Феликс посмотрел на меня с уважением.
-- Попробовать, конечно, можно, -- пожал плечами Удилов. -- С Верочкой
надо только посоветоваться...
-- Ты не крути, -- прервал его Феликс. -- С Веркой я сам поговорю.
Отвечай за себя: согласен или нет?
Удилов сложил на груди руки, похмыкал и сказал, что согласен.
-- Молодец! -- похвалил его Феликс. -- Будешь моим замом по
инструменту. Только на тебя в таком тонком деле можно положиться.
Удилов сдерживал гордую улыбку.
-- Но это не все. За тобой рытье котлована и другие особо точные
работы. Обтесывание бревен, перетаскивание камней, подноска воды...
Потом мы снова заправляли самовар, называли Феликса командиром и
говорили, что он голова: так быстро подписал нас на гигантскую стройку. И
главное, все предусмотрено, все рассчитано. Купим за бесценок хороший
бревенчатый дом, завезем всякий там цемент, песок и начнем заливать
фундамент. А на следующее лето поставим сруб и займемся отделкой...
Феликс чиркал в блокноте эскизы и улыбался задумчиво.
Сразу после войны отец получил участок на Карельском перешейке и
разрешение на вывоз стройматериалов с разрушенной линии Маннергейма. Отец
собирался поставить избушку и разбить огород -- шестеро детей просили есть.
Слово "дача" тогда произносилось с иронией. Оно плохо вязалось с колючей
проволокой в близком лесу, табличками "мины" и карточной системой.
Отец разобрал остатки какой-то казармы, прихватил несколько патронных
ящиков-сундуков и привез материал на участок, который числился в визуальных
ориентирах: от старого дуба до бетонного погреба и от дороги до заброшенного
колодца. Сосновый брус, вагонка в буро-зеленых маскировочных пятнах и
оконные рамы были сложены на зиму в штабеля и сбиты скобами.
-- Теперь, Шурочка, заживем! -- радовался отец, обсаживая участок
кленами. -- Четверо сыновей! Две дочки! Зятья будут, невестки! Внуки пойдут.
Да и мы с тобой еще не старые. Картошки насадим, арбузы потом разведем,
цветы! Черпни воды из воронки, полей. Карточки, наверное, скоро отменят...
Зимой отец фантазировал над проектами будущего дома и посылал подросших
в эвакуации сыновей на закопченные развалины, где еще пахло жильем и гарью,
собирать гвозди, петли и дверные ручки. Ящики дубового письменного стола --
немногой мебели, уцелевшей в блокаду, к весне отяжелели от гвоздей и
выдвигались с пронзительным писком. Гвозди по вечерам выпрямляли на куске
рельса мои будущие старшие братья точнее -- старшие братья будущего меня,
поскольку я тогда еще не планировался. Четвертый старший брат, находясь в
трехлетнем возрасте, наверняка мешался под ногами и норовил сунуть палец
между звонким рельсом и молотком.
...Когда отец с матерью наведались по мартовской ростепели на участок,
они обнаружили на месте высоких штабелей лишь несколько досок и зеленый
патронный ящик с оторванной крышкой. Отец расстегнул длиннополую
железнодорожную шинель с погонами инженер-капитана, сел на ящик, усадил
рядом мать и закурил: "Не горюй, Шура. Что-нибудь придумаем..."
Оставшихся под снегом досок хватило лишь на то, чтобы сколотить будку
овчарке Джульбарсу и стол на улице. Патронный ящик не уцелел.
Два лета подряд, пока отец по крохам собирал дощатую времянку, семья
жила в бетонном погребе. Отец снял с его крыши земляную засыпку, и камень,
нагревшись за день, ночью отдавал тепло.
Рядом с погребом -- там, где у нас сейчас клумба с маргаритками,
торчала мачта. По утрам на мачту взлетал красный вымпел. Мать вышила на нем
шесть маленьких разноцветных значков: якорь, футбольный мяч, ромашку,
самолетик... Дети сами заказывали себе символ.
На подходе к погребу спал в своей будке Джульбарс, собака редкой отваги
и дерзости. (Единственный его недостаток состоял в боязни воды -- пес ни за
какие лакомства не лез в воду. И лишь однажды, уже на склоне своих собачьих
лет, он бросился в неглубокую, но стремительную речку, в которую я бухнулся
в трехлетнем возрасте, и выволок меня за рубашку на берег --к испугу и
радости сестер, собиравших неподалеку конский щавель. Когда шум и страсти
вокруг меня стихли и сестры, развесив мою одежду на кустах, подошли к Джулю,
чтобы погладить его и похвалить, он рыкнул на младшую и больно тяпнул за
руку старшую, словнов науку за их ротозейство.)
По утрам отец выстраивал сонных детей для подъема и распределял наряды
на текущий день. Мать тихо протестовала, но отец был непреклонен: вставать
надо с восходом, ложиться с закатом. Задания давались простые: полить и
прополоть огород, наловить рыбы и принести грибов. Старшим -- приискивать
бревна, доски, куски ржавого железа.
