Чтение 2–й страницы книги ~Золотой храм~

ослепительно белым цветом рубашку опустилась пчела. Украшенная золотым
галуном фуражка была водружена на одном из прутьев изгороди так же ровно и
основательно, как если бы она красовалась на голове своего владельца. А
сам курсант отправился на посыпанный песком ринг для сумо - кто-то из
гимназистов предложил ему побороться.

Я смотрел на снятую одежду, и мне казалось, что я вижу перед собой
некую увенчанную славой могилу. Обилие майских цветов еще более усиливало
это впечатление. Лирическим очарованием веяло от фуражки со сверкающим
черным лаком козырьком, от кожаной портупеи и кортика - отделенные от тела
своего хозяина, они были не менее совершенны, чем он сам. Мне они казались
реликвиями, оставшимися после гибели юного героя.

Оглядевшись по сторонам, я убедился, что поблизости никого нет.

Со стороны ринга доносились азартные крики. Тогда я достал из кармана
ржавый перочинный ножик, подкрался к забору и сделал на прекрасных черных
ножнах кортика несколько уродливых царапин...

Быть может, прочтя эти строки, читатель решит, что я был мальчиком с
поэтической натурой. Однако я никогда не писал стихов, даже дневника не
вел. Я не испытывал стремления восполнить то, в чем уступал окружающим,
какими-либо другими достоинствами, только бы выделиться из толпы. Иными
словами, я был слишком высокомерен, чтобы стать человеком искусства. Грезы
о владычестве - над людскими судьбами или душами - так и оставались
грезами, я палец о палец не ударил, чтобы приступить к их осуществлению.

Никто из людей не в состоянии меня понять - именно это сознание давало
мне ощущение исключительности, вот почему во мне и не могло возникнуть
желания как-то самовыразиться, сделаться понятным другим. Я верил - мне
самой судьбой предназначено не обладать ничем таким, что может быть
доступно постороннему взгляду. И одиночество мое росло и разбухало, как
откармливаемая на убой свинья.

В моей памяти всплывает один трагический эпизод, случившийся в нашем
селении. Казалось бы, он не имел ко мне ни малейшего отношения, однако
чувство, что я был им затронут, что я принимал в тех событиях самое
непосредственное участие, живо во мне до сих пор.

Столько всякого открылось мне через тот случай - жизнь, страсть,
измена, ненависть, любовь и еще многое. Но моя прихотливая память
закрывает глаза на то величественное, что несомненно таилось в основе
произошедшей трагедии...

Через два дома от дядиного жила красивая девушка. Ее звали Уико. Глаза
у нее были большие и ясные-ясные. Держалась она всегда неприступно -
может, оттого, что ее семья считалась в деревне зажиточной. Уико все
обожали, просто на руках носили, но чувствовалась в ней какая-то
скрытность - трудно было предположить, о чем она думает, оставаясь одна.
Ревнивые деревенские сплетницы утверждали, что именно из таких вот
получаются бесплодные женщины-ледышки, хотя Уико явно была еще девушкой.

Едва окончив гимназию, Уико добровольно поступила медсестрой в
Майдзурский военно-морской госпиталь. Это было не так далеко, и на работу
она могла ездить на велосипеде. Выезжать из дому ей приходилось еще
затемно, часа за два до того, как просыпались мы, школьники.

Однажды вечером я не мог уснуть, предаваясь мрачным фантазиям о теле
Уико, а на исходе ночи выскользнул из своей комнаты, надел гимнастические
тапочки и шагнул за дверь, в летние предрассветные сумерки.

В ту ночь я не впервые грезил о ее теле. Мимолетные поначалу мечты
преследовали меня все чаще и определенней, и так же определенно стало
видеться мне белое и упругое тело Уико, ее благоуханная плоть. Я
представлял, как загорятся огнем мои пальцы, коснувшись ее. Представлял
пружинящую податливость кожи, аромат цветочной пыльцы.

Я стремительно несся по тропинке. Камни не замедляли мой бег, темнота
не закрывала от меня дороги.

Вот тропинка стала шире, она петляла по окраине маленькой деревеньки.
Там росла огромная дзельква. Ствол дерева был мокрым от росы. Я спрятался
у его подножия и стал дожидаться, когда появится Уико на своем велосипеде.

Я просто ждал, никаких определенных намерений у меня не было.

Несся я сюда со всех ног, но теперь, затаившись в густой тени дзельквы,
понятия не имел, что делать дальше. Слишком долго существовал я вне всякой
связи с внешним миром; именно этим, видимо, следует объяснить странную
иллюзию, что достаточно мне очертя голову кинуться в этот самый внешний
мир, и все сразу станет возможным и доступным.

Комары кусали мне ноги. Из деревушки доносились крики петухов. Я
вглядывался в сумрак. Вдали над дорожкой маячило что-то смутное и белое.
Вначале мне показалось, что это просто рассвет, но то была Уико.

Она ехала на велосипеде, во мраке светилась зажженная фара.

Велосипед беззвучно скользил по дорожке. И тут я выскочил ему наперерез
из-за ствола дерева - Уико едва успела нажать на тормоз.

