табак; словом, я был возмутительно беден и вынужден был ходить в своей
старенькой морской форме, которая так оскорбляла чувство благопристойности
профессора Ашера, не потому, что мне это нравилось, а потому, что это был
мой единственный наряд.
не слишком удручало меня. Спартанское воспитание в Ливенфорде приучило
меня ко всему: я мог есть крутую овсяную кашу, пить водянистое молоко
неповторимой и непередаваемой синевы, носить залатанную одежду и ботинки
на толстой подошве, "подкованные" железными ободками для прочности. К тому
же я считал свое нынешнее положение чисто временным - преддверием
блестящего будущего, и мозг мой был настолько поглощен дерзкими замыслами,
которые должны были принести мне скорый и большой успех, что такие мелочи
просто не могли огорчить меня.
кирпичную стену, над которой возвышались трубы городской
мусоросжигательной станции, и остановился в глубоком раздумье, изучая
бумагу, возвращенную мне профессором Ашером.
почтительно остановившемуся у порога. Так и есть, это, конечно, мисс Джин
Лоу, моя соседка по коридору. Сия молодая особа - одна из пяти
студентов-медиков, живших в "Ротсее", - посещала мои занятия по
микробиологии и на протяжении всей нынешней сессии на правах соседки
непрестанно выказывала мне знаки внимания.
сильным северным акцентом и, заметив мою ярость, мило покраснела; но, хотя
ее белое личико так и вспыхнуло от застенчивости, она не опустила своих
карих глаз. - Я постучала, только вы не слышали.
окончательно перейдя на северный певучий говор.
эту девушку в синей саржевой юбке, простой белой блузке, черных чулках и
грубых башмаках, которая так серьезно упрашивала меня выпить чаю, словно,
отказавшись, я совершил бы смертный грех.
с вытертой красной плюшевой обивкой, где так пахло тушеной капустой, что,
казалось, даже линолеум был пропитан этим запахом. На каминной доске,
накрытой бархатной дорожкой с кистями, стояли уродливые часы из зеленого
мрамора - гордость барышень Дири, свидетельство престижа их покойного
батюшки и их собственного "благородного" происхождения; часы эти давно
перестали ходить, но по-прежнему красовались на камине, покоясь на двух
великанах в золотых шлемах и с топориками; внизу была надпись: "Капитану
Хэмишу Дири по случаю его ухода с поста начальника Уинтонской пожарной
команды".
шотландцев, - уже была в полном разгаре: во главе стола из красного
дерева, накрытого подштопанной, но чистой белой скатертью, на которой
стояли в центре металлический чайник "Британия" под голубым вязаным
"чехольчиком" и несколько тарелок с хлебом, пирожками и тминным печеньем,
а перед каждым - тарелочка с копченой селедкой, восседала мисс Бесс Дири.
Наливая нам чай, мисс Бесс - высокая, чопорная, костлявая сорокапятилетняя
старая дева (когда-то, должно быть, миловидная), убиравшая волосы в сетку,
носившая корсет и платье со стоячим кружевным воротничком, как бы
подчеркивая этим свою принадлежность к благородному сословию, - одарила
нас, несмотря на все свое уважение к моему диплому врача и любовь к мисс
Лоу, кислой, "страдальческой" улыбкой, которая тут же исчезла, как только
я положил пенни в деревянную коробочку с надписью "Для слепых", стоявшую
посреди стола, рядом с пустым бочонком из-под бисквитов. Пунктуальность и
вежливость принадлежали к числу тех многих принципов, которых
придерживалась старшая мисс Дири, и все, кто являлся к столу после того,
как она "испросит благословения", обязаны были искупать свой грех, -
дозволительно, впрочем, проявить нескромность и усомниться, идут ли эти,
ваяния на указанную цель.
совсем мелкая. Двум достойным дамам нелегко было сводить концы с концами,
и мисс Бесс, которая "возглавляла" заведение и осуществляла
представительство - тогда как мисс Эйли стряпала и наводила чистоту,
оставаясь в тени, - следила за тем, чтобы грех чревоугодничества не мог
быть совершен в ее присутствии. Несмотря на это, пансион ее славился в
университетских кругах как добропорядочное заведение, и в постояльцах не
было недостатка.