Родители садились в третий вагон паровика с клепаными боками и,
проезжая по мосту, с которогопросматривался наш участок -- погреб,мачта с
вымпелом, тронувшиеся в рост клены, каркас времянки, -- махали из окон: отец
фуражкой с белым верхом, мать -- платочком. Паровоз, дымя трубой и застилая
поляны желтым дымом, вез родителей к Ленинграду, где на месте рухнувших
домов еще стояли фанерные фасады с нарисованными окнами, и власть в семье
переходила к старшему брату Брониславу, который в то время готовился
поступать в Высшее арктическое морское училище. Он великодушно отправлял
мелюзгу досыпать и шел с Феликсом рыбачить на залив или озера.
Выспавшись, младшие братья брались за огород и поджидали прихода
братьев с уловом и грибами.
По воскресеньям отец строился. Белели свежими срубами соседские дома,
качались в гамаках вездесущие дачники, и в пятнистых сарайках хрюкали
поросята. Попробуй отличи свой материал от чужого, если возили с одного
места... Отец посвистывал и заигрывал с матерью, хлопотавшей у дымившего
очага: "Шура, ягодка моя, балкон будем делать?" Он брал каску с гвоздями и
шел приколачивать доску, которую Броня с Феликсом уже прилаживали к стене.
-- Обязательно, -- подыгрывала ему мать и громко добавляла: -- Мне
посоветовали в Москву написать, товарищу Сталину. Тогда быстро найдут, кто
из нашего леса дом построил.
-- Ну ладно, ладно, -- понижал голос отец. -- Не пойман -- не вор.
Успокойся. Смотри, какая погода чудная.
-- Успокойся...-- помешивала крапивные щи мать. -- Если бы даром
досталось, а то ведь ссуду брали. А кое-кто за наши деньги особняки отгрохал
и дачников пустил. Нет, я напишу!..
...Отец погасил ссуду к пятьдесят шестому году. Десять лет семья
возвращала деньги за материал, украденный зимой сорок шестого года. Но
выплатили честь по чести -- есть справка...
Когда при заполнении анкеты в военкомате я сказал, что мой отец родился
в Санкт-Петербурге, пахнущий одеколоном лейтенант посоветовал мне не
выпендриваться и не разводить здесь белогвардейщину.
Я сказал, что из прошлого, как и из песни, слов не выкинешь: отец
появился на свет не в Ленинграде, не в Петрограде, а в Санкт-Петербурге.
Именно так в 1904 году назывался наш город.
-- В военном деле нужна точность, -- добавил я.
Лейтенант окинул меня долгим надменным взглядом и записал: "Ленинград
(Санкт-Петербург)".
-- Живой еще? -- макнул он перо в чернильницу.
-- Кто?
-- Родитель. Четвертого года рождения все же...
-- Отец жив, -- покраснел я. Сзади, у стендов гражданской обороны,
хихикали раздетые до трусов одноклассники, и я стеснялся пенсионного
возраста своего отца.
-- Ну вы даете! -- смачно сказал лейтенант. -- У меня батя двадцатого
года рождения. Детей надо делать в молодости...
Я промолчал.
-- Мать?
-- Умерла, -- негромко сказал я. -- Два года назад, в шестьдесят
четвертом.
Лейтенант неодобрительно покрутил головой. Потом он долго скрипел
пером, внося в карточку годы рождения и места работы двух братьев и двух
сестер, и нетерпеливо поглядывал на меня.
-- Все? -- поставив точку, с тревогой спросил он. -- Больше никого нет?
-- Никого.
-- Ну вы даете!..
Санкт-Петербург так и остался в моей воинской анкете. Из песни слов не
выкинешь.
Отец помнил Октябрьскую революцию так же, как я помню полет Гагарина.
Хорошо помнил. Ему только что исполнилось тринадцать лет.
Когда полетел Гагарин, мне было двенадцать. Я видел по телевизору, как
он спускается по трапу самолета и идет по ковровой дорожке.
Отец родился за несколько недель до Кровавого воскресенья. Я -- в
середине века. Между нашими днями рождения легли две мировых войны и три
революции.
Когда акушерка на Обводном канале хлопнула меня по синей попке и я,
впервые хлебнув воздуха, закричал тоненьким голоском "у-а! у-а!", отцу было
уже сорок пять. Я был его седьмым ребенком и восьмым у матери.
До меня так же пищали, глотнув ленинградского воздуха, пять моих
братьев и две сестры. Они пищали в разные периоды нашего государства: "после
революции", "до войны" и "во время войны". Я пискнул "после войны". По нашей
семье можно изучать историю у нас длинная семья.
Мы строим дом.
Мы приезжаем в субботу утром, затапливаем печку и быстро натягиваем
дачные обноски. Феликс, в рваном сомбреро и ватнике, выводит нас на улицу и
для порядка пересчитывает. Краснеют клены вдоль покосившегося забора, вянет
трава, прибитая ночными заморозками, и мелкий дождик моросит по крыше.
Предполагается, что новый дом встанет на месте старого. Но старый