Чтение 2–й страницы книги ~Белеет парус одинокий~

устроителей "этого безобразия" и вообще всячески выражал свое отвращение к
"глупейшей затее".

Но, конечно, он хитрит. Он просто-напросто боялся, что костюм выйдет
плохой, боялся осрамиться. Как он старался! Но зато и костюм - что бы там ни
говорили! - получился замечательный.

Это был я настоящие рыцарские доспехи, искусно выклеенные из золотой и
серебряной елочной бумаги, натянутой на проволочный каркас. Шлем, украшенный
пышным султаном, выглядел совершенно так же, как у рыцарей Вальтера Скотта.
Даже забрало поднималось и опускалось.

Все это было так прекрасно, что Петю поставили во второй паре рядом с
Зоей, самой красивой девочкой на даче, одетой в розовый костюм доброй феи.

Они прошли под руку вокруг сада, увешанного китайскими фонариками.
Невероятно яркие кусты и деревья, охваченные зелеными и красными облаками
бенгальского огня, вспухали то здесь, то там в таинственной тьме сада. В
беседке, при свечах под стеклянными колпаками, ужинали взрослые. Мотыльки
летели со всех сторон на свет и падали, обожженные, на скатерть.

Четыре ракеты выползли, шипя, из гущи бенгальского дыма и с трудом
полезли в гору.

Но еще где-то в мире была луна. И это выяснилось лишь тогда, когда Петя и
Зоя очутились в самой глубине сада. Сквозь дыры в листве проникал такой
яркий и такой волшебный лунный свет, что даже белки девочкиных глаз отливали
каленой синевой, и такой же синевой блеснула в кадке под старой абрикосой
темная вода, в которой плавала чья-то игрушечная лодочка.

Тут-то мальчик и девочка, совершенно неожиданно для самих себя, и
поцеловались, а поцеловавшись, до того смутились, что с преувеличенно
громкими криками побежали куда глаза глядят и бежали до тех пор, пока не
очутились на заднем дворе. Там гуляли батраки, пришедшие поздравлять
хозяйку.

На сосновом столе, вынесенном из людской кухни на воздух, стояли: бочонок
пива, два штофа казенного вина, миска жареной рыбы и пшеничный калач. Пьяная
кухарка в новой ситцевой кофточке с оборками сердито подавала гуляющим
батракам порции рыбы и наливала кружки.

Гармонист в расстегнутой тужурке, расставив колени, качался на стуле,
перебирая басовые клапаны задыхающейся гармоники.

Два прямых парня с равнодушными лицами, взявши друг друга за бока,
подворачивали каблуки, вытаптывая польку. Несколько батрачек, в новых,
нестираных платках, со щеками, намазанными ради кокетства и смягчения кожи
помидорным рассолом, стояли, обнявшись, в своих тесных козловых башмаках.

Рудольф Карлович и Луиза Францевна пятились от наступавшего на них
батрака.

Батрак был совершенно пьян. Несколько человек держали его за руки. Он
вырывался. Юшка текла из носа на праздничную, разорванную пополам рубашку.
Он ругался страшными словами.

Рыдая и захлебываясь в этих злобных, почти бешеных рыданиях, он кричал,
скрипя зубами, как во сне:

- Три рубля пятьдесят копеек за два каторжных месяца!.. У, морда твоя
бессовестная! Пустите меня до этой сволочи! Будьте людьми, пустите меня до
него: я из него душу выниму! Дайте мне спички, пустите меня до соломы: я им
сейчас именины сделаю... Ох, нет на тебя Гришки Котовского, гадюка!

Лунный свет блестел в его закатившихся глазах.

- Но, но, но... - бормотал хозяин, отступая. - Ты смотри, Гаврила, не
чересчур разоряйся, а то, знаешь, теперь за эти слова и повесить могут.

- Ну на! Вешай! - кричал, задыхаясь, батрак. - Чего же ты не вешаешь? На,
пей кровь! Пей!..

Это было так страшно, так непонятно, а главное - так не вязалось со всем
этим чудесным праздником, что дети бросились назад, крича, что Гаврила хочет
зарезать Рудольфа Карловича и поджечь экономию.

Трудно себе представить, какой переполох поднялся на даче.

Родители уводили детей в комнаты. Всюду запирали окна и двери, как перед
грозой.

Земский начальник Чувяков, приехавший на несколько дней к семье
погостить, прошел через крокетную площадку, вырывая ногами дужки,
расшвыривая с дороги молотки и шары.

Он держал в приподнятых руках двустволку.

Напрасно Рудольф Карлович просил жильцов успокоиться. Напрасно он уверял,
что никакой опасности нет: Гаврила связан и посажен в погреб и завтра за ним
приедет урядник...

