейчас меня не интересует, что у вас там пропадало, - отрезал Аронов. - А вот если пропадут материалы и книги - с нас спросят наши потомки. Вы говорите так, словно прокурором работали: кража, авантюра-Екатерина Ивановна не дослушала, чем закончился спор. Снимая на ходу плащ, в отдел вбежала Анна. "Господи, сами-то вы хоть к черту на рога полезайте, - думала Екатерина Ивановна, выдавая Анне халат и тапочки, - а девку-то зачем с собой тянете? Кражи, авантюры... А она девчонка совсем, ей бы не над этими черными книгами сидеть, а в клуб бегать да с парнями гулять..."