Чтение 2–й страницы книги ~Жестокость~

учреждения, потому что здесь никто ни на какую поблажку рассчитывать не
мог. Ошибся, превысил власть, нарушил дисциплину - и пожалуйста, садись за
решетку.

Начальник наш, бывший цирковой артист, потерявший на гражданской войне
два ребра, три пальца левой руки и волей случая заброшенный в Сибирь,
безумно любил тишину и постоянно повторял по любому поводу:

- Власть чего от нас требует? Власть требует от нас внимания. Мы где
работаем? Мы работаем в органах. В каких органах? В органах Советской
власти. Значит, что? Значит, должно быть все как следует...

И еще он говорил нам:

- Глупость, имейте в виду, самая дорогая вещь на свете. Это каждый
пусть про себя подумает, почему я так говорю. Я всего вам в головы ваши
молодые вложить не в силах. Каждый должен про себя думать. Отдельно. А
поэтому надо, чтобы было тихо. - И, осмотрев нас сурово и внимательно
поверх выпуклых очков в роговой оправе, спрашивал: - Кажется, всем все
ясно?

Большинство работников нашего учреждения составляли молодые люди. И
начальник, проживший длинную и пеструю жизнь, считал своим непременным
долгом по-учительски настойчиво и чуть сердито воспитывать нас.

Полагая глупость тягчайшим пороком и предостерегая нас от страшных и
губительных ее последствий, он не жалел и себя, утверждая, что ребра и
пальцы потерял на войне по причине этой самой глупости:

- Заспешил я. Хотел, представьте себе, быть умнее всех. А это тоже не
очень-то требуется. Поспешность, представьте себе, не всегда нужна даже
при поимке блох и тушении пожара. Во всяком деле и во всяком случае должен
быть свой обязательный порядок.

Главным же признаком порядка - еще раз сказать - он считал тишину. И
поэтому особенно тихо было в полутемном узком коридоре, который уходил в
глубину здания и заканчивался в кабинете начальника, в просторной комнате,
поделенной на две части - на приемную и кабинет.

По коридору этому, по толстым дорожкам, поглощавшим шум шагов, мы сами
ходили с опаской, проникнутые уважением к выдающейся личности нашего
начальника и к собственным немаловажным занятиям.

А этот Якуз, или Яков Узелков, не проявлял никакой робости. Он приходил
в уголовный розыск как к себе домой, раздевался в служебном гардеробе,
вешал на крюк собачью доху, долго и удивительно громко сморкался и,
оставив при себе только портфель и заячью папаху, первым делом шел в
дежурку, где топилась железная печка.

В коридоре на зеленой садовой скамейке с выгнутыми чугунными лапами
сидели по утрам, пригорюнившись, как на приеме у зубного врача, свидетели
и воры в ожидании вызова на допрос.

Погревшись у печки, Узелков выходил в коридор и подолгу беседовал с
ворами и свидетелями, что правилами нашими строжайше запрещалось. Но что
для Узелкова наши правила! Он рассказывал, что в губернском розыске,
который, понятно, намного покрупнее нашего и где он часто бывал, правила
куда попроще.

Он вообще любил подчеркнуть, что ему все доступно, и запросто упоминал
фамилии таких работников губрозыска, как, например, Жур и Воробейчик,
которых мы никогда не видели, но о которых слышали много достойного
удивления. Он даже намекал на свою дружбу с ними, во что мы никак не могли
поверить. Вернее, не хотели поверить.

Впрочем, Узелков и не старался убедить нас. Он всегда разговаривал с
нами чуть небрежно, чуть иронически. И, разговаривая, смотрел в сторону.

Увидев в дежурке толстого мешочника, задержанного по подозрению в
краже, он вдруг говорил задумчиво:

- Этот румяный мужчина мне поразительно напоминает Гаргантюа.

Я спрашивал:

- Это кто - Гаргантюа?

- Не знаешь? - удивлялся он и притворно вздыхал. - Хотя откуда тебе
знать... У Франсуа Рабле есть такая книга...

Мы, конечно, не знали тогда, кто такой Франсуа Рабле. Спрашивать же у
Якова Узелкова после его притворных вздохов считали неудобным. А он все
чаще и чаще унижал нас своим удивительным, как нам казалось тогда,
образованием.

Иногда он приходил очень рано, когда сводка не была еще отпечатана на
пишущей машинке, и Венька Малышев сам выискивал для него происшествия.

Венька брал у дежурного по уезду тяжелую, как Библия, книгу и говорил
Узелкову:

- Ну, пиши: "Банда вооруженных налетчиков в количестве восьми человек,
уходя от преследования, совершила налет на общество потребителей в деревне
Веселая Подорвиха около девяти часов вечера..."