четвертого курса, - не было за столом: они уехали домой на субботу и
воскресенье; теперь напротив меня сидели два других студента-медика -
Гарольд Масс и Лал Чаттерджи.
несоразмерно большими, поистине лошадиными зубами. Он был еще только на
первом курсе и по большей части хранил почтительное молчание, но время от
времени, когда ему казалось, что кто-то сострил, он вдруг разражался диким
хриплым хохотом.
перевалило за тридцать; низенький, невероятно толстый, с тщательно
подстриженной черной бородкой, в огромном малиновом тюрбане, красиво
оттенявшем его лоснящуюся шафрановую кожу, он вечно улыбался широкой,
невероятно глупой улыбкой. Вот уже пятнадцать лет, как он неторопливо
кочует из одной уинтонской аудитории в другую - все в тех же штанах,
висящих сзади, точно мешок из-под картошки, и все с тем же зеленым зонтом
- и тщетно пытается получить диплом врача. Добродушный, болтливый, с
неистощимым запасом всяких занятных историй, он стал в университете
поистине комической фигурой - недаром его прозвали "Бэби". Не успели мы
войти, как он затянул своим высоким "певучим" голоском, в котором, совсем
как у муэдзина, возвещающего час молитвы, всегда звучали минорные нотки:
уже все съели. Опоздали, значит, теперь придется вам, пожалуй, погибать с
голоду. М-да, пожалуй что придется, ха-ха! Мистер Гарольд Масс, будьте
любезны, передайте мне горчицу. Благодарю вас. Обращаюсь к вам, коллега
доктор Роберт Шеннон, скажите-ка, правда ведь, что горчица стимулирует
работу слюнных желез, каковых у человека имеется две - одна подъязычная, а
название другой записано у меня в тетради? Простите, сэр, как же все-таки
эта вторая железа называется?
улыбке. - Именно это я и хотел сказать.
мне известно!
точно в конвульсиях.
невежество? Вы должны помнить, что я уже много лет числюсь студентом, а вы
только поступили. Я имел честь провалиться и не получить диплома бакалавра
искусств в Калькуттском университете еще тогда, когда вас, наверно, и на
свете-то не было.
поймать мой взгляд и втянуть меня в беседу с мисс Бесс. Обе они были
ревностные евангелистки и с необычайной серьезностью и пылом обменивались
сейчас мнениями по поводу предстоящего исполнения "Мессии" в зале
св.Эндрью, что всегда являлось большим событием в Уинтоне, но, поскольку у
меня были свои причины относиться весьма сдержанно к религии, я сидел, не
поднимая глаз от тарелки.
стареньких войлочных туфлях, неся "хрусталь" - стеклянное блюдо с
тушеными, но совершенно каменными сливами, которыми с неизбежностью смерти
заканчивался в "селедочные вечера" наш унылый ужин.
женщиной, довольно неряшливой, грузной и медлительной, с узловатыми,
обезображенными домашней работой руками. Ходили слухи - по-видимому, то
были просто выдумки студентов, подметивших, что единственным ее
развлечением по вечерам было чтение романов, которые она брала в публичной
библиотеке, - будто в молодости она пережила трагическую любовь. Ее доброе
лицо, покрасневшее от постоянной возни у плиты, хранило выражение
терпеливого спокойствия даже при ядовитых нападках сестры, но обычно было
грустным и задумчивым; на лоб ее то и дело падала тонкая прядка волос, и у
мисс Эйли вошло в привычку, забавно оттопырив губы, легким дуновением
отбрасывать волосы назад. Возможно, что, сама испытав немало превратностей
в жизни, она сочувственно относилась к моим бедам. Словом, сейчас она
склонилась ко мне и с сердечным участием шепотом спросила:
кивнув, сдула прядку волос со лба и ушла.
было лишь, как ожесточенно жуют челюсти и с лязгом вгрызаются в твердые,
точно камень, сливы кривые клыки Масса.
словно хозяйка замка после пиршества, давая понять, что трапеза окончена,