Чтение 2–й страницы книги ~Племянник Рамо~

не мешать людям жить так, как им вздумается. Раз большинство довольно такой
жизнью - значит, живется им хорошо. Если б я знал историю, я показал бы
вам, что зло появлялось в этом мире всегда из-за какого-нибудь гения, но я
истории не знаю, потому что я ничего не знаю. Черт меня побери, если я
когда-нибудь чему бы то ни было научился и если мне хоть сколько-нибудь
хуже оттого, что я никогда ничему не научался. Однажды я обедал у одного
министра Франции, у которого ума хватит на четверых, и вот он доказал нам
как дважды два четыре, что нет ничего более полезного для народа, чем ложь,
и ничего более вредного, чем правда. Я хорошо не помню его доказательств,
но из них с очевидностью вытекало, что гений есть нечто отвратительное и
что, если бы чело новорожденного отмечено было печатью этого опасного дара
природы, ребенка следовало бы задушить или выбросить вон.

Я. Однако же все подобные лица, столь сильно ненавидящие гениев, самих себя
считают гениальными.

Он. Полагаю, что в глубине души они такого мнения, но не думаю, чтобы они
решились признаться в этом.

Я. Да, из скромности. А вы так страшно возненавидели гениев.

Он. Бесповоротно.

Я. Но я помню время, когда вы приходили в отчаяние оттого, что вы только
обыкновенный человек. Вы никогда не будете счастливы, если доводы "за" и
"против" одинаково будут вас удручать; вам следовало бы прийти к
определенному мнению и уже в дальнейшем придерживаться его. Даже
согласившись с вами, что люди гениальные обычно бывают странны, или, как
говорится, нет великого ума без капельки безумия, мы не отречемся от них;
мы будем презирать те века, которые не создали ни одного гения. Гении
составляют гордость народов, к которым принадлежат; рано или поздно им
воздвигаются статуи и в них видят благодетелей человеческого рода. Да не
прогневается премудрый министр, на которого вы ссылаетесь, но я думаю, что
если ложь на краткий срок и может быть полезна, то с течением времени она
неизбежно оказывается вредна, что, напротив того, правда с течением времени
оказывается полезной, хотя и может статься, что сейчас она принесет вред. А
тем самым я готов прийти к выводу, что гений, описывающий какое-нибудь
всеобщее заблуждение или открывающий доступ к некоей великой истине, есть
существо, всегда достойное нашего почитания. Может случиться, что это
существо сделается жертвой предрассудка или же законов; но есть два рода
законов: одни - безусловной справедливости и всеобщего значения, другие же
- нелепые, обязанные своим признанием лишь слепоте людей или силе
обстоятельств. Того, кто повинен в их нарушении, они покрывают лишь
мимолетным бесчестьем - бесчестьем, которое со временем падает на судей и
на народы, и падает навсегда. Кто ныне опозорен - Сократ или судья,
заставивший его выпить цикуту?

Он. Большой ему от этого прок! Или он тем самым не был осужден на смерть?
Не был казнен? Не являлся беспокойным гражданином? Своим презрением к
несправедливому закону не поощрял сумасбродов презирать и справедливые? Не
был человеком дерзким и странным? Вы вот сами только что были готовы
произнести суждение, мало благоприятное для людей гениальных.

Я. Послушайте, мой дорогой. В обществе вообще не должно было бы быть дурных
законов, а если бы законы в нем были только хорошие, ему никогда бы не
пришлось преследовать человека гениального. Я ведь не сказал вам, что гений
неразрывно связан со злонравием или злонравие - с гением. Глупец чаще, чем
умный человек, оказывается злым. Если бы гений, как правило, был неприятен
в обхождении, привередлив, обидчив, невыносим, если бы даже он был злой
человек, то какой бы из этого, по-вашему, был вывод?

Он. Что его следует утопить.

Я. Не торопитесь, дорогой. Вы вот послушайте: ну, вашего дядюшку Рамо я не
возьму в пример - он человек черствый, грубый, он бессердечен, он скуп, он
плохой отец, плохой муж, плохой дядя; но ведь не сказано, что это - высокий
ум, что в своем искусстве он пошел далеко вперед и что лет через десять о
его творениях еще будет речь. Возьмем Расина. Он, несомненно, был гениален,
однако не считался человеком особенно хорошим. Или Вольтер!..

Он. Не забрасывайте меня доводами: я люблю последовательность.

Я. Что бы вы предпочли: чтобы он был добрым малым, составляя одно целое со
своим прилавком, подобно Бриассону, или со своим аршином, подобно Варбье,
каждый год приживая с женой законное дитя, - хороший муж, хороший отец,
хороший дядя... хороший сосед, честный торговец, но ничего более, - или же
чтобы он был обманщиком, предателем, честолюбцем, завистником, злым
человеком, но автором "Андромахи", "Британника", "Ифигении", "Федры",
"Аталии"?

Он. Право же, для него, пожалуй, лучше было бы быть первым из двух.

Я. А ведь это куда более верно, чем вы сами предполагаете.

Он. Ах, вот вы все какие! Если мы и скажем что-нибудь правильное, то разве
что как безумцы или одержимые, случайно. Только ваш брат и знает, что
говорит. Нет, господин философ, то, что я говорю, я знаю так же хорошо, как
вы знаете то, что говорите сами.

Я. Положим, что так. Ну так почему же первым из двух?

