поднимали неистовый крик, потом вдруг наступала мертвая тишина, как в кухне,
когда зарежут в ней утку. К вечеру человек-вексель становился обыкновенным
человеком, а слиток металла в его груди - человеческим сердцем. Если он
бывал доволен истекшим днем, то потирал себе руки, а из глубоких морщин,
бороздивших его лицо, как будто поднимался дымок веселости, - право,
невозможно изобразить иными словами его немую усмешку, игру лицевых
мускулов, выражавшую, вероятно, те же ощущения, что и беззвучный смех
Кожаного Чулка. Всегда, даже в минуты самой большой радости, говорил он
односложно и сохранял сдержанность. Вот какого соседа послал мне случай,
когда я жил на улице де-Грэ, будучи в те времена всего лишь младшим писцом в
конторе стряпчего и студентом-правоведом последнего курса. В этом мрачном,
сыром доме нет двора, все окна выходят на улицу, а расположение комнат
напоминает устройство монашеских келий: все они одинаковой величины, в
каждой единственная ее дверь выходит в длинный полутемный коридор с
маленькими оконцами. Да, это здание и в самом деле когда-то было
монастырской гостиницей. В таком угрюмом обиталище сразу угасала бойкая
игривость какого-нибудь светского повесы, еще раньше, чем он входил к моему
соседу; дом и его жилец были под стать друг другу - совсем как скала и
прилепившаяся к ней устрица. Единственным человеком, с которым старик, как
говорится, поддерживал отношения, был я. Он заглядывал ко мне попросить
огонька, взять книгу или газету для прочтения, разрешал мне по вечерам
заходить в его келью, и мы иной раз беседовали, если он бывал к этому
расположен. Такие знаки доверия были плодом четырехлетнего соседства и моего
примерного поведения, которое, по причине безденежья, во многом походило на
образ жизни этого старика. Были ли у него родные, друзья? Беден он был или
богат? Никто не мог бы ответить на эти вопросы. Я никогда не видел у него
денег в руках. Состояние его, если оно у него было, вероятно, хранилось в
подвалах банка. Он сам взыскивал по векселям и бегал для этого по всему
Парижу на тонких, сухопарых, как у оленя, ногах. Кстати сказать, однажды он
пострадал за свою чрезмерную осторожность. Случайно у него было при себе
золото, и вдруг двойной наполеондор каким-то образом выпал у него из
жилетного кармана. Жилец, который спускался вслед за стариком по лестнице,
поднял монету и протянул ему.
я стал бы так жить, будь я богат!
закопченном углу камина; обед ему приносили из ресторации.
Старуха-привратница в установленный час приходила прибирать его комнату. А
фамилия у него по воле случая, который Стерн назвал бы предопределением,
была весьма странная - Гобсек. Позднее, когда он поручил мне вести его дела,
я узнал, что ко времени моего с ним знакомства ему уже было почти семьдесят
шесть лет. Он родился в 1740 году, в предместье Антверпена; мать у него была
еврейка, отец - голландец, полное его имя было Жан-Эстер ван Гобсек. Вы,
конечно, помните, как занимало весь Париж убийство женщины, прозванной
"Прекрасная Голландка". Как-то в разговоре с моим бывшим соседом я случайно
упомянул об этом происшествии, и он сказал, не проявив при этом ни малейшего
интереса или хотя бы удивления:
внучки его сестры. На судебном разбирательстве я узнал, что Прекрасную
Голландку звали Сарра ван Гобсек. Когда я попросил Гобсека объяснить то
удивительное обстоятельство, что внучка его сестры носила его фамилию, он
ответил, улыбаясь:
представительниц четырех женских поколений, составлявших его родню. Он
ненавидел своих наследников и даже мысли не допускал, что кто-либо завладеет
его состоянием хотя бы после его смерти. Мать пристроила его юнгой на
корабль, и в десятилетнем возрасте он отплыл в голландские владения
Ост-Индии, где и скитался двадцать лет. Морщины его
событий, неожиданных удач, романтических превратностей, безмерных радостей,
голодных дней, попранной любви, богатства, разорения и вновь нажитого
богатства, смертельных опасностей, когда жизнь, висевшую на волоске, спасали
мгновенные и, быть может, жестокие действия, оправданные необходимостью. Он
знал господина де Лалли, адмирала Симеза, господина де Кергаруэта и
д'Эстена, байи де Сюфрена, господина де Портандюэра, лорда Корнуэл-са, лорда
Гастингса, отца Типпо-Саиба и самого Типпо-Саиба. С ним вел дела тот савояр,
что служил в Дели радже Махаджи-Синдиаху и был пособником могущества
династии Махараттов. Были у него какие-то связи и с Виктором Юзом и другими
знаменитыми корсарами, так как он долго жил на острове Сен-Тома. Он все
перепробовал, чтобы разбогатеть, даже пытался разыскать пресловутый клад -
золото, зарытое племенем дикарей где-то в окрестностях Буэнос-Айреса. Он
имел отношение ко всем перипетиям войны за независимость Соединенных Штатов.
