младенчестве. Говорят, что ребенком я не был ни крикуном, ни непоседой, а,
напротив, к вящему удовольствию моих нянек, очень любил поспать или, на
худой конец, подремать.
даже под различными именами, ночь и сон всегда были как бы второй моей
жизнью; я легко засыпал, даже не будучи усталым, впадал в глубокое темное
забытье и когда просыпался после десяти - двенадцати, даже четырнадцати -
часового сна, то чувствовал себя куда более бодрым и счастливым, чем после
дневных впечатлений и радостей.
неутомимым влечением к жизни и любви, которое владело мной и о котором я
еще буду говорить в свое время. Как сказано, я не раз возвращался мыслью к
этому странному явлению и временами даже ясно осознавал, что эти две мои
особенности не только не противоречат одна другой, но, напротив,
неразрывно между собою связаны. Теперь, когда я - всего только
сорокалетний человек, но состарившийся, утомленный и утративший жадное
любопытство к людям - живу в полном уединении, "дар сна" начинает изменять
мне. Сон мой стал кратким, неглубоким, чутким, тогда как в свое время в
тюрьме, где для сна была пропасть времени, я спал даже крепче, чем на
мягких постелях Палас-отеля. Но я опять согрешил и забежал вперед.
воскресенье, - счастливец. И хотя я рос в семье, чуждой всякого суеверия,
но этому обстоятельству, в сопоставлении с именем Феликс (*2) (меня
нарекли так в честь крестного Шиммельпристера) и моей располагающей
внешности, я почему-то приписывал особое таинственное значение. Да, вера в
свое счастье, в то, что я любимец богов, постоянно жила во мне и, несмотря
ни на что, меня не обманула. Странная особенность моей жизни - все
страдания и муки, выпавшие мне на долю, я воспринимал как нечто случайное,
мне не предопределенное, и сквозь них для меня неизменно мерцало солнечным
светом мое истинное предназначение... Я отклонился в сторону, но сейчас
уже перейду к воссозданию (хотя бы в общих чертах) картины моего детства.
выдумками и затеями. Мне помнится, правда, может быть, по рассказам
взрослых, что совсем еще малышом, в платьице, я любил воображать себя
кайзером (*3) и часами с необыкновенным упорством играл в эту игру. Сидя в
колясочке, которую моя няня возила по саду или по обширной прихожей нашего
дома, я, почему - неизвестно, силился как можно больше опустить нижнюю
губу, отчего верхняя растягивалась чуть ли не до ушей, и так часто моргал
глазами, что слезы набегали на них, впрочем, не только от быстрого
движения век, но и от внутренней моей растроганности. Притихший,
потрясенный сознанием своего старческого величия, я сидел в колясочке, а
нянька рассказывала всем встречным и поперечным о том, кого она катает,
так как пренебрежение моей ребячьей выдумкой меня бы страшно огорчило.
"Вот везу гулять кайзера", - объявляла нянька и прикладывала ладонь к
виску, - так по ее представлению отдавали честь, - в ответ на что прохожие
отвешивали мне поклоны. Крестный Шиммельпристер любил мне подыгрывать, чем
еще больше укреплял меня в сознании моего величия. "Смотрите-ка, вот едет
наш седовласый герой", - восклицал он при встрече и склонялся передо мной
чуть ли не до земли. Затем он становился на моем пути следования,
изображая народ, кричал "виват", подбрасывал в воздух шляпу, трость, даже
очки и смеялся до колик в животе, видя, как от избытка растроганности
слезы скатываются у меня по растянутой верхней губе.
рассчитывать на поддержку взрослых. Впрочем, я в ней и не нуждался, а
скорее даже радовался самовольной независимости моей фантазии. Так,
например, я просыпался утром с твердым намерением весь день быть
восемнадцатилетним принцем по имени Карл и твердо держался этого решения
не только до вечера, но много дней подряд.
на мгновение не прерывать, даже во время невыносимо скучного сиденья в
классе. Я рядился в снисходительное величие, вел остроумные и любезные
разговоры с гувернером или адъютантом, которых выдумывал себе в помощь, и
был неописуемо счастлив и горд тайной своего возвышенного августейшего
существования. Какой дивный дар фантазии, какие наслаждения" она нам
доставляет! Глупыми и жалкими казались мне другие мальчишки, явно лишенные
этого дара, а следовательно, и скрытых радостей, которые я без каких бы то
ни было внешних приготовлений, одним только сосредоточением воли извлекал
из него! Впрочем, обыкновенным мальчишкам, со щетинистой шевелюрой и
красными руками, было бы уж очень не к лицу воображать себя принцами. У
меня же были редко встречающиеся у мужчин белокурые шелковистые волосы,
которые в сочетании с серо-голубыми глазами так странно контрастировали с
золотистой смуглостью моей кожи, что на первый взгляд никто не мог даже
определить - блондин я или брюнет, и меня с одинаковым успехом принимали
то за того, то за другого. Я очень рано начал следить за своими руками, не
слишком узкими, но приятной формы, которые, кстати сказать, не потели,
оставаясь всегда умеренно теплыми и сухими; ногти мои тоже радовали глаз
своим изяществом. В голосе у меня, еще до того, как он установился, было
что-то ласкавшее слух, и наедине с собою, во время долгих и занимательных
разговоров с невидимым гувернером на изобретенном мною тарабарском
наречии, я с удовольствием прислушивался к его звуку. Подобные внешние
преимущества - вещь довольно невесомая; определению здесь поддается разве
что эффект, ими производимый, - говорить же об этом трудно, даже человеку,
свободно владеющему словом. Так или иначе, но мне было очевидно, что я
создан из более благородного материала, чем мои сверстники. Говоря это, я
не страшусь упрека в самовлюбленности. Меня такой упрек задеть не может, я
был бы лицемером или дураком, если бы оценивал себя как дюжинный товар.
