даруемые формой и выражением? Нельзя сказать, что он писал плохо;
преимуществом его возраста было по крайней мере то, что с годами в нем
укрепилась спокойная уверенность в своем мастерстве. Но, хотя вся немецкая
нация превозносила это мастерство, сам он ему не радовался; писателю
казалось, что его творению недостает того пламенного и легкого духа,
порождаемого радостью, который больше, чем глубокое содержание (достоинство,
конечно, немаловажное), составляет счастье и радость читающего мира. Он
страшился лета, страшился быть одиноким в маленьком доме, с кухаркой,
которая стряпает ему, и слугою, который подает на стол эту стряпню;
страшился привычного вида горных вершин и отвесных скал, когда думал, что
они снова обступят его, вечно недовольного, вялого. Значит, необходимы
перемены, толика бродячей жизни, даром потраченные дни, чужой воздух и
приток новой крови, чтобы лето не было тягостно и бесплодно. Итак, в дорогу
-- будь что будет! Не в слишком дальнюю, до тигров он не доедет. Ночь в
спальном вагоне и две-три недели отдыха в каком-нибудь всемирно известном
уголке на ласковом юге...
встав на подножку, окончательно решил посвятить сегодняшний вечер изучению
карты и железнодорожных маршрутов. На площадке он вспомнил о человеке в
бастовой шляпе, сотоварище своего пребывания здесь, отнюдь не
беспоследственного пребывания, и огляделся по сторонам. Куда исчез этот
человек, он так и не понял, но ни на прежнем месте, ни возле остановки, ни в
вагоне трамвая его не было.
терпеливый художник, долго, с великим тщанием вплетавший в ковер своего
романа "Майя" множество образов, множество различных человеческих судеб,
соединившихся под сенью одной идеи; автор интересного и сильного рассказа,
названного им "Ничтожный", который целому поколению благодарной молодежи
явил пример моральной решительности, основанной на глубочайшем знании;
наконец (и этим исчерпываются основные произведения его зрелой поры),
создатель страстного трактата "Дух и искусство", конструктивную силу и
диалектическое красноречие которого самые требовательные критики ставили
вровень с Шиллеровым рассуждением о наивной и сентиментальной поэзии,--
Густав Ашенбах родился в Л. -- окружном городе Силезской провинции, в семье
видного судейского чиновника. Предки его, офицеры, судьи и чиновники, служа
королю и государству, вели размеренную, пристойно-скудную жизнь. Дух более
пылкий воплотился у них в личности некоего проповедника; более быструю и
чувственную кровь в прошлом поколении привнесла в семью мать писателя, дочка
чешского капельмейстера. От нее шли и признаки чуждой расы в его внешности.
Сочетание трезвой, чиновничьей добросовестности с темными и пламенными
импульсами породило художника, именно этого художника.
отличаясь особой скороспелостью, сумел благодаря характерному, очень
индивидуальному чекану своего письма рано занять видное общественное
положение. Имя себе он составил еще будучи гимназистом, а через десять лет
научился представительствовать, не отходя от письменного стола, и в
нескольких ответных строчках, всегда кратких (ибо многие взывают к тому, кто
преуспел и заслужил доверие), управлять своей славой. В сорок лет, усталый
от тягот и превратностей своей прямой работы, он должен был ежедневно
просматривать груды писем, снабженных марками всех стран нашей планеты.
словно создан для того, чтобы внушать доверие широкой публике и в то же
время вызывать восхищенное, поощрительное участие знатоков. Итак, еще
юношей, со всех сторон призываемый к подвигу -- и к какому подвигу! -- он не
знал досуга и беспечной молодости. Когда на тридцать пятом году жизни он
захворал в Вене, один тонкий знаток человеческих душ заметил в большой
компании: "Ашенбах смолоду жил вот так, -- он сжал левую руку в кулак, -- и
никогда не позволял себе жить этак", -- он разжал кулак и небрежно уронил
руку с подлокотника кресел. Этот господин попал в точку. Моральная отвага
здесь в том и заключалась, что по природе своей отнюдь не здоровяк, он был
только призван к постоянным усилиям, а не рожден для них.
дома. Выросший в одиночестве, без товарищей, Ашенбах все же сумел вовремя
понять, что принадлежит к поколению, в котором редкость отнюдь не талант, а
физическая основа, необходимая для того, чтобы талант созрел, -- к
поколению, рано отдающему все, что есть у него за душой, и к старости обычно
уже бесплодному. Но его любимым словом было "продержаться", -- и в своем
романе о Фридрихе Прусском он видел прежде всего апофеоз этого
слова-приказа, олицетворявшего, по его мнению, суть и смысл героического
стоицизма. К тому же он страстно хотел дожить до старости, так как всегда
считал, что истинно великим, всеобъемлющим и по праву почитаемым может быть
только то искусство, которому дано было плодотворно и своеобразно проявить
себя на всех ступенях человеческого бытия.
