Чтение 2–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

расстегнутого воротника выглядывает голубой треугольник майки. Странно, что
Максимов не делает ему замечания.

- Та-ак...- Старательно сложив, Максимов прячет карту в планшетку.-
Ясно... С тобой останется Керженцев, инженер. Понятно? Продержитесь два дня.
Восьмого с наступлением темноты начнете отход.

- По тому же маршруту? - сдержанно спрашивает Ширяев. Он не сводит глаз с
Максимова.

- По тому же. Если нас не застанете... Ну, сам знаешь, что тогда...
Всё...

Ширяев понимающе наклоняет голову. Все молчат. Кто-то, кажется Каппель,
прерывисто вздыхает.

- Я сказал всё! - круто поворачивается в его сторону Максимов.- По
местам!

- Людей сейчас снимать? - тихо спрашивает близорукий, похожий на ученого
комбат-три.

Лицо Максимова сразу из бледного становится красным.

- Вы на фронте или где? Хотите, чтобы всех людей перебило? Нужно же в
конце концов голову иметь на плечах...

Все встают, отряхивая песок и траву.

- А вы ко мне зайдите.- Это относится ко мне и Ширяеву.

В блиндаже тесно и сыро, пахнет землей. На столе лежат схемы нашей
обороны - моя работа. Все утро я их делал, торопился с отправкой в штадив.
Срок был к двадцати ноль-ноль.

Максимов аккуратно складывает листочки, подгоняет уголки, разрывает
крест-накрест, клочки поджигает коптилкой. Бумага съеживается, шевелится,
чернеет.

- Немец к Воронежу подошел,- говорит он глухо, растирая носком сапога
черный хрупкий пепел.- Вчера вечером.

Мы молчим.

Максимов вытягивает из-под стола алюминиевую фляжку, обшитую сукном, с
привинчивающейся кружкой. Поочередно пьем из этой кружки. Самогон крепкий -
градусов на шестьдесят. Спирает в горле. Закусываем соленым огурцом, потом
выпиваем еще по одной.

Максимов долго трет двумя пальцами переносицу.

- Ты отступал в сорок первом, Ширяев?

- Отступал. От самой границы.

- От самой границы... А ты, Керженцев?

- Я - нет. В запасном был.

Максимов с рассеянным видом жует огурец.

- Дело дрянь, в общем... "Колечка" нам не миновать.- Он прямо в упор
смотрит Ширяеву в глаза.- Береги патроны... Будешь здесь сидеть эти два дня
- много не стреляй. Так, для виду только. И в бой не вступай. Ищи нас.
Ищи... Где-нибудь да мы будем. Не в Ново-Беленькой, так где-нибудь рядом. Но
помни и ты, Керженцев,- он строго глядит на меня,- до восьмого ни с места.
Понятно? Хоть бы земля под вами провалилась. Майор так и сказал: "Оставь
Ширяева, а в помощь Керженцева ему дай". Это что-нибудь да значит... Да! С
обозами ты как решил?

Ширяев улыбается.

- Да ну их к черту, эти обозы! Забирайте! Три повозки только оставляю для
боеприпасов. И то много...

- Ладно. Заберем.

В землянку заглядывает штабной писарь - рыхлый, круглолицый сержант.
Спрашивает, как с зеленым ящиком быть - везти или сжигать. Капитан говорил
как-то, что сжечь бы не мешало,- там нет ничего нужного.

- Сжигай к аллаху! Полгода возим за собой это барахло. Сжигай! Писарь
уходит.

- Вы в сны верите, Керженцев? - спрашивает вдруг Максимов почему-то на
"вы", хотя обычно обращается ко мне, как и ко всем, на "ты". Не дожидаясь
ответа, добавляет: - У меня сегодня во сне два передних зуба выпали.

Ширяев смеется. У него плотные, в линеечку, зубы.

- Бабы говорят, близкий кто-то умрет.

- Близкий? - Максимов рисует что-то кудрявое на обрывке газеты.- А вы
женаты?

- Нет! - почти в один голос отвечаем мы.

- Напрасно... Я вот тоже не женат и теперь жалею. Жена необходима. Как
воздух необходима. Именно теперь...

Кудрявое превращается в женскую головку с длинными ресницами и ротиком
сердечком. Над левой бровью родинка.

- Вы не москвич, Керженцев?

- Нет, а что?

- Да ничего... Знакомая у меня была Керженцева...

Когда-то, до войны... Зинаида Николаевна Керженцева. Не родственница?

- Нет, у меня в Москве никого нет.

Максимов ходит по землянке взад и вперед. Землянка низкая, ходить
приходится нагнув голову. У меня такое впечатление, что ему хочется что-то
рассказать, но он или стесняется, или не решается.

Ширяев взглядывает на часы - маленькие, на черной тоненькой тесемочке.
Максимов замечает, останавливается.

