Чтение 2–й страницы книги ~Дамское счастье~

- Это и есть улица Мишодьер, - сказал Жан. - Он живет где-нибудь здесь.

Они подняли головы, обернулись. И прямо перед собой, над полным
господином, они увидели зеленую вывеску с полинявшей желтой надписью:
"Старый Эльбеф, сукна и фланели. - Бодю, преемник Ошкорна". Дом, в
незапамятные времена выкрашенный рыжеватой краской и зажатый между двух
больших особняков в стиле Людовика XIV, имел по фасаду всего лишь три
окна; окна эти, квадратные, без ставней, были снабжены только железной
рамой с двумя перекладинами крест-накрест. Глаза Денизы были еще полны
блеском витрин "Дамского счастья", а потому ее особенно поразило убожество
лавки, приютившейся в первом этаже; низкий потолок словно придавил ее,
сверху нависал второй этаж, а узкие окна в виде полумесяца были как в
тюрьме. Деревянные рамы того же бутылочного цвета, что и вывеска,
приобрели от времени оттенки охры и асфальта; они окаймляли две глубокие,
черные, пыльные витрины, где смутно виднелись нагроможденные друг на друга
штуки материй. Отворенная дверь вела, казалось, в сырой сумрак погреба.

- Вот, - сказал Жан.

- Ну что ж, пойдемте, - решила Дениза. - Пойдемте. Иди. Пепе.

Но они все не решались тронуться с места: их охватила робость. Правда,
когда умер их отец, унесенный той же лихорадкой, от которой месяцем раньше
умерла мать, дядя Бодю, под впечатлением двойной утраты, написал
племяннице, что у него всегда найдется для нее место, если она вздумает
поискать счастья в Париже; но со времени этого письма прошел уже почти
год, и девушка теперь раскаивалась, что так опрометчиво уехала из Валони и
заранее не уведомила дядю о своем приезде. Ведь он совсем не знает их и не
бывал в Валони с тех пор, как еще юношей уехал оттуда и поступил младшим
приказчиком к суконщику Ошкорну, на дочери которого он впоследствии
женился.

- Господин Бодю? - спросила Дениза, решившись наконец обратиться к
полному господину, который все еще смотрел на ник, удивляясь их поведению.

- Это я, - ответил он.

Тогда Дениза, вся раскрасневшись, пролепетала:

- Вот чудесно!.. Я - Дениза, а это - Жан, а вот это - Пепе... Видите,
дядя, наконец мы и приехали.

Бодю остолбенел от изумления. Большие красные глаза его заморгали, и
без того бессвязная речь стала еще бессвязнее. Он был, очевидно, очень
далек от мыслей об этой семье, так неожиданно свалившейся ему на голову.

- Как? Как? Вы здесь? - на все лады повторял он. - Да ведь вы были в
Валони!.. Почему же вы не в Валони?

Пришлось ему все объяснить. Кротким, слегка дрожащим голосом Дениза
рассказала, как после смерти отца, который ухлопал все до последнего гроша
на свою красильню, она осталась матерью для мальчиков. Ее заработка у
Корная не хватало даже на то, чтобы прокормиться. Жан, правда, работал у
столяра-краснодеревца, чинившего старинную мебель, но еще ничего не
зарабатывал. Между тем он обнаруживал вкус к старинным вещам и любил
вырезать из дерева фигурки, а однажды, найдя кусок слоновой кости, забавы
ради выточил голову, которую случайно увидел какой-то прохожий; этот-то
господин и убедил их уехать из Валони и подыскал для Жана место в Париже у
резчика по кости.

- Понимаете, дядя, Жан завтра же отправится в обучение к своему новому
хозяину. Денег с меня за это не потребуют; более того, он даже получит
кров и пищу... Что же касается Пепе и меня самой, я думаю, мы как-нибудь
проживем. Хуже, чем в Валони, нам не будет.

Но она умолчала о любовных похождениях Жана, о его письмах к девушке из
почтенной семьи, о том, как подростки целовались через ограду, - словом, о
скандале, принудившем ее уехать из родного города; она сопровождала брата
в Париж главным образом для того, чтобы присматривать за ним. Этот большой
ребенок, такой красивый и веселый, уже привлекавший внимание женщин,
внушал ей материнскую тревогу.

Дядя Бодю никак не мог прийти в себя и опять пустился в расспросы.
Услышав, однако, как она говорит о братьях, он стал обращаться к ней на
"ты".

- Значит, отец так-таки ничего вам и не оставил? А я-то был уверен, что
у него еще уцелело немного денег... Ах, сколько раз я писал ему, советовал
не связываться с этой красильней. У него было доброе сердце, но
рассудительности ни на грош!.. И ты осталась с этими ребятами на руках!
Тебе пришлось кормить эту мелюзгу!

Его желчное лицо просветлело, глаза уже не были налиты кровью, как в ту
минуту, когда он смотрел на "Дамское счастье". Вдруг он заметил, что
загораживает вход.

- Пойдемте же, - сказал он, - входите, раз уж приехали... Входите,
нечего ротозейничать на глупости.

И, еще раз бросив злобный взгляд на витрины напротив, он провел детей в
лавку и стал звать жену и дочь:

- Элизабет! Женевьева! Идите-ка сюда, тут к вам гости!

