Чтение 2–й страницы книги ~Ветка сакуры~

своей спутнице. Его скованность как рукой сняло -- ошалелое выражение
исчезло, лицо стало осмысленным, даже, пожалуй, влюбленным, когда, достав
золотое перо, он принялся вписывать по нескольку слов в каждую из бумаг.
Полюбовавшись листком, он передавал его жене, брался за другой и снова
что-то объяснял и надписывал. А она, украдкой следя за его движениями, лишь
негромко смеялась, прикрываясь тыльной стороной руки, и опускала глаза.

Так все бумаги до одной перешли в руки молодой женщины. А он заложил
ногу за ногу и снова закурил, но уже не нервно, а удовлетворенно и,
откинувшись на спинку кресла, наблюдал за своей соседкой.

Наблюдал и я: что же будет дальше? Скорее всего это акции, полученные
ими в приданое. Тогда она их посмотрит и вернет.

Женщина, видимо, тоже была в нерешительности. Несколько раз она
обмахнулась пачкой, как веером, но потом это показалось ей, наверное,
непочтительным, и она стала молча перелистывать их.

Он протянул руку -- нет, не затем, чтобы взять листки, а лишь для того,
чтобы разыскать среди них один и чем-то особенно выделить его, а затем
опять, теперь уже демонстративно, протянул женщине всю пачку.

Она постучала ими по коленям, выравнивая листы, а потом задумчиво
сложила стопку вдвое. Я слышал, как щелкнул замок ее большой черной сумки.

Через несколько минут муж уже дремал, как и все молодожены в этом
поезде. Голова его четко вырисовывалась на белом чехле кресла чуть повыше
плеча спутницы. Ее глаза были открыты и смотрели вдаль. Случайно поймав в
оконном стекле свое отражение, она улыбнулась ему и инстинктивно поправила
волосы.

Тишину токийского переулка, где я живу, по утрам первыми нарушают
велосипедисты. Вот остановился молочник -- слышно, как брякают бутылки у
него на багажнике. Через несколько минут опять кто-то затормозил. Потом еще
и еще. Велосипеды у всех старые, дребезжат отчаянно. Пока прислушивался,
насчитал семь человек. Ну хорошо, разносчик привез молоко, почтальон --
газеты. Кто же остальные?

Однажды надо было в шесть утра ехать на вокзал. Решил захватить с собой
газеты. Вышел к почтовому ящику -- он еще пуст. Но как раз тут из-за угла
лихо вырулил велосипедист, затормозил и протянул мне "Иомиури".

-- А где же остальные газеты? -- удивился я. -- Мы ведь выписываем еще
и "Асахи", и "Майнити", и "Санкей".

-- Не беспокойтесь, они сейчас подъедут, -- улыбнулся паренек. -- Ведь
мы все начинаем развозить газеты в одно время. Раньше нельзя -- соглашение!

И действительно, в переулке вскоре появилась вереница велосипедистов,
каждый из них бросил в мой почтовый ящик по одной газете.

Мне еще раньше было известно, что газету ЦК КПЯ -- "Акахату" доставляют
подписчикам не почтальоны, а активисты местных ячеек. Это было легко понять.
Не всякий читатель коммунистической газеты хочет, чтобы его имя и адрес
сразу же стали достоянием полиции. Но какой смысл коммерческой прессе --
всем этим "Асахи", "Майнити", "Иомиури" отказываться от услуг почты и
дублировать друг друга? Ради чего каждая из этих газет предпочитает иметь
свою собственную систему распространения?

-- Волей-неволей приходится повсюду содержать свои конторы, чтобы
соперничающие газеты не перехватили подписчиков, -- ответили мне.

Итак, конкуренция. Вот, казалось бы, универсальный ключ к разгадке
необъяснимых явлений японской буржуазной прессы. Но так ли это? Достаточно
лишь несколько раз побывать в Токио на пресс-конференциях для японских
журналистов, чтобы столкнуться с еще одним парадоксом.

Хотя в зале видишь представителей самых различных органов печати,
радио, телевидения, вопросы всегда задает кто-то один. Остальные лишь
слушают и записывают. Там, где представителям соперничающих редакций,
казалось бы, самое время состязаться в находчивости, оригинальности,
настырности, многоликая пресса неожиданно отказывается от конкуренции и
предпочитает вести диалог как бы от имени одного лица.

Вопросы согласовываются заранее и сообща принимается решение, кто будет
задавать их от имени всех. В Японии существует система пресс-клубов, в
соответствии с которой всякое государственное учреждение, политическая
партия или общественная организация обязана делать официальные заявления
лишь всей прессе в целом, чтобы такого рода новость не могла стать
монопольным достоянием какого-то одного органа печати.

Ведущие газеты, радио- и телевизионные компании имеют своих
представителей и в пресс-клубе при премьер-министре, и в пресс-клубе при
командовании американских военных баз, и в пресс-клубе при Коммунистической
партии Японии. Участие определяется здесь лишь интересом, который
представляет данный источник информации.

Но как же можно выделиться среди соперников, как можно проявить
какое-то своеобразие при таком сознательном обобществлении материала, при
такой стандартизации рациона, которым питаются газеты?