Он. Потому, что все те превосходные вещи, которые он создал, не принесли
ему и двадцати тысяч франков, а если бы он был честным торговцем шелком с
улицы Сен-Дени или Сент-Оноре, аптекарем с хорошей клиентурой, вел
бакалейную торговлю оптом, он накопил бы огромное состояние и, пока он его
накапливал, он бы наслаждался всеми на свете удовольствиями, потому что
время от времени он жертвовал бы пистоль бедному забулдыге-шуту вроде меня,
который его смешил бы, а порой доставлял бы ему и милых девиц, а те
развлекали бы его среди скуки постоянного сожительства с женой; мы чудесно
бы обедали у него, играли бы по большой, пили бы чудесные вина, чудесные
ликеры, чудесный кофе, совершали бы загородные поездки. Вот видите - я
знаю, что говорю. Вы смеетесь? Но позвольте мне сказать: так было бы лучше
для его ближних.

Я. Не спорю, лишь бы он не употреблял во зло богатство, приобретенное
честной торговлей, лишь бы он удалил из своего дома всех этих игроков, всех
этих паразитов, всех этих пошлых любезников, всех этих бездельников и велел
бы приказчикам из своей лавки до смерти избить палками того угодливого
человека, что под предлогом разнообразия помогает мужьям легче переносить
отвращение, которое вызывается постоянным сожительством с женами.

Он. Да что вы, сударь! Избить палками, избить палками! В городе
благоустроенном никого не избивают палками. Да это ведь честное занятие;
многие люди, даже титулованные, ему не чужды. Да и как, по-вашему на что,
черт возьми, употреблять богачу свои деньги, если не на отменный стол,
отменное общество, отменные вина, отменных женщин - наслаждения всех видов,
забавы всех родов? Я предпочел бы быть бродягой, чем обладать большим
состоянием, не имея ни одного из этих удовольствий. Но вернемся к Расину.
От этого человека прок был только людям, не знавшим его, и в такое время,
когда его уже не было в живых.

Я. Согласен. Но взвесьте и вред и благо.

Он и через тысячу лет будет исторгать слезы; он будет вызывать восхищение
во всех частях земного шара; он будет учить человечности, состраданию,
нежности. Спросят, кто он был, из какой страны, и позавидуют Франции. Он
заставил страдать нескольких людей, которых больше нет, которые почти и не
вызывают в нас участия; нам нечего опасаться ни его пороков, ни его
недостатков. Конечно, лучше было бы, если бы вместе с талантами великого
человека природа наделила его добродетелями. Он - дерево, из-за которого
засохло несколько других деревьев, посаженных в его соседстве, и погибли
растения, гнездившиеся у его подножия; но свою вершину он вознес к облакам,
ветви свои простер вдаль; он уделял и уделяет свою тень тем, что приходили,
приходят и будут приходить отдыхать вокруг его величественного ствола; он
приносил плоды, чудесные на вкус, которые обновляются непрестанно. Можно
было бы пожелать, чтобы Вольтер отличался кротостью Дюкло, простодушием
аббата Трюбле, прямотой аббата д'0ливе, но, раз это невозможно, взглянем на
вещи с точки зрения подлинной их ценности. Забудем на минуту о месте,
которое мы занимаем во времени и в пространстве, и окинем взглядом будущие
века, отдаленнейшие области и грядущие поколения. Подумаем о благо рода
людского; если мы недостаточно великодушны, то, но крайней мере, простим
природе, оказавшейся более мудрой, чем мы. Если вы голову Греза обдадите
холодной водой, то, быть может, вместе с тщеславием угасите н его талант.
Если вы Вольтера сделаете менее чувствительным к критике, он уже не в силах
будет проникнуть в душу Меропы. Он больше но будет трогать вас.

Он. Но если природа так же могущественна, как и мудра, почему она не
создала гениев столь же добродетельными, как и великими?

Я. Да разве вы не видите, что подобным рассуждением вы опрокидываете весь
мировой порядок и что если бы все на земле было превосходно, то и не было
бы ничего превосходного.

Он. Вы правы. Главное, чтобы вы и я были среди живых и чтобы мы были - вы и
я, а там пусть все идет, как заблагорассудится. По моему мнению, наилучший
порядок вещей - тот, при котором мне предназначено быть, и к черту лучший
из миров, если меня в нем нет. Я предпочитаю быть, и даже быть наглым
болтуном, чем не быть вовсе.

Я. Все люди думают так, как вы, и, порицая существующий порядок, сами при
этом замечают, что отказываются от собственного бытия. Он. Это верно.

Я. Согласимся же принять всякую вещь такою, как она есть, посмотрим, чего
она нам стоит и что нам приносит, и оставим в покое целое, которое мы знаем
недостаточно, чтобы хвалить его или бранить, и которое, быть может, ни
плохо, ни хорошо, если оно необходимо; так полагают многие порядочные люди.

Он. Я мало понимаю в том, что вы мне излагаете. Это, по всей видимости,
что-то из философии; предупреждаю вас, что не имею к этому касательства.
Знаю лишь одно: что мне хотелось бы быть другим, чего доброго - гением,
великим человеком; да, должен признаться, такое у меня чувство. Каждый раз,
как при мне хвалили одного из них, эти похвалы вызывали во мне тайную
ярость. Я завистлив. Когда мне сообщают какую-либо нелестную подробность из
их частной жизни, мне приятно слушать: это сближает нас, и мне легче
переносить мое ничтожество. Я говорю себе: "Да, конечно, ты бы никогда не
написал "Магомета" или похвального слова Мопу". Значит, я ничтожество, и я