Я словно обратился в камень. Мысли и воля застыли во мне. Нет, мой
внутренний мир никак не желал соприкасаться с миром внешним - тот,
незыблемый, окружая меня со всех сторон, существовал сам по себе. Я
выбрался из дядиного дома, надел спортивные тапочки, бежал во весь дух по
тропинке, прятался за ствол дзельквы - оказывается, все эти действия не
выходили за пределы моего внутреннего "я". И едва различимые в
предрассветном полумраке контуры крыш, и черные силуэты деревьев, и темные
вершины гор, и даже стоявшая передо мной Уико вдруг непонятным и пугающим
образом оказались лишенными всякого смысла. Все вокруг, не дожидаясь моего
участия, обрело реальность, и эта бессмысленная, неохватная, сумеречная
реальность с неведомой мне доселе тяжестью разом обрушилась на меня.

Как всегда, я решил, что только слова могут вызволить меня из нелепого
положения. Моя всегдашняя ошибка. Вечно, когда необходимо действовать, я
думаю только о словах. А слова срываются с моих губ с таким невероятным
трудом, что сил на действие уже не остается. Мне казалось, что
ослепительное великолепие действия непременно должно сопровождаться
ослепительным великолепием слова.

Я ничего перед собой не видел. Однако, как мне вспоминается, Уико,
вначале напуганная моим неожиданным появлением, увидев, что это я,
смотрела только на мой рот, на маленькую темную дыру, грязную, как норка
полевой мыши; дыра бессмысленно дергалась и дрожала в темноте. И, увидев,
что эта дыра лишена силы, способной связать ее с окружающим миром, Уико
успокоилась.

- Ты что! - воскликнула она. - Ну и шутки! Заика чертов!

Голос ее был свеж и уверен, как утренний ветер. Тренькнув звонком, Уико
поставила ногу на педаль. Объехала меня стороной, словно камень, лежащий
посреди тропы. На дорожке в этот час не было ни души, но Уико, уносясь
прочь, насмешливо бренчала и бренчала своим звонком.

В тот же вечер мать Уико пришла жаловаться на меня дяде. На следующий
день дядя, всегда такой тихий и спокойный, жестоко изругал меня. И я
проклял Уико и стал желать ей смерти, а несколько месяцев спустя проклятие
мое сбылось. С той поры я твердо верю в силу проклятий.

Я желал смерти Уико, ложась вечером спать и просыпаясь утром.

Я молился, чтобы она, свидетель моего позора, раз и навсегда исчезла с
лица земли. Да если бы вокруг не было свидетелей, стыду не нашлось бы
места на земле! Все люди - свидетели. Не было бы людей, не возникло бы и
позора. В тот предрассветный час в облике Уико, где-то по ту сторону ее
мерцающих холодным блеском глаз, что изучающе смотрели на мои губы, я
разглядел весь этот мир других людей - мир, никогда не оставляющий нас
одних, подсовывающий соучастников и свидетелей наших преступлений. Надо
уничтожить всех других людей. Для того чтобы я мог открыто поднять лицо к
солнцу, мир должен рухнуть...

Месяца через два после доноса на меня Уико ушла из госпиталя и
вернулась насовсем в родительский дом. По деревне поползли самые разные
сплетни. А в конце осени произошла та история.

...Никто из деревенских и не подозревал, что в наших местах скрывается
беглый матрос. Однажды в сельскую управу пришли жандармы. Их появление не
было такой уж редкостью, и никто не обратил на них особого внимания.

Стоял ясный день, какие часто выпадают в конце октября. Я, как обычно,
пришел из гимназии, сделал уроки и уже готовился укладываться спать.
Прежде чем погасить лампу, я случайно взглянул на улицу и замер: по ней
собачьей сворой бежала толпа людей. Я бросился вниз по лестнице. У дверей
дома стоял один из моих одноклассников с круглыми от возбуждения глазами.
Он крикнул нам - мне и разбуженным шумом дяде и тете:

- Жандармы схватили Уико! Бежим смотреть!

Сунув ноги в гэта , я помчался за ним. Ярко светила луна, легкие,
прозрачные тени лежали на убранных рисовых полях.

Под деревьями копошились темные фигуры. Уико, одетая в черное платье,
сидела прямо на земле. Лицо ее выделялось в темноте белым пятном. Рядом
стояли ее родители и несколько жандармов. Один из них сердито кричал,
размахивая каким-то узелком. Отец Уико беспомощно вертел головой, то прося
прощения у жандармов, то обрушиваясь с упреками на дочь. Мать рыдала,
закрыв лицо руками.

Мы наблюдали эту сцену с соседнего участка рисового поля.

Зрителей становилось все больше, мы молча стояли, касаясь друг друга
плечами, и смотрели. Маленькая, словно выжатая, луна сияла над нашими
головами.

Одноклассник шепотом рассказал мне, как было дело.

Жандармы ждали в засаде, когда Уико, прихватив узелок с едой, шла по
направлению к соседнему поселку. Еда, вне всякого сомнения,
предназначалась для прячущегося дезертира. Оказывается, Уико сошлась с
ним, еще работая в госпитале, забеременела и была за это отчислена из
медсестер. Жандармы требовали, чтобы Уико отвела их туда, где прячется
дезертир, но та упорно молчала и не трогалась с места...

Я неотрывно смотрел на белое лицо Уико. Вид у нее был такой, словно она
лишилась рассудка. Лицо, освещенное луной, застыло неподвижной маской.