детстве? Но факт тот, что к большинству пороков он испытывает природное
отвращение. Склонности побуждают его к общению трех видов:
были постоянными и безупречными. Другой такой дружбы "вы не найдете и в
книгах... Для того чтобы возникла подобная дружба, требуется совпадение
стольких обстоятельств, что и того много, если судьба ниспосылает ее один
раз в три столетия". У дружеского общения единственная цель - близость
встречи и обмен мыслями, короче - соприкосновение душ, не преследующее
никаких выгод, и чистая дружба поистине не ищет ничего, кроме себя самой.
В ней должно быть доверие, прелесть, радость. "Нам нужно хорошо провести
время - большего мы не ищем", но, если знание жизни или ученость изъявят
желание принять участие в дружеском разговоре, они будут приняты
благосклонно.
Общаясь с ними, нужно держаться несколько настороже, в особенности тем, у
кого сильна плоть, - а Монтень именно таков. "Безрассудно отдавать этому
все свои помыслы". Но не меньшим безрассудством было бы вступать в
подобные отношения без любви. Не считая, впрочем, супружества, в котором
Монтень, как и Бальзак, не видит условий для любви. Хороший брак (если
таковой вообще существует, говорит он) - это приятное сожительство,
отличающееся постоянством, доверием и взаимными обязанностями. Но
отсутствие сопротивления притупляет желание. Сам он женился скорее по
обычаю, чем по выбору, и отнюдь не стыдится признания, что искал любовных
радостей не на супружеском ложе. К старости он стал несколько невоздержан
сознательно. Зрелый возраст располагает к чрезмерному благоразумию, ибо и
"благоразумию свойственны крайности и оно не меньше нуждается в мере, чем
легкомыслие".
ему не столько для педантского накопления знаний, сколько для пробуждения
в нем самом желания высказаться при столкновении с новыми предметами.
Читая, он стремится, скорее, выковать свой ум, нежели его наполнить. Ему
необходим предлог для раздумий. В своей библиотеке, на четвертом этаже
башни, он листает одну книгу, другую, вразброд, как придется. "То я
предаюсь размышлениям, то заношу на бумагу или диктую, прохаживаясь взад и
вперед, мои фантазии вроде этих". Ему никогда не надоедает делать выписки.
"Ведь я заимствую у других то, что не умею выразить столь же хорошо либо
по недостаточной выразительности моего языка, либо по слабости моего ума".
Но ему известно также, что общение с книгами, если оно переходит в манию,
не лишено опасности. "Когда я пишу, я уклоняюсь от общества книг и
воспоминаний о них из страха, как бы они не вторглись в мою форму".
общения, анализа собственной мысли, путешествий? Главное - бесконечное
многообразие нравов, обычаев, суждений. Каждый народ именует варварством
то, что не принято у него самого. Представляется, что для нас единственный
образец истины - взгляды той страны, из которой мы происходим. Только
здесь (для каждого) - совершенная религия, совершенная полиция, и не
потому, что они разумны, но потому, что они наши.
зависимости от времени и места человеческий разум придает равное значение
совершенно разным обычаям и верованиям. Монтень неоднократно забавляется
составлением нескончаемых перечней такого рода примеров, подчас
невероятных. Есть народы, которые оплакивают смерть детей и празднуют
смерть стариков. Такие, где мужья без всяких причин могут отвергать своих
жен. Где самый желанный вид погребения - это быть отданным на съедение
собакам, а в других местах - птицам. Такие, где здороваются, приложив
палец к земле, а затем подняв его к небу. Здесь питаются человеческим
мясом; там почтительный сын обязан убить отца, достигшего известного
возраста. Список занимает страницы и страницы. Какой же можно из этого
сделать вывод, если не тот, что единственный владыка мира - обычай?
(поэтому-то у него и есть история). Он следует обычаю, даже когда обычай
идет вразрез с разумом. Есть ли что-либо более удивительное, чем то, что
мы постоянно видим перед собой, - а именно нацию, которая руководствуется
во всех своих домашних делах законом, записанным и опубликованным не на ее
языке? Есть ли что-нибудь более дикое, чем видеть нацию, где судейские
должности продаются, а приговоры оплачиваются наличными? Так вот, это
государство - Франция. Значит ли это, что должно восставать против
обычая"? Он так не считает. Такого рода рассуждения не должны отвращать
разумного человека от следования общепринятому образу жизни. Все выдумки и
причуды, отступления от принятых правил продиктованы скорее
сумасбродством, чем разумом.
