последнее слово осталось за мачехой. Однако я отлично понимал, что папа
несчастлив вдали от своих лесов, своих лошадей и своих охотничьих ружей.
Как он, должно быть, наслаждается эти последние дни... Эта-то мысль и
помогла мне с честью перенести двухнедельный затвор. И кроме того, скоро
будут раздавать награды. Вот тогда-то Брижит Пиан вынуждена будет
вернуться в Ларжюзон.
не знаешь, что дядя придумал: если я на этой неделе не получу хорошую
отметку по поведению, меня на каникулы в Ла-Девиз не возьмут. Поместят в
пансион к одному кюре в Балюзаке, это в нескольких километрах от вашего
дома... Кюре берется заставить меня учиться по шесть часов в день и вообще
меня подтянет! Говорят, он в таких делах мастак.
пробовал!
под носом, по-моему, он из всего класса только за мной и следит. Стоит мне
посмотреть в окно...
пообещал ему, что если он будет жить в Балюзаке, то во время каникул мы
будем с ним часто видеться. Я хорошо знал господина Калю, тамошнего кюре,
и, по моему мнению, он был вовсе не такой уж страшный, скорее, даже
хороший...
мальчиков. Мне передавали, что он совсем запугал обоих братьев Байо... Но
я не дам себя пальцем тронуть...
одного? Поэтому я промолчал в ответ на слова Мирбеля. Я сказал только,
что, раз его мама так редко с ним видится, она вряд ли откажется провести
с ним каникулы.
Жан. И по его голосу я понял, что он вот-вот разревется.
равно заметит.
списал.
черный сюртук с засаленными лацканами. Хотя стояла немыслимая жара, он
по-прежнему щеголял в теплых войлочных ботинках. Редеющие огненно-рыжие
волосы высоко открывали его костистый, весь в желтых пятнах лоб. Глаза
были как у судака, а веки красные, воспаленные. Построившись парами, мы
двинулись в столовую; я ненавидел ее потому, что там всегда воняло жирным
супом. Было еще светло, но сквозь засаленные окна не видно было неба. Я
заметил, что за нашим столом только один Мирбель не набросился жадно на
пищу. Папский зуав сумел в конце концов выдумать для своего подопечного
наказание: отобрать его у матери и поместить на лето к священнику в
Балюзак, подальше от их поместья! Ничего, у меня есть велосипед, я смогу
хоть каждый день к нему ездить. Вдруг меня затопило ощущение счастья. Я
поговорю о Жане со священником, ведь со мной он вел себя так мило, что
даже позволял рвать у него в саду орехи. "Правда, я сын Пиана, пасынок
госпожи Брижит, "благотворительницы"... Вот я и попрошу мачеху вступиться
за Жана. Все это я изложил ему, когда мы парами шли в дортуар.
открытого на узкую улочку Лейтеир, нас спало двадцать человек. В изножье
каждой постели стоял на ночном столике тазик, и в тазик мы ставили стаканы
для чистки зубов, так, чтобы служитель мог сразу налить воду из кувшина и
в тазики и в стакан. Через пять минут мы должны были раздеться и лечь. Как
обычно, наш надзиратель господин Пюибаро приспустил в лампах газ и
жалобным голосом прочел три стиха, обладавших властью вызывать у меня
слезы: я оплакивал свое одиночество, свою будущую смерть и свою мать. Мне
было тринадцать лет, а она скончалась шесть лет назад. Исчезла в мгновение
ока. Еще накануне вечером она целовала меня, и меня переполняло ощущение
нежности и жизни, а на утро... взбесившаяся лошадь примчалась с пустым
тильбюри... Так я и не узнал, как и что произошло, о несчастном случае со
мной не говорили, а с тех пор, как папа женился вторично, он вообще не
произносил имени своей первой жены. Зато мачеха заставляла меня молиться о
покойной маме. И допытывалась, поминаю ли я ее в своих молитвах каждый
вечер. Получалось так, будто за маму нужно молиться вдвое больше, чем за
какого-нибудь другого усопшего.
приглашала ее провести у нас в поместье летние каникулы. "Непременно
позови свою кузину Брижит, - говорил папа. - Дачу ей снять не на что, ведь
она раздает все, что у нее есть..." Мама соглашалась не сразу, хотя у нас
почему-то полагалось восхищаться Брижит. Возможно, мама ее побаивалась.
Так по крайней мере уверяла моя сестра Мишель: "Мама ее насквозь видела,
она понимала, что кузина забрала папу в руки".
