квартиру, но доподлинно известно, что она таковой не нашла. Она поселилась
у своего брата и съезжать не собиралась; и когда Кэтрин исполнилось
двадцать лет, тетя Лавиния по-прежнему оставалась одной из самых ярких
фигур ее антуража. Согласно заявлениям самой миссис Пенимен, она осталась
в доме, чтобы следить за воспитанием племянницы. Во всяком случае, именно
так она заявляла всем, кроме доктора, который никогда не требовал
объяснений, если мог на досуге выдумать их сам да еще получить от этого
занятия известное удовольствие. К тому же миссис Пенимен, хотя и была
наделена изрядной долей несколько напускной самоуверенности, но - по
трудноопределимым причинам - не решалась выставлять себя перед братом в
качестве кладезя знаний. Чувство такта было не слишком развито в ней, и
все же его хватало, чтобы удержать ее от подобной ошибки; у брата же такта
было довольно, и, понимая положение сестры, он прощал ей намерение прожить
полжизни за его счет. Поэтому на молчаливое предложение миссис Пенимен
остаться в доме, так как бедной сиротке следует иметь подле себя умную
женщину, доктор ответил молчаливым согласием. Высказывать свое согласие
вслух он и не стал бы, ибо он не был ослеплен умом своей сестрицы.
Исключая период влюбленности в мисс Кэтрин Харингтон, доктора Слоупера
никогда не ослепляли свойства женской натуры; в известной степени он был,
что называется, дамский доктор и все же в глубине души вовсе не был
склонен восторгаться тонко организованным полом. "Тонкость" эту он полагал
скорее забавной, чем полезной, и, кроме того, у него было представление о
красоте всего разумного, а пациентки доктора Слоупера редко радовали его
подобной красотой. Разумной женщиной была жена доктора, но ее он считал
счастливым исключением: среди нескольких убеждений, которых доктор
придерживался, это было, пожалуй, основное. Оно отнюдь не помогало ему
легче справиться с горечью потери или скорее ее восполнить; и оно мешало
ему вполне оценить возможности Кэтрин и благодеяния миссис Пенимен. По
истечении полугода он все же принял постоянное присутствие сестры как
свершившийся факт, а когда Кэтрин подросла, понял, что ей действительно
полезно общество особы несовершенного пола. Он был отменно вежлив с
Лавинией, безукоризненно, церемонно вежлив, и, кроме одного случая, когда
он вспылил во время обсуждения теологических проблем с ее покойным мужем,
она ни разу в жизни не видела брата разгневанным. С ней он теологических
проблем не обсуждал; он с ней вообще ничего не обсуждал, ограничившись
тем, что очень ясно и в непререкаемой форме изложил свои пожелания насчет
воспитания дочери.
думать.
уметь думать, по-твоему, важнее, чем уметь творить добро?
может творить добро.
она вспомнила, что ее собственные великие заслуги перед миром
действительно объясняются ее разносторонним развитием.
доктор на следующий день. - Но добродетели ее ничуть не пострадают, если к
ним добавится немного ума. Я не боюсь, что она вырастет злой; в ее
характере нет и не будет ни грана жестокости. Она ласкова, как теленок; но
я не хочу, чтобы лет через шесть мне пришлось сравнивать ее с коровой.
ведь пасти ее буду я! - заявила миссис Пенимен, ибо она уже начала
заниматься образованием племянницы: усаживала ее за фортепьяно, за которым
Кэтрин выказывала некоторые способности, и водила в танцкласс, в котором
девочка, надо признаться, успеха не имела.
женщина; она отличалась исключительным благодушием, чрезвычайно
аристократическими манерами, слабостью к легкому чтению и какой-то нелепой
уклончивостью и скрытностью характера; она была романтична и
сентиментальна и питала страсть ко всяким тайнам и секретам; страсть эта
была вполне невинна, ибо до поры до времени все ее секретничанье никому и
ничему не угрожало. Если она не отличалась правдивостью, то этот ее
недостаток не имел практических последствий, так как утаивать ей все равно
было нечего. Она хотела бы иметь возлюбленного, который оставлял бы для
нее в лавке записки на вымышленное имя. Должен сказать, что этим ее
воображаемый роман и ограничивался. Возлюбленного миссис Пенимен никогда
не имела, но брат ее, человек весьма проницательный, понимал особенности
ее натуры. "Когда Кэтрин исполнится семнадцать, - говорил он себе, -
Лавиния примется уверять племянницу, что в нее влюблен какой-нибудь
молодой человек с усиками. Это будет чистейший вздор; никакой молодой
человек ни с усиками, ни без оных в Кэтрин не влюбится. Но Лавиния не
отступится и примется навязывать племяннице свою выдумку; и если к тому
времени страсть к секретам и тайнам еще не совсем завладеет Лавинией, она,
возможно, попытается и мне ее навязать. Кэтрин не поймет и не поверит, и
ее душевное спокойствие не будет потревожено; бедняжка отнюдь не
романтична".