Но об Индии или об Америке он говорил только со мною, и то очень редко, и
всякий раз после этого как будто раскаивался в своей "болтливости". Если
человечность, общение меж людьми считать своего рода религией, то Гобсека
можно было назвать атеистом. Хотя я поставил себе целью изучить его, должен,
к стыду своему, признаться, что до последней минуты его душа оставалась для
меня тайной за семью замками. Иной раз я даже спрашивал себя, какого он
пола. Если все ростовщики похожи на него, то они, верно, принадлежат к
разряду бесполых. Остался ли он верен религии своей матери и смотрел ли на
христиан как на добычу? Стал ли католиком, магометанином, последователем
брахманизма, лютеранином? Я ничего не знал о его верованиях. Он казался
скорее равнодушным к вопросам религии, чем неверующим. Однажды вечером я
зашел к этому человеку, обратившемуся в золотого истукана и прозванному его
жертвами в насмешку или по контрасту "папаша Гобсек*". Он, по обыкновению,
сидел в глубоком кресле, неподвижный, как статуя, вперив глаза в выступ
камина, словно перечитывал свои учетные квитанции и расписки. Коптящая лампа
на зеленой облезлой подставке бросала свет на его лицо, но от этого оно
нисколько не оживлялось красками, а казалось еще бледнее. Старик поглядел на
меня и молча указал рукой на мой привычный стул.
в мире бог, чувства, любовь, счастье?" И мне даже как-то стало жаль его,
точно он был тяжко болен. Однако я прекрасно понимал, что если у него есть
миллионы в банке, то в мыслях он мог владеть всеми странами, которые
исколесил, обшарил, взвесил, оценил, ограбил.
характерное для него движение было равносильно самой приветливой улыбке
южанина.
о банкротстве книгоиздателя, которого вы хвалили за ловкость, хотя и
оказались его жертвой.
векселя на основании устава о неплатежеспособности, а когда его дела
поправились, потребовал, чтобы вы скостили ему долг по этому соглашению.
прищемил.
Кажется, сегодня тридцатое число.
как-то насмешливо шевельнул бровями, а затем пискливым тихим голоском, очень
похожим на звук флейты в руках неумелого музыканта, произнес:
пожав плечами и презрительно сощурившись.
тогда о его жизни.
он, и взгляд его загорелся, - Вы молоды, кровь у вас играет, а в голове от
этого туман. Вы глядите на горящие головни в камине и видите в огоньках
женские лица, а я вижу только угли. Вы всему верите, а я ничему не верю. Ну
что ж, сберегите свои иллюзии, если можете. Я вам сейчас подведу итог
человеческой жизни. Будь вы бродягой-путешественником, будь вы домоседом и
не расставайтесь весь век со своим камельком да со своей супругой, все равно
приходит возраст, когда вся жизнь-только привычка к излюбленной среде. И
тогда счастье состоит в упражнении своих способностей применительно к
житейской действительности. А кроме этих двух правил, все остальные -
фальшь. У меня вот принципы менялись сообразно обстоятельствам, приходилось
менять их в зависимости от географических широт. То, что в Европе вызывает
восторг, в Азии карается. То, что в Париже считают пороком, за Азорскими
островами признается необходимостью. Нет на земле ничего прочного, есть
только условности, и в каждом климате они различны. Для того, кто
волей-неволей применялся ко всем общественным
Незыблемо лишь одно-единственное чувство, вложенное в нас самой природой:
инстинкт самосохранения. В государствах европейской цивилизации этот
инстинкт именуется личным интересом. Вот поживете с мое, узнаете, что из
всех земных благ есть только одно, достаточно надежное, чтобы стоило
человеку гнаться за ним, Это... золото. В золоте сосредоточены все силы
человечества. Я путешествовал, видел, что по всей земле есть равнины и горы.
Равнины надоедают, горы утомляют; словом, в каком месте жить - это значения
не имеет. А что касается нравов - человек везде одинаков: везде идет борьба
между бедными и богатыми, везде. И она неизбежна. Так лучше уж самому
давить, чем позволять, чтобы другие тебя давили. Повсюду мускулистые люди
трудятся, а худосочные мучаются. Да и наслаждения повсюду одни и те же, и
Лукьяненко Сергей
Круз Андрей
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Посняков Андрей