Однажды ночью далеко над степью встало красное зарево. Утром разнесся
слух, что сгорела соседняя экономия. Говорили, что ее подожгли батраки.

Приезжие из Одессы передавали, что в городе беспорядки. Ходили слухи, что
в порту горит эстакада.

После праздника, на рассвете, приезжал урядник. Он увез Гаврилу. Сквозь
утренний сон Петя даже слышал колокольчик урядниковой тройки.

Дачники разъезжались.

Вскоре экономия совсем опустела.

Петя постоял возле заветной кадки под старой абрикосой, похлюпал прутиком
по воде. Нет! И кадка была не та, и вода не та, и старая абрикоса не та.

Все, все вокруг стало чужим, все потеряло очарование, все смотрело на
Петю как бы из далекого прошлого.

Неужели же и море встретит Петю в последний раз так же холодно и
равнодушно?

Петя побежал к обрывам.

2 МОРЕ

Низкое солнце ослепительно било в глаза. Море под ним во всю ширину
горело, как магний. Степь обрывалась сразу.

Серебряные кусты дикой маслины, окруженные кипящим воздухом, дрожали над
пропастью.

Крутая дорожка вела зигзагами вниз. Петя привык бегать по ней босиком.
Ботинки стесняли мальчика. Подметки скользили. Ноги бежали сами собой. Их
невозможно было остановить.

До первого поворота мальчик еще кое-как боролся с силой земного
притяжения. Он подворачивал каблуки и хватался за сухие нитки корней,
повисших над дорожкой. Но гнилые корни рвались. Из-под каблуков сыпалась
глина. Мальчик был окружен облаком пыли, тонкой и коричневой, как порошок
какао.

Пыль набивалась в нос, в горле першило. Пете это надоело. Э, будь что
будет!

Он закричал во все горло, взмахнул руками и очертя голову ринулся вниз.

Шляпа, полная ветра, колотилась за спиной. Матросский воротник
развевался. В чулки впивались колючки... И мальчик, делая страшные прыжки по
громадным ступеням естественной лестницы, вдруг со всего маху вылетел на
сухой и холодный, еще не обогретый солнцем песок берега. Песок этот был
удивительной белизны и тонкости. Вязкий и глубокий, сплошь истыканный ямками
вчерашних следов, оплывших и бесформенных, он напоминал манную крупу самого
первого сорта.

Он полого, почти незаметно сходил в воду. И крайняя его полоса,
ежеминутно покрываемая широкими языками белоснежной пены, была сырой,
лиловой, гладкой, твердой и легкой для ходьбы.

Чудеснейший в мире пляж, растянувшийся под обрывами на сто верст от
Каролино-Бугаза до гирла Дуная, тогдашней границы Румынии, казался диким и
совершенно безлюдным в этот ранний час.

Чувство одиночества с новой силой охватило мальчика. Но теперь это было
совсем особое, гордое и мужественное одиночество Робинзона на необитаемом
острове.

Петя первым делом стал присматриваться к следам. У него был опытный,
проницательный глаз искателя приключений. Он был окружен следами. Он читал
их, как Майн Рида.

Черное пятно на стене обрыва и серые уголья говорили о том, что ночью к
берегу приставали на лодке туземцы и варили на костре пищу. Лучевидные следы
чаек свидетельствовали о штиле и обилии возле берега мелкой рыбешки.

Длинная пробка с французским клеймом и побелевший в воде ломтик лимона,
выброшенный волной на песок, не оставляли никаких сомнений в том, что
несколько дней назад в открытом море прошел иностранный корабль.

Между тем солнце еще немножко поднялось над горизонтом. Теперь море сияло
уже не сплошь, а лишь в двух местах: длинной полосой на самом горизонте и
десятком режущих глаза звезд, попеременно вспыхивающих в зеркале волны,
осторожно ложащейся на песок.

На всем же остальном своем громадном пространстве море светилось такой
нежной, такой грустной голубизной августовского штиля, что невозможно было
не вспомнить:

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом...

хотя и паруса нигде не было видно, да и море ничуть не казалось туманным.

Петя залюбовался морем.

Сколько бы ни смотреть на море - оно никогда не надоест. Оно всегда
разное, новое, невиданное.

Оно меняется на глазах каждый час.

То оно тихое, светло-голубое, в нескольких местах покрытое почти белыми
дорожками штиля. То оно ярко-синее, пламенное, сверкающее. То оно играет
барашками. То под свежим ветром становится вдруг темно-индиговым, шерстяным,
точно его гладят против ворса. То налетает буря, и оно грозно преображается.
Штормовой ветер гонит крупную зыбь. По грифельному небу летают с криками
чайки. Взбаламученные волны волокут и швыряют вдоль берега глянцевитое тело
дохлого дельфина. Резкая зелень горизонта стоит зубчатой стеной над бурыми