значит, сытная кормежка.
предстояло разделить грустный стол с той самой незнакомкой в шерстяном
платье. Она села напротив. С тем же японским букетом но уже на маленькой
высокой груди. Борис не знал, как ее мысленно окрестить. Его художественное
мышление смоделировало рисунок-образ: хищная землекопша, вид сзади.
Целеустремленное вгрызание в землю - крот! Рядом с... женщиной (злобной,
возмущенной решимости Бориса хватило лишь на секунду), по обе руки,
расположились две одинаковые чумазые белобрысые девочки лет четырех-пяти.
Женщина-Икебана (новое имя, данное Борисом, ввиду иноземности и абсолютной
"невинности", еще не успело наполнится отрицательным содержанием) с
аппетитом уминала угощенье, до конца выпив только первую рюмку. Не забывала
про детей, неизменно добиваясь, чтобы они до "последней капельки и кусочка"
поглощали свои взрослые порции. Когда одна из дочерей закапризничала,
"Икебана" сделала ей замечание: "Не порть маме настроения! Вот как ты меня
любишь?" Она раскраснелась, раздобрела, казалось, еще немного, и запоет.
и удивился...
юности, похожи на мальчишек. Худоба, но тонкая изящная угловатость, гладкая
"тонированная" кожа, живые глаза на маленькой головке, венчающей шею
лебеденка, быстрые резкие движения. Вечная смешинка в глазах, задор,
решимость. Не в их сторону заинтересованные взгляды мальчишек, не им
докучают назойливым, но таким приятным вниманием. Только опытный взрослый
внимательным оком разглядит в них будущих смуглых красавиц, которых потом
любят и боготворят мужчины: расцветшие к сроку они будут необычайно свежи,
привлекательны. И желанны долгие годы.
утратила привлекательности. Хотя имелись ранние морщины - не старческие. На
вид лет тридцать. Борис подумал, что через пару лет у нее появятся синие
мешки под глазами, коричневые пятна на руках - верный признак бродяжьей
жизни. А что будет с этими детьми?
несколько развезло. Вырастало раздражение, адресованное всем окружающим и
особенно этой "цветастой" женщине за серым столом, безмятежно сидящей
напротив, и даже, ни в чем, разумеется, не виноватым детишкам, уплетающим за
обе щеки домашнюю лапшу. Как стервятники. Воронье на падаль. Ни стыда не
совести. Им и здесь весело. А вот Светка...
пожалела мужа, ребенка, родителей!..." И так далее, и тому подобное.
жующих соседей по столу бычьим взглядом. - Ничего вы не знаете! Было, видите
ли, у нее все - много и сразу. А что было-то? Кто поинтересовался: любила ли
она своего мужа, любил ли он ее, - так, как она хотела, мечтала? А?...
Наплевать вам на все. Вам и слова-то эти - любил, любила - чужды. При вас и
произносить-то их страшно - засмеете! Никому из вас в голову не может
придти, что человеку бывает невмоготу без понимания, без нормального
общения, без чистой, высокой цели... Что чем жить так, лучше не жить
вовсе!... Вы говорите, что она была безвольной женщиной... Нет, уважаемые,
она была сильным человеком, ибо только сильные способны на поступки, такие
поступки, какой совершила она, уйдя... Вы же будете цепляться за жизнь в
любой ситуации, будете прозябать, гнить заживо, продолжать никчемное
тление... Потому что вы ногтя ее не стоите, потому что вы безвольная
трусливая толпа. И я... Такой же, как и вы. Я - один из вас... Зачем вы
живете, зачем живу я?...
влагой, он опустил голову, приложил ладонь к переносице. Он оглох - вокруг
только гул. Две росинки упали в тарелку.
безвольно лежащую на скатерти. Он боялся оторвать ладонь от лица, но из-под
этого козырька проявилась, из самого гула, маленькая крепкая загорелая рука,
уродливо преломленная слезящимся взглядом. Шершавые пальцы гладили его,
казалось, воспаленную сейчас, чувствительную как никогда, до боли от легкого
прикосновения, кожу. Он постарался проморгаться. Такие знакомые пальцы!
Вспомнил: это была рука, которая отбирала на кладбище лопату. Он отдернул
свою ладонь, смял в кулак и прижал к груди.