унаследовала. Вы не назвали бы ее и безобразной; просто ей досталась самая
обыкновенная, простоватая внешность, кроткие черты лица. В лучшем случае о
ней говорили, что она "мила", и, несмотря на капитал ее отца, никто не
находил Кэтрин очаровательной. Предсказание отца об ее нравственной
чистоте оправдалось вполне; она была кладезем добродетелей: нежна,
почтительна, послушна и неизменно правдива. В раннем детстве она любила
порезвиться, и, хоть мне и неловко говорить такое о своей героине, должен
признаться, что она любила полакомиться. Насколько я знаю, Кэтрин не
таскала из кладовки изюм; но карманные деньги она тратила на сласти.
Впрочем, осудив ее за это, я, честно говоря, погрешил бы против традиций
жизнеописательной литературы. Умом Кэтрин определенно не блистала; ни в
чтении, ни в науках она не преуспела. Нельзя сказать, что Кэтрин
отличалась особой тупостью: она сумела приобрести достаточно знаний, чтобы
не попадать впросак в беседах со своими сверстниками; но среди них она,
скажем прямо, занимала не первое место. А как известно, в нью-йоркском
обществе молодым девицам совсем не обязательно держаться в тени. Кэтрин, с
ее крайней скромностью, не испытывала желания блистать, и на так
называемых светских приемах ее обычно можно было обнаружить лишь
где-нибудь на заднем плане. Отца Кэтрин очень любила и очень боялась; она
считала его самым умным, самым красивым и самым знаменитым человеком на
свете. Поклоняясь отцу, бедняжка получала такое необыкновенное
наслаждение, что доля благоговейного страха, примешивавшегося к обожанию,
не ослабляла дочерней любви, а, напротив, придавала ей особую остроту.
Больше всего на свете Кэтрин хотелось, чтобы отец был ею доволен, и само
понятие счастья заключалось для нее в сознании, что ей это удалось.
Удавалось же ей это только в известных пределах. Хотя отец обыкновенно был
к ней очень добр, Кэтрин отлично чувствовала эти пределы, и преодолеть их
составляло цель ее жизни. Кэтрин, разумеется, не знала, что отец от нее в
отчаянии - хотя раза три-четыре он откровенно дал ей это понять. Детство
ее прошло мирно и благополучно; но к восемнадцати годам миссис Пенимен не
научила ее думать. Доктор Слоупер хотел бы гордиться своей дочерью;
гордиться, однако, было нечем. Нечего было и стыдиться, конечно, но это не
могло удовольствовать доктора, человека гордого, который предпочел бы
считать свою дочь существом необыкновенным. Она вполне могла бы оказаться
миловидной и стройной, умной и незаурядной девушкой, ибо ее мать была в
свое время самой очаровательной женщиной в Нью-Йорке, а что касается отца,
то он, разумеется, знал себе цену.
вызывала у доктора чрезвычайную досаду; иногда он даже находил известное
удовлетворение в том, что жена его не дожила до этого позорного открытия.
Доктор и сам пришел к нему не сразу, а окончательное мнение о дочери
составил лишь, когда Кэтрин выросла. Доктор долго ждал, что она проявит
себя, и не спешил с заключениями. Миссис Пенимен постоянно восхищалась
характером Кэтрин, но доктор умел правильно истолковать восхищение сестры.
Оно объяснялось, по его мнению, просто-напросто тем, что у Кэтрин
недоставало ума, чтобы разглядеть, какая недалекая особа ее тетка, и
ограниченность племянницы, естественно, была по душе миссис Пенимен.
Однако и она, и ее брат преувеличивали ограниченность девушки; Кэтрин
любила тетушку, знала, что должна быть ей благодарна, но относилась к ней
без малейшей примеси того почтительного страха, который заставлял ее
благоговеть перед отцом. Способности миссис Пенимен представлялись Кэтрин
довольно скромными: она способна была охватить их мысленным взором, и
видение это ее отнюдь, не ослепляло; а вот удивительные дарования отца
терялись для нее в какой-то светозарной перспективе, но и там не
обрывались - просто взор Кэтрин был уже не в состоянии их обнять.
разочарование или давал ей почувствовать, насколько она обманула его
ожидания. Напротив, боясь оказаться к ней несправедливым, он с примерным
старанием исполнял отцовский долг и признавал, что дочь у него преданная и
любящая. К тому же доктор был философ: он выкурил великое множество сигар,
размышляя о своей неудаче, и в конце концов смирился с ней. Он убедил себя
в том, что и не рассчитывал ни на что другое; его рассуждения отличались,
впрочем, некоторой странностью. "Я ни на что не рассчитываю, - говорил он
себе, - и, стало быть, если дочь меня чем-то приятно удивит, я только
выиграю; а если не удивит, я ничего не потеряю". Кэтрин в то время
исполнилось восемнадцать лет, так что скороспелыми выводы ее отца назвать
нельзя. В этом возрасте девушка, кажется, не только не могла уже никого
удивить, но и сама как будто потеряла способность удивляться, - такая она
была тихая и безучастная. Люди, склонные выражаться однозначно, называли
ее флегматичной. Но безучастность ее объяснялась застенчивостью, ужасной,
Посняков Андрей
Орлов Алекс
Березин Федор
Володихин Дмитрий
Пехов Алексей