Чтение 2–й страницы книги ~Моя кузина Рейчел~

опытом жизни; и, как все мечтатели, мы были глухи к бурлящему вокруг нас
миру. Испытывая неприязнь к себе подобным, мы жаждали любви, но
застенчивость не давала пробудиться порывам, пока они не трогали сердца.
Когда же это случалось, небеса раскрывались, и нас обоих охватывало чувство,
будто все богатство мироздания принадлежит нам, и мы были готовы без
колебаний отдать его. Оба мы уцелели бы, если бы были другими. Рейчел все
равно приехала бы сюда. Провела бы день-два и навсегда покинула бы наши
места. Мы обсудили бы деловые вопросы, пришли бы к какому-нибудь соглашению,
выслушали завещание, официально зачитанное за столом в присутствии
нотариусов, и я, с первого взгляда оценив положение, выделил бы ей
пожизненную пенсию и навсегда избавился бы от нее.

Этого не произошло потому, что я был похож на Эмброза. Этого не
произошло потому, что я чувствовал, как Эмброз. В первый же вечер по приезде
Рейчел я поднялся в ее комнату, постучал и, слегка склонив голову под
притолокой, остановился в дверях. Когда она встала со стула около окна и
взглянула на меня снизу вверх, я по выражению ее глаз должен был понять, что
увидела она вовсе не меня, а Эмброза. Не Филиппа, а призрак. Ей надо было
сразу уехать. Собрать вещи и уехать. Отправиться туда, где она своя, где все
ей знакомо и близко, - на виллу, хранящую воспоминания за скрытыми ставнями
окнами, к симметрично разбитым террасам сада, к плачущему в небольшом
дворике фонтану. Вернуться в свою страну - летом выжженную солнцем,
окутанную знойной дымкой, зимой - сурово застывшую под холодным
ослепительным небом. Инстинкт должен был предупредить ее, что, оставаясь со
мной, она погубит не только явившийся ей призрак, но в конце концов и себя
самое.

Вновь и вновь спрашиваю я себя: подумала ли она, увидев, как я стою в
дверях, робкий, нескладный, объятый жгучим негодованием, сознавая, что я
здесь - хозяин и глава, и вместе с тем гневно досадуя на свои длинные руки,
неуклюжие, как у необъезженного жеребенка ноги, - подумала ли она: - и тем не
менее осталась?

Возможно, именно поэтому при моей первой короткой встрече с Райнальди,
итальянцем, он тоже постарался скрыть изумление, на мгновение задумался и,
поиграв пером, которое лежало на его письменном столе, спросил: Инстинкт
предупредил и его. Но слишком поздно.

Что прошло, то миновало. Возврата нет. Ничто в жизни не повторяется.
Живой, сидя здесь, в своем собственном доме, я так же не могу вернуть
сказанное слово или совершенный поступок, как бедный Том Дженкин, когда он
раскачивался в своих цепях.

Ник Кендалл, мой крестный, с присущей ему грубоватой прямотой сказал
мне накануне моего двадцатипятилетия - всего несколько месяцев назад, но,
Боже, как давно: . И он засвидетельствовал мою подпись под документом,
который я положил перед ним.

Да, возврата нет. Юноши, что стоял под ее окном накануне своего дня
рождения, юноши, что стоял в дверях ее комнаты в вечер ее приезда, больше не
существует, как не существует и ребенка, который для храбрости бросил камень
в повешенного. Том Дженкин, потрепанный образчик рода человеческого, никем
не знаемый и не оплакиваемый, тогда, за далью этих восемнадцати лет, смотрел
ли ты с грустью и состраданием, как я бегу через лес... в будущее?

Если бы я оглянулся назад, то в цепях, свисающих с перекладины
виселицы, я увидел бы не тебя, а свою собственную тень.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Когда вечером накануне отъезда Эмброза в его последнее путешествие мы
сидели вдвоем и разговаривали, у меня не было ощущения близкой беды.
Предчувствия, что мы больше никогда не будем вместе. Осень подходила к
концу; врачи в третий раз велели ему провести зиму за границей, и я уже
привык к его отсутствию, привык в это время смотреть за имением. Когда он
уехал в первый раз, я еще был в Оксфорде и его отъезд не внес никаких
изменений в мою жизнь, однако на следующую зиму я окончательно вернулся и
все время был дома, как он того и хотел. Я не тосковал по стадной жизни в
Оксфорде - скорее, был даже рад, что расстался с ней.

Я никогда не стремился жить вне дома. За исключением лет, проведенных в
Харроу\footnote{Харроу (-скул) - одна из девяти старейших престижных
мужских привилегированных средних школ; находится в пригороде Лондона.}, а
затем в Оксфорде, я всегда жил здесь, с тех пор как меня привезли сюда
полуторагодовалым младенцем после смерти моих молодых, рано умерших
родителей. Эмброз проникся жалостью к своему осиротевшему двоюродному брату
и вырастил меня сам, как вырастил бы щенка, котенка или любое другое слабое,
одинокое существо, которому нужны защита и ласка.

Эмброз всегда хозяйничал не совсем обычно. Когда мне было три года, он
рассчитал мою няньку за то, что она отшлепала меня гребенкой для волос.
Этого случая я не помнил, но Эмброз потом рассказал мне о нем.

- Я чертовски рассердился, - сказал он мне, - увидев, как эта баба
своими огромными шершавыми ручищами колотит твою крошечную персону за
пустячный проступок, понять который у нее не хватило разумения.

