как сломанной волшебной палочкой, голосила при виде непрошеной гостьи
наподобие настоящей ведьмы или ракшасы* - к тайному удовольствию Ауроры.
погубишь!
Гамы самой предполагаемой жертвой. После этого моя мать стала строить
разнообразные планы, но ее все более зловещие фантазии о ядах и отвесных
утесах неизменно наталкивались на практические препятствия - например, на
невозможность раздобыть кобру и заманить ее в постель Эпифании или на
категорическое нежелание старой карги ступать по любой земле, где имеются
"горбы и ямы". И хотя Аурора прекрасно знала, где взять остро заточенный
кухонный нож, и даже была уверена, что ей хватит сил задушить Эпифанию
голыми руками, эти варианты она отвергла тоже, поскольку отнюдь не желала
попадаться и понимала, что неприкрытое убийство может повлечь за собой
неприятные вопросы. Не в состоянии изобрести безупречное преступление,
Аурора продолжала разыгрывать безупречную внучку - но втихомолку предавалась
мечтаниям, не замечая, что жестокость этих мечтаний сродни жестокости самой
Эпифании.
порой выбрасывала в них ценные вещицы: резные деревянные фигурки с хоботом
вместо носа, которые потом покачивались на волнах лагуны и стукались в стены
стоящего на острове дома; искусно обработанные слоновьи бивни, которые,
разумеется, сразу шли на дно. Несколько дней семья недоумевала, пытаясь
понять, что происходит. Сыновья Эпифании да Гамы - Айриш, дядя Авроры, и ее
отец Камоинш - проснувшись, обнаруживали, что зловредные ночные ветерки
повыдували рубашки из шкафов и деловые бумаги из выдвижных ящиков. Проворные
пальчики сквозняков развязывали горловины джутовых мешков, что, подобно
часовым, неизменно стояли вдоль сумрачных коридоров служебной части дома и
содержали образцы товара - зерна крупного и мелкого кардамона, лист карри,
орехи кешью, - и в результате фисташки и семена фенугрека принимались бешено
скакать по истертому старому полу, выложенному известняком с применением
древесного угля, яичных белков и прочих позабытых ингредиентов, и запах
специй мучил владычицу дома, которая с годами все больше страдала аллергией
на эти источники семейного благополучия.
сквознякам - распахнутых рам, то сквозь растворенные ставни в дом проникало
все остальное: пыль, мельтешенье лодок в кочинской гавани, гудки грузовых
судов и пыхтенье буксиров, соленые шутки рыбаков и пульсация боли в их
обожженных медузами ногах, солнце острей ножа, зной, способный убить, как
затянутая вокруг головы сохнущая тряпка, крики лодочников-торговцев,
долетающая по воде из Маттанчери печаль неженатых евреев, ощущение
постоянной опасности из-за контрабандистов, вывозящих изумруды, махинации
конкурентов, нарастающая нервозность британцев в кочинском форте, денежные
требования управляющих и рабочих на плантациях в Пряных горах, толки о
подрывной деятельности коммунистов и политике Индийского национального
конгресса, фамилии Ганди и Неру, разговоры о голоде на востоке и голодовках
на севере, песни и стук барабанов бродячих сказителей, тяжелый гул
накатывающих на хлипкую пристань острова Кабрал волн истории. - Что за
мерзопакостная страна, боже ты мой, - ругался за завтраком дядя Айриш в
своей лучшей гетро-воротничковой манере. - А тут кому-то приобщиться к ней
захотелось, да? Опять какой-то хулиган-безобразник впустил ее в дом. Что у
нас здесь, черт возьми, - пристойное жилище или, извините за выражение,
сральня?
нежно любимый отец Камоинш, небольшого роста, прямой как палка человечек с
эспаньолкой и в яркой длиннополой перепоясанной рубашке, которого
тростинка-дочь уже переросла на целую голову, вывел ее на маленькую
пристань, и там, чуть не прыгая от возбуждения и избытка чувств, так что на
фоне невероятной красоты неутомимо-деятельной лагуны его можно было принять
за персонаж из сказки, за танцующего на поляне эльфа или доброго джинна из
волшебной лампы, он заговорщическим шепотом поведал ей великую и волнующую
весть. Названный в честь прославленного поэта** и мечтательный от природы
(хотя и не даровитый), Камоинш пугливо предположил, что в доме появился
призрак.
