снимал, поссорившись с отцом, крупным инженером. Окно комнаты выходило на
крышу, но за ней виднелись сотни других крыш, и обоим это очень нравилось
- совсем Монмартр, мансарда. "Монмартрскими" казались им и сверхлевые
Килины упражнения, развешанные по всем стенам, и две черные негритянские
маски с оттопыренными губами, сделанные тоже ею. В комнате всегда был
дикий беспорядок, везде валялись на обрывках бумаги Димкины стихи, а одно
было написано прямо на стене.
режиссера, хотя никакого специального образования не имел, просто был
молод, предприимчив и любил кинематографическую суету. Киля тоже любила
суету. И артистов любила, и свет "юпитеров", и ночные съемки, на которые
стала ездить вместе с Вадимом, и заезды в ночной "Континенталь" - одним
словом, все то, что на пресном языке ее родителей называлось страшным
словом "богема".
стройка каких-то декораций в громадном павильоне кинофабрики. Кроме
удовольствия и кое-каких денег, это давало возможность познакомиться с
такими людьми, как Довженко, Пудовкин, Эйзенштейн. С Эйзенштейном Киля
как-то завела даже полемику на одном из его докладов. Одним словом, было
весело и хорошо. Все это происходило в тридцать шестом году. Через год
Вадима арестовали.
родителям. Дома царил траур. Несколько раз Килю вызывали в большой серый
дом на улице Короленко и говорили о Димке страшные вещи, которым
невозможно было поверить. В институте ее тоже несколько раз приглашали на
собеседование и через месяц исключили. Началось хождение по каким-то
учреждениям. Отец взял отпуск за свой счет и поехал с Килей в Москву.
Через год Килю восстановили, но не на ее курсе, а курсом ниже.
своя. Все было так неожиданно, так страшно. Веселый ее Димка, бесшабашный
Димка, писавший стихи о "тучках зеленых, стрелою пронзенных Амура, что
отдал колчан свой в ломбард", голубоглазый ее Димка, безалаберный, легкий,
все всем раздающий, всеобщий любимец, и вдруг - враг народа...
откуда оно было отправлено - неизвестно, но на конверте был штемпель
Москвы, и адрес написан незнакомой рукой. В письме было всего несколько
строчек - жив, здоров, а кроме того, сказано, что она может не считать
себя его женой, он дает ей свободу. Вот и все. "Целую. Твой Димка".
Написано на обрывке бумаги торопливым кривым почерком. Больше о нем она
ничего не слыхала.
Беспечная, жившая как бы на поверхности жизни, весело скользившая по ней,
Киля вдруг поняла, что, кроме шумных вечеринок и чтения стихов, кроме
милых рисуночков, развешанных по стенам, есть нечто более сложное, важное,
не всегда понятное и, увы, не всегда приятное. Но у нее был завидный
характер, она умела быстро забывать то, что осложняет жизнь. Возможно, это
и не лучшая черта человеческого характера, но Киле самой и ее окружающим
эта черта облегчала жизнь. Через три года, в эвакуации, она помогла Кире -
теперь ее все реже звали Килей, - ее матери и младшему брату жить в тех не
слишком легких условиях, в которых они жили, помогла пережить и смерть
отца. Короче, Кира умела не унывать. Она работала в местной газете,
снабжая ее карикатурами на Гитлера и Геббельса, писала лозунги в клубе,
плакаты для кинотеатра, преподавала рисование в первых классах, стояла в
очередях, носила пайки, а иногда по ночам растаскивала вместе с соседями
деревянные заборы на дрова. Все это она делала легко, и если не всегда с
удовольствием, то никогда не хныча.
паспортная, другая, где он снят делающим стойку на пляже, висели у нее над
кроватью, - но, что говорить, время прошло, и первоначальная острота
потери притупилась. Как ни странно, чаще вспоминала о Вадиме Софья
Григорьевна, Кирина мать, в свое время называвшая его "этот тип", и
младший брат Мишка, влюбившийся по уши в своего зятя или шурина (никто
толком не знал, кем он ему приходится), научившего его плавать, прыгать в
воду вниз головой, соскакивать с трамвая на полном ходу, а главное,
курить.
познакомилась с Николаем Ивановичем Оболенским, профессором
художественного института, и еще через год уехала с ним в Москву.
Несколько позже перебралась туда же и Софья Григорьевна с Мишкой.
детям. И как не могла Софья Григорьевна сразу привыкнуть к тому, что их
маленькая Киля стала вдруг женой какого-то никому не известного человека в
зеленой футболке, от которого пахло табаком, а иногда и водкой, так же
трудно было ей свыкнуться с мыслью, что Киля ее вышла замуж за
Оболенского. Вадим все-таки был почти ровесником Кили, и, как говорили
соседки, они "чудесная пара". И вообще, как вскоре выяснилось, при всем
своем легкомыслии Вадим был добрый, веселый, услужливый и, главное, любил
Килю. И она его. И Софья Григорьевна полюбила его тоже. А Оболенский?