оказывали на меня свое действие, ведь и правда, мама не успела
приготовиться к смерти. Понукания Брижит казались мне понятными, такое уж
я получил дома воспитание. И верно, надо много и долго молиться перед
богом за мамину несчастную душу.
а тем временем наш надзиратель господин Пюибаро совсем привернул газ в
лампе, и огненная бабочка света превратилась в маленький синенький лучик.
Потом он снял сюртук и прошелся между рядами кроватей; воспитанники уже
мирно посапывали во сне. Приблизившись к моей постели, он, очевидно,
услышал всхлипывания, хотя я удерживался изо всех сил, подошел ко мне и
положил на мокрую от слез щеку свою ладонь. Потом со вздохом подоткнул мое
одеяло, совсем как подтыкала мама, и вдруг, склонившись надо мной,
поцеловал меня в лоб. Я обвил руками его шею и тоже поцеловал его в
колючую щеку. После чего он неслышными шагами удалился к себе в альков. Я
видел, как за коленкоровыми занавесями пляшет его тень.
"Слишком нежное сердце, опасная чувствительность", - уверяла мачеха,
которая была связана с нашим надзирателем работой в благотворительном
обществе, где он выполнял секретарские обязанности.
лакей в шесть часов пришел в коллеж, чтобы отвести меня домой, я наткнулся
на Пюибаро, который, казалось, подкарауливал кого-то. Откинув влажной
ладонью волосы, спадавшие мне на лоб, он вручил мне запечатанное письмо и
попросил самолично опустить его в ящик. Я пообещал, хотя был удивлен: все
письма, посыпаемые из школы, проходили через руки специального цензора.
адресовано мадемуазель Октавии Тронш, учительнице, преподававшей в частной
школе тут же, в Бордо, на улице Пармантад. Я отлично знал эту Тронш: в
свободное от уроков время она приходила к нам, и мачеха давала ей
всевозможные поручения. На обороте конверта господин Пюибаро вывел
печатными буквами: "Лети, мое письмецо, и принеси моему сердцу луч
надежды". Шагая чуть позади нашего лакея, который тащил под мышкой мой
портфель, я читал и перечитывал странную надпись, читал ее на бульваре
Виктора Гюго, читал на улице Сент-Катрин, читал в вечерних сумерках, тех
сумерках, что пропитаны запахом абсента и предвещают распределение наград.
2
который меня до сих пор мучают угрызения совести. Хотя господин Пюибаро,
вручая мне конверт, не дал никаких особых указаний, я понимал, что он
считает меня достойным своего доверия больше прочих моих соучеников. Много
позже я пытался себя убедить, что в тринадцать лет не отдавал, мол, себе
отчета в том, как это важно для нашего надзирателя. Но если быть вполне
откровенным, я отлично знал, о чем идет речь, и предугадывал, что это
может обернуться драмой для господина Пюибаро, тем более что он был лицом
полудуховного звания. Без сомнения, он принадлежал к светской организации
(уже давно ныне не существующей), к некоему промежуточному ордену, где
никаких обетов не давалось и были известны случаи, довольно
многочисленные, когда кто-нибудь из "братьев" с разрешения высшего
духовного начальства уходил из общины и вступал в брак. Но господин
Пюибаро занимал особое положение. По роду своих занятий он был связан с
епархиальным начальством благотворительного общества, а также с
большинством родителей своих учеников. Он был известен буквально всему
городу, а не только в среде высшего духовенства и буржуазии: его фигура
примелькалась на улицах самых бедных кварталов, и стоило ему появиться там
на перекрестке, как его тут же окружала детвора, так как для ребят у него
всегда были припасены леденцы. Все уже давно перестали дивиться его
сюртуку, его высокому цилиндру, как-то нелепо торчавшему на голове.
Кроткое его лицо казалось длиннее из-за бачков, подрезанных на уровне
скул. Летом он носил свой цилиндр в руке и беспрерывно вытирал открытый
лоб и редкие шелковистые волосы, падавшие чуть ли не до плеч. Лицо с
мягкими чертами было скорее смазливым, и при этом - страдальческие глаза и
вечно влажные ладони.
осуждала его "чрезмерную, даже болезненную чувствительность". Уж
кому-кому, а ей меньше, чем любому другому, следовало открывать тайну этой
переписки. Но меня жгло желание сказать именно ей об этом письме. Меня
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Гюго Виктор
Суворов Виктор
Контровский Владимир