совсем такие, как у нас в России,- бумажные змеи с двумя хвостами.
Я знал, что этот европейский ландшафт уже был когда-то создан в воображении
маленького ришельевца.
Прижав к себе локоть жены, я наяву наблюдал этот ландшафт глазами, мокрыми от
слез.
хотя бы потому, что его не существует, как утверждал "архискверный" Достоевский.
Что же касается ассоциативного метода построения моих сочинений, получившего у
критиков определение "раскованности", то это лично мое. Впрочем, как знать?
Может быть, ассоциативный метод давным-давно уже открыт кем-нибудь из великих и
я не более чем "изобретатель велосипеда".
Глядя на бумажные змеи и на зеленые холмы, я подумал, что ту книгу, которая
впоследствии получила название "Ни дня без строчки", ключик однажды в разговоре
со мной хотел назвать гораздо лучше и без претензий на затрепанное латинское
nulla dies sine linea, использованное древними, а вслед за ними и Золя; он хотел
назвать ее "Прощание с жизнью", но не назвал, потому что просто не успел.
Я же, вероятно, назову свою книгу, которую сейчас переписываю набело, "Вечная
весна", а вернее всего "Алмазный мой венец", как в той сцене из "Бориса
Годунова", которую Пушкин вычеркнул, и, по-моему, напрасно.
Прелестная сцена: готовясь к решительному свиданию с самозванцем, Марина
советуется со своей горничной Рузей, какие надеть драгоценности.
"Ну что ж? Готово ли? Нельзя ли поспешить?" - "Позвольте, наперед решите выбор
трудный: что вы наденете, жемчужную ли нить иль полумесяц изумрудный?" -
"Алмазный мой венец".- "Прекрасно! Помните? Его вы надевали, когда изволили вы
ездить во дворец. На бале, говорят, как солнце вы блистали. Мужчины ахали,
красавицы шептали... В то время, кажется, вас видел в первый раз Хоткевич
молодой, что после застрелился. А точно, говорят: на вас кто ни взглянул, тут и
влюбился".- "Нельзя ли поскорей"...
отвергнут изумрудный полумесяц. Всего не наденешь. Гений должен уметь
ограничивать себя, а главное, уметь выбирать. Выбор - это душа поэзии.
мой венец". Торопясь к фонтану, я его готов надеть на свою плешивую голову.
Марина - это моя душа перед решительным свиданием. Но где этот фонтан? Не в
парке же Монсо, куда меня некогда звал сумасшедший скульптор?
его называли в старых гимназических учебниках, Гольфштрем, что мне нравится
гораздо больше,- весна обычно является на глаза в феврале. Но был год дракона, в
мире происходили ужасные события: войны, наводнения, землетрясения, извержения
вулканов, авиационные катастрофы, эпидемии гонконгского гриппа, внезапные
смерти...
аппаратом для измерения кровяного давления, даже не потрудилась меня
исследовать. Она лишь слегка повернула узкое лицо к моей жене, окинула ее
недобрым взглядом и категорически отказалась выдать справку о здоровье, а затем
повернулась всем своим костлявым телом, пробормотав сквозь вставные зубы:
- Это не ему, а вам хочется попутешествовать. Лично я не рекомендую.
С этими словами она показала свою тощую спину.
Я был настолько уверен в отличном состоянии своего здоровья, что, услышав
роковой приговор врача, запрещавший нам лететь в страну вечной весны, сначала не
поверил ушам, а потом едва не потерял сознание: все вокруг меня сделалось как
при наступлении полного солнечного затмения. Если бы не клочок ваты, смоченный
нашатырным спиртом, поднесенный к моим ноздрям чьей-то милосердной рукой, то я
бы, чего доброго, хлопнулся в обморок.
К счастью, затмение постепенно заканчивалось, и в прояснившейся комнате явилась
добрая фея, положила меня на клеенчатую лежанку, велела спустить штаны и как
можно крепче поджать колени под живот. Фея была тоже в медицинском халате, но
профессорском, более высокого ранга - белоснежно накрахмаленном, из-под которого
виднелись оборочки нарядного платья и стройные, элегантно обутые ноги,- чуть
было не написал "ножки", что было бы весьма бестактно по отношению к профессору.
Ее лицо было строго-доброжелательно, хотя и вполне беспристрастно. Не
оборачиваясь, она повелительным жестом королевы протянула назад руку, в которой
вдруг как бы сам собой очутился стерильный пакет с парой полупрозрачных
хирургических перчаток. Она вынула одну из них и натянула на правую руку.
Продолжая процедуру исследования, она осталась вполне довольной, по-королевски
скупо улыбнулась, после чего уже ничто не могло помешать нам лететь...
как в Полтаве, стояли голые, по-зимнему черные. Судя по крокусам, весна уже была
где-то совсем близко, рядом, на подходе. Это несомненно. Но что-то тормозило ее
приближение, не давало ей наступить. О, проклятый год дракона! Все вокруг еще
дышало мучительно медленно умирающей зимой.