пусть и несправедливого. Всегда сомнительно, может ли изменение
действующего закона принести пользу. Политический строй подобен зданию,
выстроенному из нескольких соединенных между собой частей: невозможно
поколебать одну из них, чтобы это не отразилось на целом. "Я разочаровался
во всяческих новшествах, - говорит Монтень, - в каком бы обличим они нам
ни являлись, и имею все основания для этого, ибо видел, сколь гибельные
последствия они вызывают... Те, кто расшатывает государственный строй,
первыми чаще всего и гибнут". Поэтому он восхваляет христианскую религию
за то, что она предписывает повиноваться властям.
показа человеческих безумств? Зачем разоблачать все это, если в конечном
итоге предлагается добровольно во всем этом участвовать? Ответ не труден.
Важно убедить человека в его невежестве, поскольку это значит внушить ему
скромность, мать терпимости. "Что я знаю?" - говорит Монтень и доставляет
себе удовольствие в прославленной "Апологии Раймонда Сабундского"
ниспровергнуть многие из способов, с помощью которых человек, как он
полагает, постиг истину. Философия - это всего лишь софистическая поэзия.
Наука? Она расплачивается с нами вещами, которые сама же учит нас считать
выдуманными. Опыт? Мы видим, что, представив себе одно, краснеем, а другое
- бледнеем, мы можем, если захотим, пошевелить пальцем, но почему? Как?
Кто это знает? История? Невозможно извлечь никаких следствий из сходства
событий: они всегда отличаются одно от другого - не тем, так этим.
Медицина? Медики никогда не могут прийти к согласию между собой. Нет, в
мире никогда не существовало двух одинаковых мнений, как не существует
двух одинаковых волос или зерен.
совет дать человеку, чтобы он мог руководствоваться им в жизни? Паскаль,
который после Монтеня взялся за разрушение всей человеческой науки, чтобы
лучше соединить человека с Богом, считает Монтеня скептиком. Это неверно.
"Что я знаю?" - не последнее его слово. Точно так же, как "чистая доска" -
не последнее слово Декарта. Если сомнение - мягкая подушка "для толковой
головы", то потому лишь, что оно спасает от фанатизма. "Упрямство и
пылкость духа - самые верные доказательства глупости. Есть ли на свете
существо, столь же уверенное в себе, решительное, заносчивое,
созерцательное, важное, глубокомысленное, как осел?" Сумасшедший не
сомневается никогда.
утверждает того, чего не знает. Он считает атеизм предположением, которое
не доказано, противоестественным и чудовищным. Но он отлично видит, что
"мы христиане в силу тех же причин, по каким мы являемся перигорцами или
немцами". Мы получаем свою религию от обычая, поскольку родились в стране,
где она принята.
Остаются два выхода: заключить, что они для нас вовсе непознаваемы, или
попробовать принять их, опираясь не на доводы и суждения, но из
божественных и сверхъестественных рук. Монтень избирает второе. Как может
человек поверить в то, что "это изумительное движение небосвода, этот
вечный свет, льющийся из величественно вращающихся над его головой
светил", существуют столько веков для него, для его удобства и к его
услугам? С какой стати разум этого бренного создания может претендовать на
роль господина и властителя Вселенной, познать малейшую частицу которой не
в его власти? Будем же и тут, как во всем прочем, следовать обычаю.
Монтень верует в Бога, как античный деист, и он христианин, потому что он
- француз XVI века.
пороков, их питала. Он не согласен, чтобы какой-нибудь воинствующий
католик во имя христианства, религии добра и милосердия убивал женщин и
детей потому только, что они протестанты. В сущности, мораль, избранная им
для себя лично, - это свободный стоицизм, слегка окрашенный эпикуреизмом.
Этот беспечный человек способен проявить душевную силу и не раз это
доказывал как в гражданских опасностях, так и в болезни. Совсем молодым он
пожелал приучить себя к смерти, мысленно представляя, что она всегда может
быть рядом. "Если под нами споткнется конь, если с крыши упадет
черепица... будем повторять себе всякий раз: а что, если это и есть сама
смерть? Благодаря этому мы... сделаемся более стойкими". И он добавляет,
несколько вразрез с собственным высказыванием: "Что вам до нее - и когда
вы умерли, и когда вы живы? Когда живы - потому что вы еще существуете;
когда умерли - потому что вас не существует", - а это равносильно тому,
чтобы сказать, что человек не может осмыслить свою смерть.
человека, одновременно скромная и твердая, крестьянская и тонкая, - одна
из самых замечательных в мире. Нет писателя, который был бы нам так
близок, как этот перигорский дворянин, умерший в 1592 году. Идет ли речь о
невежестве, терпимости, бесконечном многообразии обычаев, мы можем
воспользоваться его опытом. Ален знавал одного торговца дровами, который
неизменно носил в кармане томик Монтеня. Нет лучшего советчика - лучшего
путеводителя, я имею в виду, - для людей нашего времени. Подобно Алену,
который был нашим Монтенем, этот делатель книг главным образом стремился