Седой, лысый, пожилой вдовец с брюшком, с диабетом, всегда обсыпанный
пеплом, молчаливый, тихий. Правда, известный и состоятельный. Неужели Киля
позарилась на положение, на деньги, связи? Не может быть...
3
чувствовала. Она по-прежнему была стройна (особое удовольствие ей
доставляло, когда на улице или в магазине ее называли "девушка"),
по-прежнему любила пляж, плаванье, греблю (к сожалению, на это теперь
оставалось очень мало времени). Она не думала, в отличие от своих
приятельниц, ни о какой диете, сохраняющей фигуру, не жаловалась на
сердце, головные боли. Волосы, правда, она уже подкрашивала, и, нужно
сказать, довольно тщательно, чтоб не было видно седеющего пробора, но во
рту были только две золотые коронки, в самой глубине, видные только, когда
она смеялась, и лицо было свежее, почти без морщин - посторонние давали ей
никак не больше тридцати двух - тридцати трех лет. Но главное не это.
Главное, что она умудрилась за эти годы не растерять то, что с возрастом
обычно исчезает, - она осталась такой же увлекающейся в работе, какой была
и в двадцать лет. Но, кроме того, она приобрела и нечто новое - и, скажем
прямо, для друзей ее неожиданное: она научилась работать. И в этом ей
очень помог Николай Иванович Оболенский.
девятнадцатом веке. К началу революции ему минул двадцать первый год. Как
и все молодые художники того времени, он с увлечением рисовал гигантские
плакаты с рабочими и красноармейцами, дающими в рыло Деникину, Врангелю,
Пилсудскому. Потом увлечение плакатом прошло. Благодаря своему отцу, тоже
художнику, учившемуся в Академии вместе с Кустодиевым и Малявиным, он
попал в руки к Нестерову и к концу тридцатых годов стал довольно уже
известным художником. В годы Отечественной войны удостоен был Сталинской
премии. Через некоторое время он был избран членом-корреспондентом
Академии художеств.
скромным, даже застенчивым человеком, любящим свою работу, кисти,
мольберты, краски, своих студентов и ту общественную деятельность - он был
членом всевозможных жюри и выставок, - которой отдавался с охотой и
великой добросовестностью. Больше у него ничего не оставалось: жена умерла
еще до войны, а сын, лейтенант-артиллерист, погиб под Москвой в октябре
сорок первого года.
она была тогда агитатором), вид его комнаты ужаснул ее. Портреты, рисунки,
немытая посуда, кастрюли - все вперемешку, и среди этого первозданного
хаоса мраморная копия гудоновского Вольтера, иронически поглядывавшая с
высоты полуживого гардероба на весь этот развал. Возможно, этот хитрый,
мудрый старец и сосватал немолодого профессора с тоже уже не совсем
молодой недоучившейся студенткой.
Николая Ивановича. Кое-кто многозначительно по этому поводу улыбался и
подмигивал, но Кира Георгиевна (теперь уже ее так называли) говорила:
"Плевала я на это". О дипломной работе ее, получившей отличную оценку,
даже старик Матвеев сказал: "У этой шальной девицы что-то есть..." А
многозначительные улыбки, переглядывания? Плевала она на это!
любит. Да, он стар, он часто болеет, у него диабет, гипертония, больное
сердце, он беспомощен и беззащитен во всем, что не касается его искусства,
в искусстве же, слава богу, не знает никаких компромиссов. Он ни к кому
никогда не приспосабливается, и если голосует "за" или "против" такого-то,
то потому только, что он сам "за" или "против" такого-то, а не по
каким-либо другим причинам. Студенты любят и уважают его, а они-то знают,
кого надо, а кого не надо любить и уважать. Да, у него дача в Красной
Пахре, но купили ее главным образом потому, что Мишка женился и совсем
некстати обзавелся сразу двойней. Да, ее муж стар и не очень красив, у
него лысина, брюшко, но с ним легко и просто, он все понимает с полуслова,
он удивительно деликатен, он понимает, что у Кили есть свои интересы, свой
круг друзей. Ну вот хотя бы Юрочка. Молодой красивый натурщик третий месяц
позирует ей для скульптуры "Юность". Другой на месте Николая Ивановича не
относился бы так легко к этому, а он, напротив, очень любит Юрочку,
приветливо его встречает, пропускает с ним даже рюмочку-другую коньяку. Он
прекрасно понимает, что для Киры Юрочка только мальчик с хорошо развитой
мускулатурой, которую так приятно лепить, славный, немного неотесанный