Сумрак, царивший в лавке, смутил Денизу и мальчиков. Ослепленные ярким
дневным светом, заливавшим улицы, они напрягали зрение, словно на пороге
какого-то логовища, и нащупывали ногою пол, инстинктивно опасаясь
вероломной ступеньки. Эта смутная боязнь еще больше сближала их, они еще
теснее жались друг к другу: мальчуган по-прежнему держался за юбку
девушки, старший шел позади - так они входили, и улыбаясь и трепеща. Их
черные силуэты в траурной одежде отчетливо вырисовывались на фоне сияющего
утра, косые лучи солнца золотили их белокурые волосы.

- Входите, входите, - повторял Бодю.

И он вкратце объяснил жене и дочери, в чем дело.

Госпожа Бодю, невысокая женщина, изнуренная малокровием, была вся
какая-то бесцветная: бесцветные волосы, бесцветные губы. Эти признаки
вырождения еще отчетливее проявлялись у ее дочери: она была тщедушна и
бледна, как растение, выросшее в темноте. Только великолепные черные
волосы, густые и тяжелые, словно чудом выросшие у этого тщедушного
существа, придавали ее облику какую-то печальную прелесть.

- Добро пожаловать, - сказали обе женщины. - Очень рады вас видеть.

Они усадили Денизу за прилавок. Пепе тотчас же взобрался к сестре на
колени, а Жан стал подле нее, прислонившись к стене. Они постепенно
успокаивались и начинали присматриваться к окружающему; глаза их
мало-помалу привыкали к царившему здесь сумраку. Теперь они видели всю
лавку с ее нависшим закопченным потолком, дубовыми прилавками,
отполированными за долгие годы, столетними шкафами, запертыми на крепкие
замки: Темные кипы товаров громоздились до самого потолка. Запах сукон и
красок - терпкий запах химикалий - усиливался благодаря сырому полу. В
глубине лавки двое приказчиков я продавщица укладывали штуки белой
фланели.

- Быть может, карапузик не прочь чего-нибудь покушать? - спросила г-жа
Бодю, улыбаясь малышу.

- Нет, благодарю вас, - ответила Дениза. - Мы выпили по чашке молока в
кафе у вокзала.

Заметив, что Женевьева бросила взгляд на узелок, положенный на пол,
Дениза прибавила:

- Сундучок я оставила на вокзале.

Она краснела, понимая, что не принято так неожиданно сваливаться людям
на голову. Еще в вагоне, не успел поезд отойти от родного города, она
почувствовала глубокое раскаяние; поэтому, приехав в столицу, она отдала
багаж на хранение и накормила детей завтраком.

- Отлично, - сказал вдруг Бодю. - Теперь потолкуем малость по душам...
Правда, я сам тебе писал, чтобы ты приехала, но это было год назад, а дела
у меня с тех пор, голубка моя, стали совсем плохи...

Он остановился, поперхнувшись от волнения, которого старался не
выдавать. Г-жа Бодю и Женевьева потупились с видом безропотной покорности.

- Разумеется, - продолжал он, - эта заминка в делах пройдет, в этом я
не сомневаюсь... Но мне пришлось сократить персонал; теперь у меня только
три приказчика, и для найма четвертого время неподходящее. Словом, бедная
моя деточка, я не могу тебя взять к себе, как предлагал.

Дениза слушала, потрясенная, бледная как полотно. Бодю решительно
прибавил:

- Из этого не вышло бы ничего путного ни для тебя, ни для нас.

- Ну что ж, дядя, - с трудом выговорила она. - Я постараюсь как-нибудь
устроиться.

Супруги Бодю были неплохие люди, но они считали, что в жизни им не
везет. В те времена, когда торговля их шла бойко, им приходилось растить
пятерых сыновей; трое из них годам к двадцати умерли, у четвертого
появились дурные наклонности, а пятый недавно уехал в Мексику капитаном
судна. Осталась одна Женевьева. Семья требовала больших расходов, а Бодю к
тому же окончательно погубил себя, купив в Рамбуйе, на родине тестя,
большой и скверно построенный дом. И в душе этого старого маниакально
честного торговца все сильнее накипала горечь.

- Надо было предупредить, - продолжал он, мало-помалу раздражаясь на
собственную черствость. - Ты могла бы мне написать, и я тебе ответил бы,
чтобы ты оставалась в Валони... Когда я узнал о смерти твоего отца, я тебе
высказал лишь то, что обычно говорится в таких случаях. А ты вот являешься
без предупреждения... Это крайне стеснительно.

Он повышал голос, отводя душу. Жена и дочь продолжали сидеть,
потупившись, с покорностью людей, которые никогда ее позволяют себе
вмешиваться. Жан побледнел, Дениза прижала к груди испуганного Пепе. Две
крупные слезинки скатились во ее щекам.

- Хорошо, дядя, - сказала она. - Мы уйдем.

Наконец ему удалось взять себя в руки. Последовало тягостное молчание.
Затем он ворчливо сказал:

- Я вас не гоню... Уж раз явились, сегодня переночуйте у Нас наверху. А
там посмотрим.

Госпожа Бодю и Женевьева с одного взгляда поняли, что могут заняться
размещением гостей. Все уладилось. О Жане нечего было заботиться. Что