- В монастырь святого Бартоломея, что над озером. А потом дальше.
- Еще дальше?
- Да, в Швабию, есть там один дальний монастырь, Цвифальтен называется.
- И все одни едете?
- А мой господин всегда так ездит. Возьмет только кошель с деньгами,
копье в руку да лук за плечи. Даже меча у него нет. Зато я при кинжале.
- Да, чувствую, - сказал Тэли, - он меня по ногам колотит.
- И до сих пор ничего плохого с нами не случалось, - прибавил Лестко.
- А издалека едете?
- Из Польши!
- А далеко это? - спросил Тэли.
- Еще бы! Уже недели две все едем и едем. Останавливались, правда, у
епископа Эбергарда в Зальцбурге, задержались там денек-другой. Зато
погуляли всласть!
- А как звать нашего господина?
- Князь Генрих Сандомирский.
2
Заночевали они в монастыре святого Бертольда. Много там было всякого
народу, и всех куда-то несло в разные концы невесть зачем. Тэли с
восхищением глазел на роскошные одежды господ и удивлялся, глядя на
грязных оборванцев - особенно мерзкие, вонючие лохмотья были на монахах.
За вечерней трапезой некоторые из них говорили, что собираются идти в
Польшу проповедовать святое Евангелие. Но князь Генрих ничего на это не
сказал, только громко засмеялся. И ни словечком князь Генрих не обмолвился
о том, что он - удельный князь и роду королевского. Вместе со всеми сидел
за столом, лишь пораньше других поднялся, и пошли они втроем спать.
Утром встали чуть свет. Кругом еще лежал туман, пыль на дорогах прибило
росой, кони громко фыркали. Князь Генрих взял у монахов для Бартоломея
сивого польского меринка, и теперь все трое ехали верхами. Деревья стояли
неподвижно, туман волнами плыл кверху, клубясь, как дым по всему было
видно, день будет солнечный, жаркий. Но до Королевского озера путь
недальний - еще не успел туман рассеяться, а они уже подъехали к берегу.
Озеро было глубокое и такого яркого зеленого цвета, что Тэли даже
удивился, а минуту спустя, когда огляделся получше, так и ахнул от
восторга. Ослепительно-зеленая гладь озера простиралась перед ним, как
зеркало, как мраморная доска, а вокруг круто вздымались горы. Кое-где
наверху уступы белели - там уже лежал снег, не таявший от солнечных лучей.
Но самые вершины прятались во мгле. На берегу стояла глубокая тишина, звук
человеческого голоса бессильно тонул в ней, будто камешек, брошенный в
кипу белой овечьей шерсти. Князь Генрих что-то сказал Тэли, но, забывшись,
обратился к нему на польском языке. Тэли не понял, вопросительно посмотрел
на Лестко. Тот усмехнулся, не сводя глаз с озера, потом указал рукой
вверх, на скалы. В сизой дымке начали обозначаться более темные контуры,
густая пелена быстро уносилась к небу, и вот открылись зубцы вершин,
предстали на миг во всем своем великолепии и снова потонули в волнующемся
море тумана.
Лестко взял рог, висевший у него на перевязи поверх кожаного кафтана, и
зычно затрубил. Сперва звук рога словно ударился о мягкую завесу, но
вскоре донеслось отраженное в горах эхо, прокатилось над зеленым озером и,
затухая, еще несколько раз отдалось среди скал. Тэли взглянул на князя
Генриха - глаза рыцаря сверкали радостью. И мальчик ощутил внезапную
любовь к этому молчаливому, румяному юноше, потомку королей, пришельцу из
дальних краев. На призыв рога приплыла из ближнего залива лодка,
перевозчик низко поклонился князю, а когда все уселись, князь приказал
везти их к монастырю святого Бартоломея. Да и куда еще тут можно было
ехать? На берегах этого большого озера люди жили только в одном месте.
Лодка скользила по поверхности вод, а те чуть колыхались большими,
широкими валами. На их откосах порой виднелись плывущие парами, а то и по
трое, по четверо дикие утки. Перевозчик равномерно опускал и поднимал
весла. Тэли перегнулся через борт и погрузил руку в воду. Оказалась она
холодней, чем он думал, и из малахитовых ее глубин на него глянули
опрокинутые заснеженные зубцы гор. Мальчик невольно посмотрел вверх.
Тумана уже не было.
Князь с улыбкой обернулся к Лестко:
- Киев помнишь?
Лестко кивнул. Взгляды рыцаря и оруженосца встретились словно веселая
молния промелькнула между ними, и Тэли тоже стало радостно, хоть никогда
не видал он днепровских вод, что припомнились князю на этом немецком
озере, ни далекого Киева и его приземистых храмов с луковками куполов. Но
вскоре они приметили на берегу как раз такой храм, совсем невысокий - а
может, он только казался низким рядом с величественными стенами гор.
Четыре гонтовых купола венчали округлые белые стены. Странно было глядеть
на эту затерянную среди гор церквушку, и думалось, нет на земле лучшего
места, чтобы возносить хвалы господу, чем этот уголок меж зелеными водами
и белыми вершинами. Позади церковки стоял срубленный из лиственничных
бревен монастырь, низкое, древнее строение, которое поблескивало оконцами,
будто глазами, и через настежь распахнутые ворота словно вдыхало
прохладный горный воздух. Кучка людей в серых плащах спускалась от
монастыря к крохотному причалу.
