Чтение 2–й страницы книги ~Висельник~

ими по фанерной дверце, с ужасом чувствуя, что не в силах встать на ноги,
что сознание мутнеет, уходит.

Дверь вышибли, меня вынули.

Идеализма я не потерял, у меня его и не было. Просто я любил эту
потаскушку, - и она ведь тоже каждый день и до свадьбы, и после - до того
самого дня - куковала мне о любви. Вот и обиделся. Осерчал.

Видеть ее не мог и около месяца не ходил на занятия, чуть не отчислили,
пришлось потом наверстывать. Она навестила меня как-то, я спокойно сказал:
"Скройся, пожалуйста", - и пошел на нее с задумчивым лицом. Она взвизгнула -
и след ее простыл. Навеки.

После этого, а может, и благодаря этому я довольно быстро заматерел, и
меня любили многие, и даже, как Остапа Бендера, одна женщина - зубной
техник. Вот почему я имею возможность широко и белозубо улыбаться в отличие
от большинства моих полоротых соотечественников. Я до сих пор с этой
женщиной поддерживаю изредковую связь (есть ли такое словечко у Даля или я
сам выдумал?) - и не только ради зубов, но и ради нее самой, потому что она
очень хороша на ощупь. Личико подгуляло, правда, но шторы у меня плотные,
тяжелые, закрыл - и ночь. И - на ощупь.

До тридцати двух лет - если уж повествовать классически,
последовательно - я трудился в научно-исследовательском институте. Были так
называемые хоздоговорные темы, позволявшие заработать, и я умудрился даже
построить себе однокомнатный кооператив - который два года назад продал и
купил двухкомнатную квартиру в центре. Это уже - став дельцом.

Потом я отбил жену у другого дельца. Вернее, она сама от того дельца
отбилась. Я встретился с ней на обмывании одной удачно провернутой операции.
Он ее повсюду таскал с собой, хвастаясь, - даже на такие вот обмывания,
которые, в общем-то, занятие чисто мужское, и если уж кого таскать, то
подружек проверенных, а не жен. (Проверенных не в смысле молчаливости - при
них о деле не говорится, а в смысле обычном, физиологическом - чтоб
венеркиных мучений не было, как говаривал брат Пушкин.) Я и двух слов-то ей
не сказал, только слушал ее умности, которые она спешила предъявить, узнав о
моем благородном физико-математическом образовании, - чтобы показать свое не
менее благородное филологическое. Филологини - то же, что и актрисы, народ
влюбчивый, изменчивый, неверный, и я не удивился, когда она, увидев своего
мужа свалившимся в стельку в намерении дрыхнуть до утра на дощатом полу
веранды (мы кутили на чьей-то даче), захотела посмотреть, как я живу.

Она проще сказала, она сказала: "Я хочу к тебе". Что ж, поехали. Не
впервой.

Наутро она объявила, что такого мужика у нее никогда не было и она
остается навсегда, если я не против. Слова привычные: я тщеславен, поэтому
над женщинами всегда трудолюбив, тщателен, альтруистичен, и лишь доведя до
кондиции - и неоднократно, - начинаю думать о себе. Но чтобы остаться - я
был против. На кой? Люблю, сказала она. Ну и люби, разрешил я. Авось при
летной погоде и соответствующих условиях еще встретимся как-нибудь. Люби -
но безответно. И будь мне признательна, потому что безответная любовь
облагораживает душу - или хотя бы наполняет ее. Люблю смертельно, твердила
она. Чтой-то больно уж быстро - после одной-то ночи, засомневался я с
простодушным видом. Люблю давно, сказала она, как только увидела. На фиг, на
фиг, сказал я. Все было прекрасно и тем не менее. Довольно и того, что я
изменил принципу не трогать жен друзей. Он тебе не друг, сказала она.
Партнер, сказал я, а это еще хуже. Она сделала гордые глаза и сказала:
хорошо. Я приду только тогда, когда позовешь. Но - не на час, не на ночь.
Навсегда. Или не приду совсем.

Меня это устраивало.

Прошла неделя с чем-то. Я ехал на машине и увидел ее, остановился,
подозвал ласково. Пригласил в гости. Я же сказала, сказала она. Или
насовсем, или иди к черту. Ну и что любит, добавила - очень как-то странно,
печальным голосом, будто всерьез, будто не она имеет обыкновение от
хмельного мужа по чужим постелям скакать. Правда, оговорюсь сразу, она
уверяла меня потом, что изменила мужу впервые - после пяти лет совместной
жизни. Я посетовал, что звание Героя Соцтруда отменили и нечем отметить ее
супружеский подвиг. Она усмехнулась. Но это потом, а тогда так и
распрощались, она ушла, обдуваемая ветром и пылью, с поникшей душой, я же
уехал слегка лишь огорченный: меня ждали великие дела.

А теперь скороговоркой: через месяц я позвал ее, она стала у меня жить,
муж явился с двумя друзьями и даже с пистолетиком, друзья трясли кулаками и
мордами, он тряс пистолетиком, мне ничего не оставалось, как под видом
смягчения разговора предложить им коньяку, а для этого открыть бар, откуда
я, выдвинув тайную дощечку, достал отнюдь не коньяк, а тоже пистолетик,
выстрелил первым патроном, который был холостым, после чего отобрал у мужа
пистолетик, дал ему по рылу, разрядил пистолетик, вернул и попросил гостей
удалиться.

Мы поженились.

Мы зажили славно и любовно.

Мы даже помирились с ее бывшим мужем, поскольку он понял, что бабу, так
сказать, не вернешь, а партнерство есть партнерство, терять со мной контакт
ему было невыгодно.

