Чтение 2–й страницы книги ~Дорога на высоту~

смотрела на чистый лист бумаги. Потом подумала:

-- Может, и к лучшему.

Кажется, она произнесла это вслух.

Светлана почувствовала знакомый прилив энергии. До утра надо переделать
кучу дел, а главное -- срочно позвонить маме, чтобы взяла дочку, Светку-
младшую. Ее нельзя сейчас оставлять с отцом.

Светлана поднялась, готовая ехать, и направилась на первый этаж
институтского здания, где был междугородный телефон.

"x x x"

Сейчас, преодолевая эти двести метров от остановки до дома, Светлана
старалась ни о чем не думать. Будь, что будет.

Решить все равно она ничего не могла, все зависело не от нее одной, но
главное, Светлана еще ничего не решила для себя, и она гнала прочь
бесконечные мысли о том, что с ними случилось, почему, что надо делать и чем
все это кончится. А может, кончилось -- уже? И делать ничего не надо?

Она ко всему готова. Готова?

Она старалась не думать, но мысли эти были с ней и сейчас, как весь этот
месяц в командировке, даже тогда, когда она садилась за пульт и вызывала на
экран программу. Даже тогда, когда ругалась с начальством, требуя, чтобы
проверили технику, наладили технику -- из-за этого были сбои в программах.
Мысли эти заползали под корку, громоздились там и жили себе самостоятельно,
неуправляемые никакой математикой. А когда Светлана, уставшая, валилась на
гостиничную кровать, мысли выползали -- вот они, мы, ты нас не дожевала. Жуй,
несчастная!

Хотя несчастной она себя не чувствовала, она не могла позволить себе быть
несчастной. Но счастья, которое было, она его держала в руках -- где оно?

Как случилось, что они поженились? Вот уже почти десять лет... Судьба?
Может, это и есть судьба? Странная какая-то сводница. Нет, нет, это не могла
быть случайность. А что? Была -- любовь? Любовь -- была? И есть ли еще --
любовь? Или что -- есть?

Ведь она нравилась -- другим. Она могла выйти замуж -- раньше. Как выходили
многие ее однокурсницы: пора, и выходили замуж. Но Светлану все что-то
уводило, вело -- мимо. Чего-то она ждала. Чтоб вспыхнул свет. Чтоб замерло в
груди. А вот -- не замирало.

На втором курсе в нее был влюблен филолог, это тянулось долго. Они часто
бывали вместе, вокруг считали, что они -- пара, что женитьба их -- дело
времени. Когда Светлану спрашивали об этом, она смеялась, говорила:

-- Что вы, мы -- друзья.

И держала своего приятеля чуть-чуть на расстоянии.

Филолог был красивый, полноватый, правда, несколько женственный, с
мягкими розовыми губами. Еще в самом начале, когда они только познакомились
в какой-то студенческой компании, он пошел провожать Светлану, попытался ее
поцеловать, прикоснулся губами к щеке. Это было неприятно, она отстранилась.
Он понял, больше целовать не пытался, но стал бывать у нее, -- может быть,
решил, что время поработает на него.

Светлана всегда радовалась его приходу. Тогда она не задумывалась --
почему? Был ли он в самом деле так умен, как казалось, и так ли невероятно
много знал? Она могла слушать его бесконечно. Он заходил за ней на факультет
после занятий, и они шли, куда глаза глядят, бродили по огромному тенистому
парку. Спутник ее говорил и говорил, казалось, это могло длиться вечно, она
будет слушать.

Он был старше Светланы, но все равно очень молод, сейчас, вспоминая, она
понимала это -- каким он был молодым, и с неудержимостью юности увлекался все
чем-то новым и новым, словно не мог допустить, что в мире осталось что-то,
чего он не прочел, не узнал, не понял. Господи, разве это возможно?

Он делал открытие за открытием, теперь она понимала, что так только
казалось ему, он открывал -- для себя, давно, наверное, известное
человечеству. Но он отыскивал глубину и нырял в нее, увлекая за собой
Светлану.

У нее кружилась голова от этих плаваний. И тогда она спасалась иронией:

-- Хорошо филологам: читай себе книжки и сдавай экзамены.

Свою математику она не променяла бы ни на какую другую науку, в цифрах и
формулах была стройность, гармония, словно на них покоилась основа
мироздания. Тогда, в восемнадцать лет, Светлана, понятно, не думала о
мироздании, это сейчас она понимала: господи, как хорошо, что она прочно
стоит на ногах, что есть у нее нормальная мирская профессия и владеет она
своей профессией неплохо, в любой ситуации, на любых ухабах это дает силы. А
тогда она просто училась. Науки давались ей легко, сызмальства она привыкла,
так ее приучила мама, все, что делала, делать хорошо, и Светлана училась
добросовестно. И с удовольствием. Ей нравилось то, чему ее учили.