Поставив себе за правило неукоснительно держаться истины, я повторяю, что
был создан из благороднейшего материала.
меня), я питал склонность к необычным, мудреным занятиям, примеры которых
сейчас приведу. Во-первых, мне вздумалось на самом себе изучать и
наблюдать силу человеческой воли, таинственную силу, способную к
проявлениям почти сверхъестественным. Всем известно, что зрачок наш
сужается и расширяется в зависимости от силы света, попадающего в него. И
вот я вбил себе в голову подчинить это непроизвольное движение своенравных
мускулов моей воле. Я становился перед зеркалом и, стараясь выключить
любую другую мысль, сосредоточивал всю свою душевную силу на приказе
зрачкам - сузиться или расшириться по моему усмотрению. И смею заверить,
что мои настойчивые упражнения увенчались полным успехом. Поначалу,
несмотря на внутреннее напряжение - такое, что пот выступал у меня на лбу
и кровь отливала от лица, - зрачки мои только неравномерно мерцали; но со
временем я действительно научился приказывать им суживаться до крохотных
точек или расширяться до больших блестящих черных кругов. Удовлетворение,
которое я испытывал от такого успеха, уже граничило со страхом; я
содрогался, думая о тайнах человеческой природы.
меня известного смысла и обаяния, состояла в следующем. "Что желательнее,
- спрашивал я себя, - видеть мир малым или великим?"
государственных умов, прирожденных завоевателей и властелинов, мощно
возвышающихся над толпой, мир, должно быть, выглядит малым, как шахматная
доска, иначе у них недостало бы жестокости и спокойствия духа на то, чтобы
дерзко и беззаботно подчинять своим планам счастье и горе отдельных людей.
Но, с другой стороны, подобная ограниченность кругозора, несомненно, может
сделать человека никчемным, ибо тому, кто рано научается пренебрежению и
ни во что не ставит мир и человечество, грозит опасность увязнуть в
безразличии, вялости и воздействию на людские души хмуро предпочесть
собственный покой. Я уж не говорю о том, что бесчувственность такого
человека, его безучастность и неподвижность, на каждом шагу оскорбляя
людское самолюбие, отрежут ему путь даже к случайному жизненному успеху.
"Не разумнее ли, не лучше ли, - спрашивал я себя, - видеть в мире и в
человеке нечто прекрасное, важное, достойное любых усилий, самого трудного
служения, чтобы, в свою очередь, добиться известного почета и доброй
славы? Но против такого уважительного виденья мира говорит то, что оно с
легкостью может привести к недооценке себя, к преувеличенной
застенчивости, и тогда жизнь с насмешливой улыбкой пронесется мимо робкого
и почтительного юнца в компании более мужественных любовников. Но, с
другой стороны, благоговейная вера в жизнь дает человеку значительные
преимущества. Ибо тот, кто все и всех принимает всерьез, не только будет
приятен людям и, таким образом, добьется известного успеха в жизни, но
самые его мысли и поступки неизбежно станут серьезными, страстными,
ответственными, что, конечно, возвысит его в глазах людей, внушит им
уважение и будет способствовать его значительному продвижению на жизненном
поприще". Так я размышлял, взвешивая все "за" и "против".
пользовался только второй возможностью; для меня мир, великий и бесконечно
привлекательный, всегда был дарителем несказанно сладостных блаженств,
достойным любых усилий, заслуживающим самых страстных домогательств.
3
сверстников и школьных товарищей, которые предавались развлечениям, более
принятым в нашем городишке; с другой стороны, всех этих мальчиков, сыновей
помещиков-виноделов и чиновников, родители предостерегали против меня и,
как вскоре выяснилось, даже запрещали им со мной водиться. Один из них,
которого я попробовал пригласить к себе, сказал мне прямо в лицо, что
дружить со мной и бывать у меня ему запрещено, так как наш дом
Березин Федор
Флинт Эрик
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Журавлев Владимир