нести на слабых плечах, а идти он хотел далеко, то прежде всего он нуждался
в самодисциплине, -- к счастью, это качество было его наследственным уделом
с отцовской стороны. В сорок, в пятьдесят лет, в том возрасте, когда другие
растрачивают время, предаются сумасбродствам, бездумно откладывают
выполнение заветных планов, он начинал день с того, что подставлял грудь и
спину под струи холодной воды, и затем, установив в серебряных подсвечниках
по обе стороны рукописи две высокие восковые свечи, в продолжение нескольких
часов честно и ревностно приносил в жертву искусству накопленные во сне
силы. И было не только простительно, но знаменовало его моральную победу то,
что непосвященные ошибочно принимали весь мир "Майи" и эпический фон, на
котором развертывалась героическая жизнь Фридриха, за создание собранной
силы, единого дыхания, тогда как в действительности его творчество было
плодом ежедневного кропотливого труда, напластовавшего в единый
величественный массив сотни отдельных озарений, и если хорош был весь роман,
вплоть до мельчайших деталей, то лишь оттого, что его творец с неотступным
упорством, подобным тому, что некогда заставило пасть его родную провинцию,
годами выдерживал напряжение работы над одною и той же вещью, отдавая этой
работе только свои самые лучшие, самые плодотворные часы.
воздействие вглубь и вширь, должно существовать тайное сродство, более того,
сходство между личной судьбой автора и судьбой его поколения. Людям
неведомо, почему они венчают славой произведение искусства. Отнюдь не будучи
знатоками, они воображают, что открыли в нем сотни достоинств, лишь бы
подвести основу под жгучую свою заинтересованность; но истинная причина их
восторга это нечто невесомое -- симпатия. Ашенбах как-то обмолвился в одном
из проходных мест романа, что почти все великое утверждает себя как некое
"вопреки" -- вопреки горю и муке, вопреки бедности, заброшенности, телесным
немощам, страсти и тысячам препятствий. Но это было больше, чем ненароком
брошенное замечание; это было знание, формула его жизни и славы, ключ к его
творению. И не удивительно, что эта формула легла в основу характеров и
поступков его наиболее оригинальных персонажей.
индивидуального типа героя, излюбленного этим писателем, один очень неглупый
литературный анатом давно уже написал, что он "концепция интеллектуальной и
юношеской мужественности", которая-де "в горделивой стыдливости стискивает
зубы и стоит не шевелясь, когда мечи и копья пронзают ей тело". Это было
сказано остроумно и точно, несмотря на известную пассивность формулировки.
Ведь стойкость перед лицом рока, благообразие в муках означают не только
страстотерпие; это активное действие, позитивный триумф, и святой Себастиан
-- прекраснейший символ если не искусства в целом, то уж, конечно, того
искусства, о котором мы говорим. Стоит заглянуть в этот мир, воссозданный в
рассказе, и мы увидим: изящное самообладание, до последнего вздоха
скрывающее от людских глаз свою внутреннюю опустошенность, свой
биологический распад; физически ущербленное желтое уродство, что умеет свой
тлеющий жар раздуть в чистое пламя и взнестись до полновластия в царстве
красоты; бледную немочь, почерпнувшую свою силу в пылающих недрах духа и
способную повергнуть целый кичливый народ к подножию креста, к своему
подножию; приятную манеру при пустом, но строгом служении форме; фальшивую,
полную опасностей жизнь, разрушительную тоску и искусство прирожденного
обманщика.
сомнение, есть ли на свете иной героизм, кроме героизма слабых. И что же
может быть современнее этого? Густав Ашенбах был поэтом тех, кто работает на
грани изнеможения, перегруженных, уже износившихся, но еще не рухнувших под
бременем, всех этих моралистов действия, недоростков со скудными средствами,
которые благодаря сосредоточенной воле и мудрому хозяйствованию умеют, пусть
на время, обрядиться в величие. Их много, и они герои эпохи. Все они узнали
себя в его творении; в нем они были утверждены, возвышены, воспеты; и они
умели быть благодарными и прославлять его имя.
спотыкался, впадал в ошибки, перед всеми обнаруживал свои слабые стороны,
словом и делом погрешал против такта и благоразумия. Но. он выработал в себе
чувство собственного достоинства, к которому, по его утверждению, всегда
стремится большой талант, более того, можно сказать, что все его развитие
было восхождением к достоинству, сознательным и упорным, сметающим со своего
пути все препоны сомнений и иронии.
Володихин Дмитрий
Орловский Гай Юлий
Контровский Владимир
Прозоров Александр
Фазиль Искандер
Херберт Фрэнк