Князь Генрих, против ожидания, не застал в обители своего опекуна -
некогда ближайшего советника его матери, княгини Саломеи, - преподобного
Оттона фон Штуццелингена, который, как сказали князю в Зальцбурге у
епископа Эбергарда, несколько месяцев жил в обители над Королевским
озером, наводя порядок в монастырских владениях. Но печальные вести из
Бамберга, где по пути из Святой земли остановился кесарь, и тревожное
положение в империи заставили монаха покинуть тихую обитель. Он направился
в Швабию, в Цвифальтен, надеясь выведать там у неких влиятельных особ, как
идут приготовления к походу кесаря на Краковское княжество, на братьев
кесарева зятя, Пястовичей (*5), слишком уж своевольно хозяйничавших в
Польше. Ведь завещанием княгини Саломеи оному фон Штуццелингену была
поручена духовная опека над ее потомством ему надлежало следить, чтобы ее
сыновей и дочерей (а семейка была немалая) никто не обижал, не грабил их
земель и не покушался на их права.
Все это поведал путешественникам немолодой почтенный монах по имени
Крезус, когда они, уже в полдень, сидели над озером и любовались
солнечными бликами на бархатисто-зеленой воде. Целое утро молились они в
темной церквушке. Князь Генрих, преклонив колена на деревянном полу перед
алтарем, слушал пение монахов. В открытые оконца глядело голубое небо,
иногда по нему пролетали птицы. Струился морозный запах талого снега,
смешиваясь с потоками теплого воздуха скрытые в боковых приделах иноки
тянули нескончаемые псалмы и молитвы, хотя служба в алтаре давно
прекратилась. Тэли, привыкший к тому, как поют в Зальцбурге, внимательно
слушал, сжимая рукой виолу - он носил ее в широком рукаве своего темного
кафтанчика. Здешние монахи пели иначе, хоры перекликались не так, как в
соборе у епископа. Пели они размеренно, но по-ученому: то одна половина
хора отвечала другой на тех же нотах, то они будто вступали в состязание -
не успеет один хор докончить стих, как запевает другой, повторяя этот же
стих. Однако пение получалось стройное, благолепное. Лестко, стоя на одном
колене у стены, все оборачивался украдкой к распахнутым дверям церкви. За
ними виднелись горы, кусочек озера и небо, то самое небо, что всегда, но
теперь, в проеме потемневших от времени бревенчатых дверей, оно казалось
Лестко совсем другим. В церкви слегка пахло ладаном, и куда сильней -
горами. Лестко дернул Тэли за рукав, показал на дверь:
- Смотри, на озере целая стая уток!
Тэли не разглядел уток, глаза у него были не такие зоркие. Но и его
пленила эта зелено-бело-голубая картина в темной рамке дверей.
- Как тут красиво... - сказал он и прибавил: - Поют.
Князь Генрих, прервав молитву, покосился на них. Он неподвижно стоял на
коленях, опираясь на копье, - монахи удивились, когда он вошел в храм с
оружием. Сосредоточенно слушал князь пение хора, ибо очень любил музыку.
И когда, помолившись, они сидели у озера и Крезус восхвалял неусыпные
заботы мейстера Оттона о благе польских князей и всего королевства
Кривоустого, князь только поддакивал, жадно прислушиваясь к визгливым
крикам чаек над озером и долетавшим порой протяжным гортанным возгласам
пастухов, которые уже перегоняли овец в долины. "Тра-ля-ля-ля-ля-рики!" -
кричали пастухи. Тэли и Лестко примостились внизу на камнях и, пока князь
беседовал с монахом, любовались озером - теперь оно стало похоже на серый
холст. Тэли вытащил из рукава виолу и начал тихонько водить смычком по
струнам. Но вот монах и князь умолкли, тогда Тэли осмелился, заиграл.
Мелодия звучала глухо, ее слабые всплески гасли среди огромных воздушных
просторов, среди гор, снегов, вод. И все же она ласкала слух, как нежный
щебет птички, как дремотное жужжанье пчелы. Тэли взглянул на князя: его
светло-серые глаза были устремлены вдаль, поверх свинцовых вод казалось,
он не замечает ни скал, ни озера, а созерцает что-то очень далекое, одному
ему ведомое. Но взор князя уже не сверкал радостью, как тогда, когда он
вспомнил про Киев. В этом чуть затуманенном, устремленном в пространство
взоре Тэли уловил одобрение своей музыке и запел тонким дискантом:
На славу бьет великий император,
И герцог Найм, и тот Оджьер Датчанин...
И сир Джефрейт, что носит орифламму,
Уж очень храбр сеньор Оджьер Датчанин...
[Песнь о Роланде]
Жалкий, тоненький мальчишеский голосок звучал еще слабее, чем виола, но
Генрих ласково усмехнулся, все так же пристально глядя вдаль, на то, что
Громыко Ольга
Никитин Юрий
Флинт Эрик
Посняков Андрей
Курылев Олег
Володихин Дмитрий