Мне ни разу не пришлось пожалеть об этом. Не было и не могло быть
человека более справедливого, более честного, более любящего, более чуткого
и отзывчивого. Он обучил меня азбуке самым простым способом - пользуясь
начальными буквами бранных слов (чтобы набрать двадцать шесть таких слов,
потребовалась немалая изобретательность, но он справился с этой задачей),
предупредив меня, чтобы я не произносил их при людях. Неизменно учтивый и
обходительный, Эмброз робел при женщинах и не доверял им, говоря, что они
приносят в дом несчастье. Поэтому в слуги он нанимал только мужчин, и их
шатией управлял старый Сиком, дворецкий моего покойного дяди.

Эксцентричный, пожалуй, не без странностей - наши западные края
известны причудами своих обитателей, - Эмброз, несмотря на сугубо
индивидуальный подход к женщинам и к методам воспитания маленьких мальчиков,
не был чудаком. Соседи его любили и уважали, арендаторы души в нем не чаяли.
Пока его не скрутил ревматизм, он охотился зимой, летом удил рыбу с
небольшой лодки, которую держал на якоре в устье реки, навещал соседей,
когда чувствовал к тому расположение, по воскресеньям ходил в церковь (хотя
и строил мне уморительные гримасы с другого конца семейной скамьи, если
проповедь слишком затягивалась) и всячески старался заразить меня своей
страстью к разведению редких растений.

- Это такая же форма творения, как и все прочие, - обычно говорил он.
- Некоторые мужчины пекутся о продолжении рода. А я предпочитаю растить
жизнь из почвы. Это требует меньших усилий, а результат приносит гораздо
большее удовлетворение.

Такие заявления шокировали моего крестного Ника Кендалла, викария Паско
и других приятелей Эмброза, которые пытались убедить его взяться за ум,
обзавестись семьей и растить детей, а не рододендроны.

- Одного юнца я уже вырастил, - отвечал он, трепля меня за ухо. - Он
отнял у меня двадцать лет жизни, а может, и прибавил - это еще как
посмотреть. Более того, Филипп - готовый наследник, так что не стоит
говорить, будто я пренебрегаю своим долгом. Когда придет время, он выполнит
его за меня. А теперь, джентльмены, садитесь и располагайтесь поудобнее. В
доме нет ни одной женщины, а посему можно класть ноги на стол и плевать на
ковер.

Естественно, ничего подобного мы не делали. Эмброз отличался крайней
чистоплотностью и тонким вкусом, но ему доставляло истинное удовольствие
отпускать такие замечания в присутствии нового викария - бедняги,
находившегося под каблуком у жены и обремененного целым выводком дочерей. По
окончании воскресного обеда подавали портвейн, и мой брат, наблюдая за его
круговым движением, подмигивал мне с противоположного конца стола.

Как сейчас вижу: Эмброз, полусгорбившись, полуразвалившись - эту позу
я перенял у него, - сидит на стуле, сотрясаясь от беззвучного смеха,
вызванного робкими увещеваниями викария, и вдруг, испугавшись, что может
оскорбить его чувства, переводит разговор на предметы, доступные пониманию
низенького гостя, и изо всех сил старается, чтобы тот чувствовал себя
спокойно и уверенно.

Поступив в Харроу, я еще больше оценил достоинства Эмброза. Во время
каникул, которые пролетали слишком быстро, я постоянно сравнивал брата и его
приятелей со своими шумными однокашниками и учителями, сдержанными,
холодными, чуждыми, по моим представлениям, всему человеческому.

- Ничего, ничего, - похлопывая меня по плечу, обычно говорил Эмброз,
когда я, с побелевшим лицом и чуть не плача, садился в экипаж, отвозивший
меня к лондонскому дилижансу. - Это всего лишь подготовка, что-то вроде
объездки лошади. Потерпи. Ты и оглянуться не успеешь, как окончишь школу и я
заберу тебя домой и сам займусь твоим обучением.

- Обучением - чему? - спросил я.

- Ты ведь мой наследник, не так ли? А это уже само по себе профессия.

И наш кучер Веллингтон увозил меня в Бодмин, чтобы успеть к лондонскому
дилижансу. Я оборачивался в последний раз взглянуть на Эмброза. Он стоял,
опершись на трость, в окружении своих собак. В уголках его глаз от
искреннего сочувствия собирались морщинки; густые вьющиеся волосы начали
седеть. Когда он входил в дом, свистом зовя собак, я проглатывал
подступивший к горлу комок и чувствовал, как колеса кареты с фатальной
неизбежностью несут меня по гравиевой дорожке парка, через белые ворота,
мимо сторожки привратника, - в школу, разлучая со всем, что я так люблю.

Однако Эмброз переоценил свое здоровье, и, когда мои школьные и
университетские годы остались позади, пришел его черед уезжать.

- Мне говорят, что если я проведу здесь еще одну дождливую зиму, то
окончу свои дни в инвалидном кресле, - однажды сказал он мне. - Надо
отправляться на поиски солнца. К берегам Испании или Египта, куда- нибудь на
Средиземное море, где сухо и тепло. Не то чтобы я хотел уезжать, но, с
другой стороны, будь я проклят, если соглашусь кончать жизнь инвалидом. У
такого плана есть одно достоинство. Я привезу растения, каких здесь ни у
кого нет. Посмотрим, как заморские чертенята зацветут на корнуоллской почве.

Пришла и ушла первая зима, за ней без особых изменений - вторая.
Эмброз был доволен путешествием, и я не думаю, что он страдал от