вернулась твоя дорогая мамочка. Ты помнишь, как она любила свежий воздух,
как она сражалась из-за него с твоей бабушкой; а теперь каким-то чудом окна
стали распахиваться. И подумай, дочь моя, какие вещи стали пропадать! Именно
то, чего она терпеть не могла, правда ведь? Слонобоги Айриша, так она их
называла. Они-то и исчезли теперь, все статуэтки Ганеши*** из дядиной
коллекции. Плюс слоновая кость.
Гама всегда говорила, что думала.
вновь увижу ее незабвенное лицо, - признался Камоинш со страстной тоской. -
Что ты на это скажешь? Нам подан знак, это ясно. Побудешь ночью со мной? У
нас с тобой горе одно на двоих: мне без супруги туго, тебе без мамашки
тяжко.
силах сказать правду, не в силах сознаться, что она сама была призраком
своей умершей матери, за нее совершала поступки, говорила ее отлетевшим
голосом; что ночными хожденьями она воскрешала мать, впускала покойницу в
свое тело, вцеплялась в смерть, отрицала ее, утверждала постоянство любви до
гроба и за гробом; что она стала для матери новой зарей, новым вместилищем
ее духа, двумя женщинами в одной.
слоновьи дела, как и призрачные, будут и дальше играть роль в нашей саге.)
x x x
часто называл ее дядюшка Айриш (он, надо сказать, давал прозвища всем
подряд, грубо навязывая внешнему миру свою внутреннюю Вселенную); Изабеллы
Химены да Гамы, бабушки, которую я не застал в живых. Они с Эпифанией сразу
начали враждовать. Овдовев в сорок пять лет, Эпифания тут же принялась
играть роль главы дома; бывало, усевшись с блюдцем фисташек в утренней
прохладе своего любимого дворика, она обмахивалась веером, властно трещала
разгрызаемой скорлупой и пела немилосердно громким голосом:
следующий же день после того, как она вошла в дом на правах нежеланной, но
скрепя сердце принятой, молодой невестки. - Не хоронить и не бедненький.
Очень мило с вашей стороны петь в таком возрасте любовную песню, но из-за
неправильных слов получается бессмыслица, разве не так?
закрыть кран. Она нам дом кипятком зальет.
импровизациями звучало с удвоенной силой: Как нам быть с вопросом странным?
- вместо "матросом пьяным", - на что новоиспеченная невестка реагировала
сдавленным смехом; Эпифания, нахмурившись, меняла пластинку: Тихо веслами
греби, друга милого вези, - пела она, видимо, советуя Белле уделять больше
внимания своим супружеским обязанностям, и афористически-назидательно
заканчивала: Как в народе говорится, - крак! - ты жена, а не царица.
как они дошли до меня, приукрашенными и отполированными после многих
пересказов. В них - призраки былого, дальние тени, и я рассказываю эти
истории, чтобы с ними распрощаться; кроме них у меня ничего не осталось, и я
выпускаю их на волю. От кочинской гавани до бомбейской, от Малабарского
побережья до Малабар-хил-ла****; истории наших соединений и разрывов, наших
взлетов и падений, наших горбов и ям. А там - прощай, Маттанчери, прощай,
Марин-драйв*****... так или иначе, к тому времени, как в изголодавшемся по
детям семействе родилась и выросла в тринадцатилетнюю долговязую строптивицу
моя будущая мать Аурора, линии фронта уже были четко проведены.
когда Аурора вошла в подростковый возраст. - Глаза беспокойные - черти в них
пляшут. И грудь уже торчмя торчит - никакого приличия.
потомством! Скажите спасибо, что есть хоть одна юная да Гама, живая и
здоровая, и не беда, что титъки-митьки большие. У братца Айриша и сестрицы
Сахары зато тишь да гладь: ни титек, ни деток.
выдумыванию прозвищ, окрестила ее именем пустыни, "потому что она плоская,
как доска, и на всей этой бесплодной равнине я не вижу ни одного местечка,
где можно утолить жажду".
седые волосы (с давних пор ранняя седина была нашей семейной чертой; моя
мать Аурора уже в двадцать лет ходила с волосами снежной белизны, и сколько
же сказочного блеска, сколько льдистой gravitas****** прибавляли к ее
красоте эти серебряные каскады!), - о, как он позировал, мой двоюродный