Надо жить дальше. Господь терпел и нам велел. - Женщина той же рукой
потрепала его, а потом погладила по голове. - Перестань, на поминках нельзя
плакать. Провожать нужно... весело, - да, да!... - она повертела головой
направо и налево, обращаясь к соседям по столу: - Душе там и так тяжело!...
Пойдем отсюда, - она слегка потянула Бориса за плечо на себя, - пойдем-ка со
мной, хватит!
право!... - от слез он стал еще пьянее.
обращаясь ко всем, кто на нее смотрел. Потом наклонилась поближе к Борису и
почти зашептала на ухо: - Я почему знаю: она мне картошку копала. Нанимала я
ее, у меня некому... Откуда-то с Кавказу - место забыла. Мужа убили, сама
детдомовская, никому не нужна... Дом сгорел. Да. Временно здесь. Двигаются
вот так - где как придется, поживут, подзаработают - и дальше. Считай
пешком. Билеты нонче дорогие, я вон сколь к зятю не съезжу.
движение! Чему она детей учит, а?... Что с них будет - бродяжки?
разъехались, три двора живых-то. Так вот. Свекровь там ее, мужная мать,
слепая почти. Туда, значит, двигаются. Домик, грит, какой, пустой - много
пустых-то, разъехались кругом... Возьмут домик-то, будут жить. А что -
огород, скотинку. Жить можно... Руки-ноги целые. А денег на билет нет, детям
есть-пить надо. Вот и перебиваются. Пешком, считай. Где что кому подмогут...
Все не милостыню просить Христа ради. Нет, даром ничего не просят...
Они долго по очереди умывались, передавая друг другу коричневый обмылок,
жадно мочили головы, шеи, руки. Когда женщина совершала свой моцион, дети
вдвоем висли на рычаге крана. Обувь аккуратной чередкой стояла поодаль.
Женщине хотелось раздеться, она весело кричала об этом детям, обмыться хотя
бы по пояс. Но оборачиваясь на прохожих, она лишь, высоко поднимала плечи,
сокрушенно вздыхала, и снова и снова наклонялась к струе, омывала открытые
части тела.
наклонив к плечу с веткой экибаны. Мокрые длинные волосинки, отстав от
русого снопа, серебрились на солнце. Борис липко моргал, загустевающая соль
радужными переливами окрашивала пространство вокруг головы женщины,
заполненное плавающими предметами.
Сидел напротив. Только что...
распускать. Вот и все. А у меня... у нас своя дорога. Длинная!... - Она
опять засмеялась: - А нарисовать - нарисуй! - и пошла прочь, взяв детей за
руки. На ходу обернулась, невероятно, волшебно вывернув шею лебеденка,
улыбнулась, - дескать, запомни.
Г О С П О Д А О Ф И Ц Е Р А
учащихся индустриального института, отслуживших положенный месяц после
теоретической "военки", из знойной прибалхашской пустыни, через весь
Казахстан, в милую прохладную, свободную в бесшабашном студенчестве Тюмень.
Впереди был еще целый год учебы, весь пятый курс, именно после него, вместе
с получением диплома, предстояло официальное присвоение нам звания
лейтенантов. Но мы уже величали друг друга: "господа офицера" - со смачным
ударением на последнем слоге. Конечно, дурачась. Но с тайным
взаимоуважением...
от остальных, ставших студентами сразу после школы. На сборах ему
справедливо досталось быть командиром отделения. Там его будто подменили.
Истязая подопечных строевой и в нарядах, называл сынками и говорил, что
покажет нам, для нашей же пользы, настоящую армию. Еще не знавшие жизни и не
привыкшие к подобным перевоплощениям хорошо, казалось бы, знакомых людей,
"своих в доску", мы пытались применить ко всему этому справедливую логику. И
надо сказать, что, борясь с мальчишеским максимализмом, находили оправдание
"товарищу сержанту" - так, а не как иначе, он требовал к нему обращаться.
Одного простить не сумели - того, чего не поняли - откровенной злости и
презрения по отношению к нам, недавним его товарищам. Мы знали, что после
Максимов Альберт
Сертаков Виталий
Ильин Андрей
Махров Алексей
Березин Федор
Суворов Виктор