И опять скороговоркой: повторяя каждый день по семь, а то и по восемь
раз, что любит меня, что не встречала мужика и вообще человека лучше меня,
любимая моя вторая жена однажды вечером не вернулась домой. После полуночи я
сел в машину и стал постыдно объезжать всех знакомых, полузнакомых и
малознакомых, разыскивая ее, звонил в милицию, и в морги, и в больницы,
наведался к бывшему мужу и строго, словами и действиями, спросил, не решил
ли он запоздало отомстить? Он, утирая кровь из-под носа, клялся, что и
думать про нее забыл, давно уж себе новую завел - и в доказательство
сдергивал одеяло с этой новой, показывая ее. Что ж, новая была хороша, но
любоваться на нее в ту ночь я не имел охоты, отметив только в сердце своем,
что она есть и никуда от меня не уйдет, если пожелаю; это самое мое сердце
начало догадываться, что случилось. А случилось простое дело: любимая моя
филологиня, тонкая умом и талией, ушла - к человеку по кличке Фазан,
имеющему в кармане много миллионов, а в голове восемь классов образования и
бандитскую смекалку, в душе ж - бесстрашие почти звериное. Я бы не
испугался, но любовь дело святое, а она, явившись на пятый день (причем
благородно, без сопровождения и охраны - хотя у подъезда в машине кто-то
сидел), сказала, что именно любит его, причем вне зависимости от миллионов,
а любит как человека - человека по-своему глубоко несчастного, задушевного.

Недолго длилось их блаженство - через месяц несчастного задушевного
Фазана пришиб до смерти другой, тоже, возможно, несчастный и задушевный,
неведомый мне избранник. Филологиня моя, походив немного в трауре из черной
замшевой куртки, черной мини-юбки и черных замшевых сапог, нашла, наконец,
настоящий идеал: психиатра-нарколога, известного всей стране и за рубежом.
Тем самым она оторвалась от бывших своих кругов общения. Но со мной
почему-то пожелала продолжить дружбу. Поздним вечером, одеваясь, она
печально, как встарь, сказала, что все-таки лучше мужика она не знала. Я
выпил коньяку из горлышка - случай редкий - и дал ей по одухотворенной
филологической морде. Не пощечину дал - чай не баре, из простых вышли, - а
кулаком, основательно. Вот она-то мне руки и целовала, а я вырывал, потому
что коньяк, выпитый натощак, вдруг попросился опять на волю - тоже редкий
для меня случай - и мне срочно требовалось в туалет.

Пока я блевал, она за дверью говорила, что хотя любит своего психиатра,
но никак не может забыть меня. Я тебя тоже помню, любимая, отвечал я, рыгая,
но видеть больше не хочу. Жаль, сказала она, ушла и больше не появлялась.

Итак, я в этой жизни любил двух женщин - и обе мне изменили. Зачем мне,
спрашивается, третий раз входить в одну и ту же воду?

Чтобы убить Е".

И тут не месть ей за других, это было бы слишком дешево. Тут сложнее.
Настолько сложнее, что я и объяснить не смогу. Впрочем, я, кажется, уже
сказал: мне нужно убить ее, иначе я убью себя. А я жить хочу. Умом, по
крайней мере. Потому что ум мой физико-математический совершенно точно
знает, что жизнь прекрасна и удивительна, хотя душа моя этому верить никак
не хочет. Об этом я толковал психиатру, мужу моей филологини (не пропадать
же даром знакомству), который консультировал меня бесплатно, при этом, роняя
честь своей профессии, сильно потел и волновался, вместо того чтобы
повелительно пронзать меня насквозь жгучим психиатрическим, все на свете
ведающим взглядом. Психиатр мямлил, что причиной моей депрессии является ряд
стрессов, да то, да се. Вы что, спросил я его, всерьез думаете, что уход к
вам моей жены для меня непереносимый стресс?

Психиатр, взмокнув окончательно, согласился, что могут быть причины и
более тонкие, кои не объяснишь житейскими обстоятельствами. Может, в
организме просто нарушен химический баланс, сказал он. Может, вы имеете
склонность к алкоголизму, но сдерживаете себя, вот вам и депрессия. Я
сознался, что склонность действительно имею и, понимая это, не только
ограничиваю себя, а в последнее время вообще почти бросил пить. Психиатр
оживился, приободрился, подсох немного - и стал выдавать рекомендации,
особенно упирая на то, что в здоровом теле здоровый дух, поэтому не на
"мерседесах" надо разъезжать, а пешком бегать - и как можно больше. У меня
не "мерседес", сказал я, уходя. У меня "ниссан" последней модели. Сто
лошадиных сил. Каждая из них может стоить вам жизни, сказал он тоном
инспектора ГАИ. Что ж мне, сто раз умирать? - удивился я. В общем, мы не
поняли друг друга.

Умница Чикулаев сказал мне, что ходить по психиатрам для меня пустое
занятие, потому что я заведомо никому не верю, а врачу необходим абсолютный
авторитет и готовность больного слушать его, разиня рот. Ты же, сказал
Чикулаев, перед любым психоаналитиком будешь выпендриваться, будто сам
психоаналитик, - и начнется взаимная демонстрация амбиций. Знавал я такие
случаи, хуже нет, когда больной или слишком умный, или, упаси, Господи, сам
врач. Так что жуй таблеточки, какие дам, - и авось пройдет.

Что ж, я стал жевать таблеточки.

Жуя их, прочел мимоходом в какой-то газете, вовсе не медицинской, а
общедоступной, статьишку о том, что-де вранье, будто все стрессы приносят