падать с тюремной стены на страницы, удобряя мое повествование подобно
мертвым листьям. Нужно ли мне рассказывать об их смерти? Все воспримут ее
как смерть того, кто, услышав на суде свой приговор, произнес с прирейнским
акцентом: "Я уже прошел через это" (Вейдманн).
ней, вопреки моим намерениям, послышится голос крови: это когда ночи я буду
биться головой о какую-нибудь дверь, высвобождая мучительные воспоминания,
которые преследуют меня с рождения мира; простите мне это. Моя книга
претендует лишь на то, чтобы быть частичкой моей внутренней жизни.
окошечко камеры. Он заговаривает со мной и, сам того не желая, подробно
рассказывает о моих соседях: мошенниках, поджигателях, фальшивомонетчиках,
убийцах, малолетних преступниках, которые катаются по полу с криками:
"Мамочка, помоги!" Хлопает, закрываясь окошечко, и я остаюсь один на один с
этими милыми господами, которые проскользнули ко мне и которых тепло
постели, утренний покой заставляет корчиться, пытаясь ухватить конец нити и
распутать клубок ухищрений, связей, жестоких и хитроумных орудий, с помощью
которых, помимо всего прочего несколько розоволицых девочек превратились
белых покойниц. Их головы и ноги я тоже хочу перемешать с моими друзьями на
стене, они войдут историю о ребенке. А историю о Дивине я переделаю на свой
вкус, чтобы наполнить камеру волшебными чарами (я хочу сказать, что
благодаря этой истории моя камера будет зачарована). Я напишу историю
Дивины, о которой знаю так мало, историю Нотр-Дам-де-Флер, и, уж не
сомневайтесь, свою собственную историю. Приметы Нотр-Дам-де-Флер: рост 171
см, вес 71 кг, лицо овальное, волосы светлые, кожа гладкая, зубы ровные, нос
прямой.
груди, она испустила дух, в последнем заблуждении приняв эту кровь за
воплощение той самой черной пустоты, на которую с трагической настойчивостью
указывала разбитая скрипка, увиденная у следователя в груде вещественных
доказательств; так Иисус показывал на свою золотистую язву, в глубине
которой билось Его огненное Святое сердце. Это - божественная суть ее
смерти. Другая - наша - явилась в потоках крови, залившей ее ночную рубашку
и простыни (безжалостное разящее солнце улеглось на окровавленных простынях
ее постели), приравняв ее смерть к убийству.
скромно, желаем друг другу счастья в Новом году, как, наверное, делает,
приходя на работу, прислуга. В качестве новогодних подарков старший
надзиратель раздал нам по маленькому пакетику крупной соли. Три часа дня. За
решетками со вчерашнего дня идет дождь, дует ветер. Как на дно океана, я
опускаюсь в глубину мрачного квартала, застроенного тяжелыми и
непроницаемыми для обычного взгляда домами, которые, однако, довольно легки
для внутреннего взгляда воспоминаний, ведь воспоминания состоят пористого
вещества. В мансарде одного из этих домов и жила долгое время Дивина.
Огромное окно зачарованно смотрит на маленькое Монмартрское кладбище.
Лестница, ведущая в мансарду, играя сегодня значительную роль. Она
извилиста, словно коридор пирамиды, ведущий к входу в гробницу, в которую на
время превратилось жилище Дивины. Подземный ход поднимается, напоминая
чистотой своих изгибов мраморную руку велосипедиста смутно белеющую во
мраке. С улицы лестница ведет к смерти. Доходит до последней часовни. Здесь
уже пахнет разлагающимися цветами, восковыми свечами и ладаном. Лестница
поднимается во тьму. С каждой ступенью она истончается и тает, сливаясь с
синевой. Это лестничная площадка перед дверью Дивины. А в это время на улице
в черном ореоле маленьких плоских зонтиков, держа их, как букеты цветов,
стоят Мимоза Первая, Мимоза Вторая, Мимоза Полу-Четвертая, Первое Причастие,
Анжела, Монсеньор, Кастаньета, Регина, словом, целая толпа. Можно было
продолжить этот длинный и скучный перечень существ с громкими именами,
которые ждут, сжимая в другой руке, как зонтики, букетики фиалок; существ,
погрузившихся в грезы, из которых кто-то из них, скажем, Первое Причастие,
выйдет оглушенная и потрясенная красотой похоронной церемонии. Ведь память
ее хранит благоуханные и волнующие, как пение, доносящиеся с того света
строчки сообщения в вечерней газете: "На усыпанном пармскими фиалками черном
ковре отеля "Крийон" стоял украшенный серебром гроб черного дерева с
покоящимся в нем набальзамированным телом принцессы Монако. Первое Причастие
была нежным созданием. На манер английских леди она вытянула подбородок,
потом подобрала его и завернулась в складки прекрасной истории, порожденной
ее мечтами, где все события ее тусклой жизни приобретали значительность, а
сама она была мертвой принцессой.
я делаю в своей камере, они приносят с собой запах мокрой пены и
воспоминания о белых надгробиях кладбища в моей деревне, о следах слизи,
оставленных на камнях улитками и слизняками.