ранней, нежной весны. Вероятно, это всего лишь игра воображения.
Для меня, хотя и не признанного, но все же поэта, поэзией прежде всего было ее
словесное выражение, то есть стихи.
О, как много чужих стихов накопилось в моей памяти за всю мою долгую жизнь! Как
я их любил! Это было похоже на то. что, как бы не имея собственных детей, я
лелеял чужих. Чужие стихи во множестве откладывались в моем мозгу, в том его еще
мало исследованном отделе, который называется механизмом запоминания,
сохраняющим их навсегда наряду с впечатлениями некогда виденных картин,
слышанной музыки, касаний, поцелуев, пейзажей, пробежавших за вагонным окном,
различных элементов морского прибоя - его цвета, шума, подводного движения массы
ракушек и камешков, многообразия его форм и цветов, его хрупкого шлейфа,
временами закрывающего мокро-лиловый песок мировых пляжей Средиземного и Черного
морей, Тихого и Атлантического океанов, Балтики, Ла-Манша, Лонг-Айленда...
Англия помещалась где-то среди слоев этих накоплений памяти и была порождением
воображения некоего поэта, которого я буду называть с маленькой буквы эскесс,
написавшего:
"Воздух ясен, и деревья голы. Хрупкий снег, как голубой фаянс. По дорогам Англии
веселой вновь трубит старинный дилижанс. Догорая над высокой крышей, гаснет в
небе золотая гарь. Старый гномик над оконной нишей вновь зажег решетчатый
фонарь".
Диккенс", поразивший однажды вообряжение автора, а потом через его стихи поразил
воображение многих других, в том числе и мое.
Не было вокруг ни хрупкого снега, похожего на голубой фаянс, ни старинного
дилижанса, трубящего на дорогах Англии, совсем не показавшейся мне веселой, не
было и гнома, зажегшего решетчатый фонарь. Но все эти элементы были мутно
нарисованы синькой на веджвудском фаянсе во время нашего брекфеста в маленькой
лондонской гостинице недалеко от Гайд-парка.
с белыми полосами, которые через ровные промежутки вдруг резко обрубались, с тем
чтобы через миг возникнуть снова и снова обрубиться. Мы видели по сторонам
коттеджики, одинаковые, как близнецы, но в то же время имеющие каждый какие-то
неповторимые особенности своих деталей, как и те английские семейства, которые в
них обитали.
решетчатый фонарь.
чернели рога араукарии.
Черные, как бы обугленные деревья, настолько мертвые, что, казалось, дальше так
продолжаться не может и они должны или перестать существовать, или наконец
воскреснуть: хоть немножко зазеленеть.
А между тем во многих крошечных палисадниках мимо нас проносились кусты, сплошь
осыпанные желтыми цветами, но без малейшей примеси зелени. Никаких листьев,
только цветы; уже явно не зимние, но еще далеко и не весенние, а какие-то
странные, преждевременные выходцы из таинственной области вечной весны.
Нас сопровождал длинный индустриальный пейзаж высокоразвитой страны: трубы
заводов, пробегавшие мимо поодиночке, попарно, по три, по четыре, по шесть
вместе, целыми семьями; силуэты крекингов, запутанные рисунки газопроводов,
ультрасовременные фигуры емкостей различного назначения, иногда посеребренных...
Однако в темных, закопченных маленьких кирпичиках иных фабричных корпусов
наглядно выступала старомодность девятнадцатого века викторианской Англии,
Великобритании, повелительницы полумира, владычицы морей и океанов, именно
такая, какою ее видел Карл Маркс.
Движущиеся мимо прозрачно-сумрачные картины не затрагивали воображения, занятого
воссозданием стихов все того же эскесса:
книгой в темном переплете весна качает голубой фонарь"...
Бирмингама, мимо которого мы проезжали со скоростью шестидесяти километров в
час.
Ах, этот голубой фонарь вечной весны, выдуманный эскессом в пору моей юности.
доме, в нижней части Дерибасовской улицы, в "дорогом районе", но во втором
дворе, в полуподвале, рядом с дворницкой и каморкой, где хранились
иллюминационные фонарики и национальные бело-сине-красные флаги, которые
вывешивались в царские дни. Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из нас
никогда не был у него в квартире и не видел его матери. Он появлялся среди нас в
опрятной, выглаженной и вычищенной студенческой тужурке, в студенческих
диагоналевых брюках, в фуражке со слегка вылинявшим голубым околышем. У него
было как бы смазанное жиром лунообразное лицо со скептической еврейской улыбкой.
Он был горд, ироничен, иногда высокомерен и всегда беспощаден в оценках, когда
дело касалось стихов. Он был замечательный пародист, и я до сих пор помню его
пародию на входившего тогда в моду Игоря Северянина:
замечаю уж. Не на него направлен мой прожектор. Сейчас ко мне придет один
Шилова Юлия
Дальский Алекс
Прозоров Александр
Панов Вадим
Сертаков Виталий
Майер Стефани