Но за стенами факультета она не думала о математике. Кроме формул, цифр,
головоломных задач, существовала тьма интересных вещей. Она и раньше, в
школе, много читала, но это было обычное чтение -- сюжеты, герои, любовь. Ее
филолог, казалось, не следил за сюжетом, любовь в книгах его не интересовала
читал совсем не то, что полагалось по программе. Он увлекался историей. За
жуткие по тем временам деньги он купил у букиниста Соловьева. Почти наделю
он не появлялся у Светланы, а когда пришел, спросил:

-- Хочешь прочесть о Петре? Правду о Петре -- хочешь?

-- Я еще в школе читала Толстого.

-- Ах, какая умная девочка. И по истории у тебя было пять?

-- Нет. Больше чем на четверку я не тянула.

-- Все же -- советую.

-- Давай.

Он принес ей серенький томик, Светлана не спала несколько ночей, она
всегда читала по ночам. Возвращая книгу, сказала:

-- Темная история с этой историей.

-- Страшная, -- сказал он, -- страшная история РОССИИ. Чем больше узнаешь...
Хочешь, я принесу тебе другие тома? Об эпохе Ивана Грозного?

Он стал говорить о других веках, других царях, она и сейчас, казалось,
слышала его голос. Время словно сдвигалось, туман редел, она жила в иные
эпохи, люди вокруг были незнакомы. Но оттуда сюда, к ним, тянулись нити,
может быть, не все видели их, эти нити. А он -- видел. Он живописал, но умел
и все расчленить, расставить по полочкам. Они возвращались из путешествия
обратно в последнюю треть двадцатого века, здесь тоже было страшно, но он
отряхивался, смахивал пыль с сандалий и шел обедать. А у нее еще долго
кружилась голова.

Любил ли он ее? Или она была единственной, способной его слушать? Ему это
было необходимо -- аудитория, пусть даже из одного человека. Иногда она
пыталась сказать что-то свое, он не мог этого допустить. Она умная девочка,
он согласен, но что за глупости она говорит.

Потом он нырнул в Достоевского. Он погрузился в него, как уходят под воду
и, кажется, не собирался всплывать. Но у него, наверное, был надежный
скафандр, а у нее -- не было, она вообще не умела плавать и чуть не оказалась
на дне, во всяком случае нахлебалась достаточно.

Она проглатывала очередной роман, а потом смотрела на своих знакомых, на
случайных встречных, на прохожих на улице и видела в них Мышкиных,
Раскольниковых, Ставрогиных. Это становилось навязчивым, как болезнь.

-- Света, -- спросил встревоженный филолог, -- это у тебя что -- игра?

-- Нет, я серьезно.

-- Но они все давно умерли, сейчас другое время, ты же знаешь.

-- Да, конечно, -- согласилась Светлана. -- Но потомки их живы.

-- Ха! -- сказал филолог. -- Ни у кого из них не было детей. Откуда потомки?

Иронию она понимала.

-- Может, у них были незаконнорожденные дети...

Они сидели в комнате, она подошла к окну, распахнула его. Внизу, как
всегда, куда-то двигались люди.

-- Смотри, -- сказала Светлана, -- они все вышли из книг Достоевского.

-- Ну-ну... -- произнес он. Мол, ничего не скажешь, способная у него
ученица. Переплюнула его, учителя. Только куда это тебя заведет?

Но неожиданно для обоих их завело в тупик, и дать задний ход уже не
получилось.

-- Слушай, -- не то спросила, не то просто подумала вслух Светлана, -- а от
кого из героев Достоевского ведет твоя родословная

Он перестал посмеиваться и сказал серьезно, глядя в глаза Светлане:

-- Я не от них, я от самого Федора Михайловича.

-- Ого! Вот это мания!

-- Да, -- сказал он и стал смотреть в окно, но не на людей, а куда-то
вдаль. -- Во мне болит. Это моя боль.

Что-то странное, смутное поднялось в ней.

-- Ты что-то путаешь. Это -- великая Русь. А ты, кажется, еврей.

Он досадливо поморщился и заходил по комнате.

-- Какой я, к черту, еврей? Я русский. Я здесь родился. Я впитал все это.
Это -- мое.

Она и сейчас помнит -- показалось, что под ногами поползла земля,
качнулась. Что это было? Наитие? Голос предков? Или внутреннее чутье уловило
фальшь?

-- Теперь моя очередь спросить: ты серьезно?

-- Вполне.

Он помолчал, походил по комнате, еще раз сказал: "Вполне", опять
помолчал. Потом подошел к ней вплотную, остановился, усмехнулся, нехорошо
усмехнулся:

-- Уж не хочешь ли ты сказать, что при русском папе все-таки принадлежишь
к богоизбранному народу. Конечно, у того народа главное -- мамина кровь. О!