и неумолчно болтают, щебечут; девочки окружили великолепных, прямых,
молчаливых и неподвижных, как ветви дерева, мальчиков. Все в черном: брюки,
куртки, пальто, но их лица, молодые и старые, гладкие и морщинистые, словно
гербы, разделены на цветные квадраты. Идет дождь. С шумом дождя смешивается:
последнем этаже солидного дома в приличном квартале. У его подъезда и
топталась вся эта шушукающая компания. С минуты на минуту катафалк,
запряженный скорее всего черной лошадью, прибудет, чтобы отвезти останки
Дивины в церковь, а затем - сюда, совсем рядом, на маленькое Монмартрское
кладбище, куда ведет улица Рашель. Проследовал Всевышний с видом "кота".
Болтовня стихла. С непокрытой головой и очень элегантный, непринужденной
изящной походкой приближался улыбающийся Миньон-Маленькая Ножка. При всей
изящности в его поступи были какая-то тяжелая величественность, как у
варвара, который вышагивает по грязи в дорогих сапогах на меху. Верхняя
часть его тела сидела на нижней, как король на троне. Стоит мне представить
его, как ту же моя левая рука лезет через прореху в кармане. И воспоминание
о Миньоне не отступит, пока я не закончу свое дело. Однажды дверь моей
камеры отворилась, и явился он. На мгновение он показало мне таким же
торжественным, как сама смерть выходящая из оправы невероятно толстых
тюремных стен. А вид у него был такой, будто он лежал голый в поле гвоздик.
Уже в следующую же секунду всецело отдался ему, и словно через рот (не помню
кому принадлежат эти слова) он заполнил меня до самого сердца. Заполнил
настолько, что вытеснил меня самого, и теперь я сливаюсь с гангстерами
налетчиками или "котами", и полиция по ошибке задерживает меня. В течение
трех месяцев он наслаждался моим телом, истязая меня как только мог. Я
валялся у него в ногах, а он топтал меня, как половую тряпку. Потом он
освободился и вернулся к воровству, я же не могу забыть его, его жесты, он
весь проявляется в них, как в гранях стекла, его жесты всегда казались
непредсказуемыми, их невозможно было представить следствием долгих раздумий.
Увы, от него, осязаемого, мне остался лишь гипсовый слепок с его гигантского
вставшего члена, слепок, сделанный самой Дивиной. Больше всего меня поражали
крепость, а значит - красота его пениса, от ануса до самой головки.
пробуждении его протянутые руки раскрывались, чтобы принять в себя Мир, это
придавало ему вид Младенца Иисуса, лежащего в яслях (пятка одной ноги на
щиколотке другой), но его внимательное лицо было обращено к небу изнанкой. А
стоя, он походил на Нижинского [5] на старых фотографиях, где тот снят в
одеянии из лепестков роз с руками, привычно сложенными корзинкой. Его
гибкое, как у скрипача, запястье изящно изогнулось. А иногда он вдруг сам
себя душит трепетной, как у трагической актрисы, рукой..
гением жеста, одно воспоминание о котором возбуждает меня так, что я уже не
в силах остановиться, пока моя рука не склеится от выпущенного на свободу
наслаждения. Он вошел к смерти, ступая по прозрачному воздуху. Его еще
называли греком или шулером; когда он проходил мимо, все гомики, и
Монсеньер, и Кастаньета и все Мимозы, незаметно сделали грудью винтообразное
движение, и им показалось, что своими телами они, как вьюнки, оплели этого
красавца. Безразличный и блестящий, как сталь ножа, которым забивают скот,
он прошел, расколов их на две части, которые вновь бесшумно соединились,
распространяя легкий запах отчаяния, который ни с чем не спутаешь. Миньон
поднялся по лестнице, шагая через ступеньку, широко и уверено, так что
казалось, что, достигнув крыши, он не остановится и уйдет дальше по
ступенькам голубого воздуха, в небо. В мансарде, ставшей менее таинственной
после того, как смерть превратила ее в склеп (она утратила свою
двусмысленность, вернув себе вместе с чистотой вид беспричинной
бессвязности, который придавали ей эти удивительные похоронные предметы:
белые перчатки, фонарь, артиллерийская куртка и, наконец, все то, о чем мы
упомянем ниже), находилась лишь мать Дивины, Эрнестина, вздыхающая под
траурной вуалью. Она уже старая. Но она наконец-то получила эту
замечательную возможность, которою так долго ждала. Смерть Дивины позволит
ей, через внешние проявления отчаяния, через видимый траур слез., цветов и
крепа, освободиться от сотен ролей которые ей приходилось играть. Во время
болезни, я сейчас расскажу о ней, - когда Дивина-трюкачка была еще всего
лишь деревенским мальчишкой звалась Луи Кюлафруа, удача ускользнула из рук
Эрнестины. Со своей постели больной видел комнату, где ангел (опять это
слово волнует, влечет и в то же время отталкивает меня. Крылья у ни есть, а
вот есть ли у них зубы? Неужели с помощью этих тяжелых, покрытых перьями
крыльев, "этих мистических крыльев", они и летают? А их чудесное ангельское
имя: они меняют его, если падают?, где ангел, солдат в голубой форме и негр