- Да-да... Идите,- скороговоркой говорит он,- идите, времени мало.

Мы встаем и выходим из землянки. Он идет вслед за нами. Канонады не
слышно. Только лягушки квакают.

Мы несколько минут стоим, прислушиваясь к лягушкам. Тени от сосен доходят
уже до самой землянки. Две мины, одна за другой, свистя, медленно пролетают
над нами и разрываются где-то далеко позади,- батальонные, по-видимому.
Ширяев ухмыляется:

- Все по круглой роще жарит. А батареи уже три дня как нет там.

Мы прислушиваемся, не летят ли еще мины. Но их больше нет.

- Ну, идите,- говорит Максимов, протягивая руку.- Смотрите же...

Делает движение, будто хочет обнять, но не обнимает, а только крепко
пожимает руки.

- Патроны береги, Ширяев, не транжирь.

- Есть, товарищ капитан!

- Смотри же...- И он уходит твердой походкой к кустам, где мелькают
связисты, сматывающие провода.

С Ширяевым мы уславливаемся - я приду к нему часа через полтора-два,
когда улажу свои дела.

Не везет нашему полку. Каких-нибудь несчастных полтора месяца только
воюем, и вот уже ни людей, ни пушек. По два-три пулемета на батальон... И
ведь совсем недавно только в бой вступили - двадцатого мая, под Терновой, у
Харькова. Прямо с ходу. Необстрелянных, впервые попавших на фронт, нас
перебрасывали с места на место, клали в оборону, снимали, передвигали, опять
клали в оборону. Это было в период весеннего харьковского наступления.

Мы терялись, путались, путали других, никак не могли привыкнуть к
бомбежке.

Перекинули нас южнее, в район Булацеловки, около Купянска. Пролежали и
там недельки две. Копали эскарпы, контрэскарпы, минировали, строили дзоты. А
потом немцы перешли в наступление. Пустили танков видимо-невидимо, забросали
нас бомбами. Мы совсем растерялись, дрогнули, начали пятиться. Короче
говоря, нас вывели из боя, сменили гвардейцами и отправили в Купянск. Там
опять дзоты, опять эскарпы и контрэскарпы, до тех пор, пока не подперли
немцы. Мы недолго обороняли город - два дня только. Пришел приказ: на левый
берег отходить. Взорвали железнодорожный и наплавной мосты и окопались в
камышах.

Вот тут-то уж, думалось нам, долгонько полежим. Черта с два немца через
Оскол пустим.

А он и не лез. Постреливал в нас из минометов, а мы отвечали. Вот и вся
война. По утрам появлялась "рама" - двухфюзеляжный рекогносцировщик
"фокке-вульф", и мы усиленно, и всегда безрезультатно, стреляли по нему из
ручных пулеметов. Спокойно урча, проплывали куда-то в тыл косяки "юнкерсов".

Саперы мои копали блиндажи для штаба, деревенские девчата рыли второй
рубеж вдоль Петропавловки. А мы, штабные командиры, составляли донесения,
рисовали схемы и время от времени ездили в штадив на инструктивные занятия.

Жизнь текла спокойно. Даже "Правда" стала до нас добираться. Потерь не
было никаких.

И вдруг как снег на голову-приказ...

На войне никогда ничего не знаешь, кроме того, что у тебя под самым носом
творится. Не стреляет в тебя немец - и тебе кажется, что во всем мире тишь и
гладь; начнет бомбить - и ты уже уверен, что весь фронт от Балтийского до
Черного задвигался.

Вот и сейчас так. Разнежились на берегу сонного, погрязшего в камышах
Оскола и в ус не дули - сдержали, мол, врага... Громыхает там на севере,- ну
и пусть громыхает, на то и война.

И вот как гром среди ясного неба в двадцать три ноль-ноль шагом марш...

И без боя... Главное, что без боя. У Булацеловки тоже пришлось покидать
насиженные окопы. Но там хоть силой заставили нас это сделать, а здесь...
Только вчера мы с Ширяевым проверяли оборону. Ну, честное же слово, неплохая
оборона. Даже командир дивизии похвалил за расстановку пулеметов и прислал
инженеров из 852-го и 854-го учиться, как мы дзоты под домами делаем.

Неужели немец так глубоко вклинился? Воронеж... Если он действительно
туда прорвался, положение наше незавидное... А по-видимому, прорвался-таки,
иначе не отводили бы нас без боя. Да еще с такого рубежа, как Оскол. А до
Дона, кажется, никаких рек на нашем участке нет. Неужели до Дона уходить...

- Товарищ лейтенант, повозку чем грузить будем? Новоиспеченный командир
взвода, молоденький, с чуть-чуть пробивающимися усиками, вопросительно
смотрит на меня.