-- Мы рассуждаем так, -- объяснили мне, -- лучше в десяти случаях иметь
то же, что и другие, чем лишь однажды оказаться в чем-то позади всех.
Конечно, система пресс-клубов обезличивает газеты, зато каждая из них
гарантирована, что никогда ничего не прозевает...

Как же совместить подобные рассуждения с понятием конкуренции как
основного закона буржуазной прессы?

Зашел незнакомый человек в комбинезоне и желтой каске строителя, вручил
перевязанную лентой коробку и конверт. В коробке оказался подарочный набор
из трех разноцветных кусков туалетного мыла, в конверте -- письменное
извинение: в связи с заменой водопроводных труб в переулке придется рыть
траншею и беспокоить окрестных жителей треском пневматических отбойных
молотков.

После этого мы с женой опять целый день спорили о японской вежливости,
точнее -- о ее необъяснимой оборотной стороне.

Пылкая влюбленность, с которой смотрит на Японию новичок, неизбежно
омрачается первой размолвкой, как только он сталкивается с изнанкой японской
вежливости. Ничто так не гипнотизирует в Японии на первых порах, как
экзотическая учтивость. В разговорах все поддакивают друг другу, при
встречах отвешивают церемоннейшие поклоны, уместные, казалось бы, лишь в
исторических фильмах да на театральной сцене.

Зрелище это поистине незабываемое. Заметив знакомого, японец считает
долгом прежде всего замереть на месте, даже если дело происходит на середине
улицы и прямо на него движется трамвай. Затем он как бы переламывается в
пояснице, так что ладони его вытянутых рук скользят вниз по коленям, и,
застыв еще на несколько секунд в согбенном положении, осторожно поднимает
вверх одни лишь глаза. Выпрямляться первым невежливо, и кланяющимся
приходится зорко следить друг за другом. Со стороны же сцена эта производит
впечатление, что обоих хватил прострел и они не в силах разогнуться.

Токийские газеты подсчитали, что каждый служащий ежедневно отвешивает
таких официальных поклонов в среднем 36, агент торговой фирмы -- 123,
девушка у эскалатора в универмаге -- 2560.

Но посмотрите вслед японцу, который, только что церемонно раскланявшись
с вами, вновь окунается в уличную толпу. С ним тут же происходит как бы
таинственное превращение. Куда деваются его изысканные манеры,
предупредительность, учтивость! Он прокладывает себе дорогу в людском
потоке, совершенно не обращая ни на кого внимания.

До тех пор пока прохожие на улице или пассажиры в вагоне остаются
незнакомцами, японец считает себя вправе относиться к ним как к
неодушевленным предметам. Садясь в автобус, можно без зазрения совести
отпихнуть от подножки женщину с младенцем за спиной. Можно, пустив в ход
колени и локти, обменяться пинками с соседом. Полагается лишь обоюдно делать
вид, что делаешь это как часть толпы, а не как отдельная личность.

Если вновь окликнуть знакомого, который в толпе вдруг преобразился в
грубияна, еще раз видишь такое же магическое перевоплощение. Он опять
становится улыбающимся, предупредительным, изысканно вежливым... по
отношению к вам.

Японская учтивость ограничивается областью личных отношений и отнюдь не
касается общественного поведения -- для каждого, кто приезжает в Японию,
легче открыть это противоречие, чем докопаться до его корней.

"Нужен путеводитель"

Нередко чувство разочарования и даже досады окрашивает первые
впечатления о Японии. Приезжему прежде всего кажется, что он опоздал, что он
упустил время, когда еще можно было увидеть подлинное лицо этой страны --
красочное, стилизованное, как театральная декорация.

Даже сознавая, что он едет в третью промышленную державу мира, турист
рассчитывает, что ее новые черты окажутся лишь забавно живописными,
экзотически парадоксальными добавлениями к чертам традиционным; что самые
крупные в мире танкеры, самые маленькие телевизоры и самые быстрые в мире
поезда будут лишь контрастной ретушью на портрете сказочной страны с ее
церемонными поклонами, кукольными женщинами, игрушечными бумажными домиками
и древними храмами среди прихотливо изогнутых сосен.

Вместо этого приезжий видит прежде всего самую неприглядную сторону
современной цивилизации. Кажется, что хаос заводских труб, прокопченных стен
и железнодорожных путей похоронил под собой подлинную, традиционную Японию.

Убедившись, что образ, сложившийся по открыткам и рекламным календарям,
довольно далек от реальности, иностранец вслед за этим задается вопросом:
насколько же в самом деле осовременилась Япония и насколько живуче ее
прошлое? То есть в какой именно пропорции сочетаются в облике страны
сегодняшний день со вчерашним?

Вопрос этот не нов. Сопоставление поразительной восприимчивости к
новому с самобытностью вековых традиций служит лейтмотивом всего, что
пишется о Японии вот уже на протяжении целого столетия.

Поневоле напрашивается мысль, что кажущаяся податливость японской
натуры подобна приемам борьбы дзю-до: уступить натиску, чтобы устоять, то
есть идти на перемены, с тем чтобы оставаться самим собой.

Восприимчивость японцев больше касается форм жизни, чем ее содержания.
Они охотно и легко заимствуют материальную культуру, но в области культуры