Узелков нервически вздергивал плечами:

- Ты не диктуй мне. Я не в школе. Ты говори мне самую суть. Я без тебя
запишу.

Венька говорил ему самую суть. Узелков записывал очень быстро. И нам
казалось, что самую суть-то он как раз и не успеет записать.

Впоследствии наши опасения неоднократно подтверждались. В газете
обыкновенный факт из дежурной книги часто искажался до такой степени, что
узнать его не было никакой возможности.

Узелков писал в газете примерно так: "Среди ночи сторож потребиловки
услышал подозрительный шорох. Ночь была мглистая, небо заволакивали черные
тучи, и силуэты всадников причудливо рисовались на фоне бархатисто-темного
неба..."

Я скрывать не стану - мне нравилось в те времена, как писал Якуз. Слова
его нравились. Но мне неприятно было, что он пишет неправду. Всадников не
было, туч тоже не было. Были пешие бандиты и сторож, но он спал.

Венька Малышев, Коля Соловьев и другие ребята тоже сердились на
Узелкова.

Узелков, однако, держался невозмутимо. По-прежнему требовал свежих
происшествий.

И вскоре ему сильно повезло.

2

В полдень, в страшную метель, или, лучше сказать, в пургу, начавшуюся
еще с вечера, к нам приехал весь облепленный снегом старший милиционер
Семен Воробьев и сообщил новость:

- Из тайги на тракт вышла банда Клочкова.

Вот уж чего никто не ожидал в зимнее время!

У Маревой заимки, между Буером и Ревякой, где раздваивается Утуликский
тракт, банда вечером устроила засаду, убила трех кооператоров, обобрала
несколько крестьянских подвод и, несмотря на пургу, продвинулась дальше -
в Золотую Падь.

- Тут уж я сразу к вам поехал, - докладывал старший милиционер
Воробьев, спокойно расчесывая крупным гребнем мокрые редкие и длинные, как
у священника, волосы. - Прямо немедленно поехал.

- А где же ты раньше-то был? - исподлобья взглянул на Воробьева наш
начальник, словно стараясь боднуть его лобастой головой, поросшей серым
жестким волосом, подстриженным "под бобрик".

- Где я раньше-то был? - переспросил Воробьев, глядясь в настенное
зеркало в кабинете начальника. - Ну как где? Обыкновенно, по своему
участку ездил. Участок-то какой! Лектор на днях говорил, две этих самых...
две Швейцарии вроде того что могут разместиться. И на каждом шагу или эти
бандиты, или опять же самогонщики. А я один на весь участок. И я ведь,
между прочим, не стоголовый...

- Все ясно, - определил начальник, заправляя за уши оглобельки очков.
И, уже не слушая Воробьева, снял со стены оперативную карту. - Клочков,
значит, надеется на метель: она, мол, заметет все следы. Но это же
глупость... Малышев, слушай... Я через сорок минут буду здесь, - показал
он пальцем на карте. - Ты с группой должен подъехать сюда. - Он стал как
бы ввинчивать палец в карту. - И без моих указаний никого ни при каких
обстоятельствах не трогай. Отсюда, - он передвинул палец, - я попрошу
курсантов с повторкурсов поддержать нас. Главное сейчас - не выпустить
Клочкова из Золотой Пади. Реально?

- По-моему...

- Я тебя не спрашиваю, как по-твоему, - оборвал Веньку начальник. - Как
по делу, будет реально?

- Реально, - кивнул Венька.

- Ну, действуй! - приказал начальник. - И держи в уме одно: никаких
самоуправств! Если банда будет отходить, проследишь путь ее отхода. Вот
так будет правильно...

Эта операция закончилась в тот же день к вечеру.

Я вступил в ночное дежурство по уезду, когда из Золотой Пади привезли
семь арестованных и восемь убитых бандитов.

В числе убитых были атаман банды, бывший колчаковский штабс-капитан
Евлампий Клочков и его пятнадцатилетний адъютант Зубок, которого Клочков,
говорят, еще совсем маленьким подобрал где-то на дорогах гражданской
войны.

Убитых свалили до выяснения личности прямо в снег во дворе уголовного
розыска, и они лежали в темноте, как бревна, у каменного сарая с
решетчатыми окнами.

Я вышел во двор с фонарем "летучая мышь".

Венька Малышев долго рассматривал убитых. В большом, накинутом на плечи
тулупе, в монгольской шапке на лисьем меху, он походил в этот момент на
ночного сторожа и, как ночной сторож, медленно передвигался по двору,
будто у него зазябли ноги.