Чтение 2–й страницы книги ~Сивцев Вражек~

подметался подоконник, и крошки сора падали за окно. В верхние этажи солнце,
воздух и колокола влетали полновесными клубами и дробились о стены, о печку,
о мебель. У верующих было на душе пасхально, неверующим весна принесла
животную радость.

На дворе выбивали ковер, на окне в кухне кухарка поставила ящик с
землей и натыкала проросших луковиц.

На углу Малой Бронной студент покупал моченые яблоки и шел домой в
Гирши*, локтем прижимая распавшиеся листы Римского права. Под каменным
мостом мальчик, водя языком по углу раскрытых губ, забрасывал нитку с
булавкой и думал о том, что вдруг схватит большая; ноги перепачкал по
колено.

* Место традиционного проживания московского студенчества. М. А.
Осоргин в университетские годы и сам жил в этом районе (Большая и Малая
Бронные улицы и примыкающие переулки).

Звенел трамвай неистово и напрасно, и городовой белой нитяной перчаткой
законополагал движение двух пролеток и одного ломовика.

В этот день семинарист, уже полгода думавший о самоубийстве, решил
отложить еще, а женщина-врач, одинокая и некрасивая, краснея, купила
недорогую шляпу, все равно какую; однако сегодня ее не надела, а вышла в
старой, так как с юности выработала в себе сильную волю. Термометр Реомюра с
улыбкой играл на повышение.

Это был вообще - замечательный день.

КЛАДБИЩА

Но есть окна, которые никогда не открываются; иные за решетками, как в
тюрьмах. Через стекла, всегда пыльные, тусклый свет падает на шкафы и
регистраторы, набитые бумагами.

В Париже, в Берлине, в Лондоне, где весна наступила раньше, она
опасливо обошла старые здания, не бросив луча света в окна дипломатических
архивов. Умнейшие мужья, полиглоты, умевшие мыслить шифром, стерегли эти
кладбища исписанной бумаги, чертежей и негативов.

Солнце думало, что жизнью земли руководит оно. Вся человеческая жизнь
рисовалась ему лишь воплощением энергии его лучей. Оно населило полярный
север высшими формами органического мира; когда пришло время, оно создало
страшную катастрофу живущего, убило высокую культуру полюсов и развило
отсталую экватора до совершеннейших форм. Оно смеялось над стараниями земных
организмов приспособиться, над их борьбой за существование, мало влиявшей на
улучшение породы и облегчение жизни. Все, что делал полип или человек,- было
делом его, солнца, было его воплощенным лучом. Ум, знание, опыт, вера, как
тело, питанье, смерть,- были лишь превращением его световой энергии.

Но маленький, страдавший насморком, зашитый в полосы материи на
пуговках человек, защитившись от солнца стенами, впустив лишь нужный пучок
света по проволоке в запаянный стеклянный стаканчик, пробовал вершить свою
жизнь по-своему. Он макал перо в чернила, писал, шептал и приказывал.

Из стоп исписанной бумаги создавались гекатомбы*. По проволокам текли
правда и ложь, подогревались и создавали факт, мотив, причину, повод. Мозг
человека боролся с солнцем, стараясь подчинить живущее мертвой воле.
Огораживал забором кусок земли, стенами город, границами государство, цветом
расу, традициями национальность, современностью историю, политикой быт.
Хитрый и пытливый мозг строил пирамиду из живых и трупов, взбирался по ней
до верхней точки - и рушился вместе с нею.

* Гекатомбы - здесь: всякое большое жертвоприношение.

Солнце смеялось над ним, он смеялся над солнцем. Но последним смеялось
всегда оно. С непостижимой для ума человека силой солнце швыряло на землю
снопы энергии, рожденной в электромагнитном вихре. Как таран, падали его
лучи на землю - и рушилось все, что человек считал созданием своего ума,
создавалось все, что только могло быть созданьем солнца.

Молчаливейший, в себе самом замкнутый чиновник разобрал слово за словом
шифрованное письмо и перевел на рубленую, точную немецкую прозу. Посланник
прочел, усмехнулся, одобрил, так как в письме одобрили его.

Посланник думал, что знает все, что знают высшие сферы Берлина, но знал
он только большую часть. Высшие сферы Берлина знали все, кроме того, что
знал маленький сербский гимназист*. Гимназист же знал очень мало, почти
ничего. Он был отравлен капелькой национального яда, был честен, пылок,
искренен и истеричен. Он учился стрелять в цель, нарисованную на внешней
стене курятника. Это могло дорого обойтись пестрым курам и их крикливому
паше; но по счастливой случайности пули ни разу их не задели.

* Маленький сербский гимназист - Гаврила Принсип, член
сербскохорватской националистической организации "Молодая Босния", 28 июня
1914 г. совершил покушение в Сараево на австрийского эрцгерцога Франца
Фердинанда, наследника престола. Этим убийством было спровоцировано начало
первой мировой войны в июле 1914 г.

Когда маленький серб научился хорошо стрелять, он решил сделаться
национальным героем. Для этого нужно убить врага нации - иного способа стать
героем не придумано. А так как много маленьких сербов учились стрелять в
цель на стене курятника, то одному из них судьба непременно должна была
послать новую цель - грудь австрийского эрцгерцога.

Этого могло и не случиться. Но тогда случилось бы что-нибудь другое.
Что бы ни случилось - в архивах за пыльными окнами на все был готов ответ.
Солнце творило историю, человек писал к ней комментарий, но творцом истории
считал себя. Поэтому он окружил себя стенами и не распахивал окон даже
весною. Кладбище бумаг и секретов, добытых дружбой и шпионажем, он считал
сигнальной станцией мира и пульсом страны.

Таких кладбищ было много, больших и малых; ими гордились страны,
властители и народы.

И хотя в беге веков и кружении туманностей сплоченная сила всех этих
кладбищ значила не больше, чем: придет ли Леночка вечером слушать музыку на
Сивцев Вражек,- но в жизни Леночки и Сивцева Вражка, как в жизни всех, кто
пашет, пишет, сеет и любит, кто жил вчера и будет жить завтра, была огромной
и решающей роль бумажных кладбищ.

И в тот момент, когда девушка шестнадцати лет распахнула окно и увидела
первую ласточку,- искра радиостанции чиркала воздух, хитрым червячком вилась
мысль в мозгу дипломата, курица на насесте наклонила случайно голову и
избегла пули гимназиста, перо газетчика надувало пузырь национальной
гордыни.

По сырой и тучной земле, забивая копыта, лошадь тащила плуг.

Легким движением рычага рабочий опрокинул в форму ковш расплавленного
металла.

Набухли почки молодой березы. Зеленела трава.

Но тот, кто шел за плугом, еще не знал, что на зеленой лужайке, близ
подрезанной снарядом березы, он падает, распластанный и оглушенный, остывшим
и вновь разгоряченным металлом. Не знал этого никто. Это было неважно. И
осталось бесследным.

На бумажных кладбищах кресты заменены цифрами. В округленных цифрах
исчезают лишние единицы. Того, кто шел за плугом, не было и не будет; нет ни
рабочего, ни березы, ни подрезавшего ее снаряда.

Живое исчезло в округлении цифр.

КОСМОС

Вечером окна домика на Сивцевом Вражке были гостеприимно освещены.

Подходя к крыльцу, Эдуард Львович поднял голову и увидел красные
гардины зала. Ему стало тепло и приятно. В музыкальные пальцы, озябшие в
карманах легкого пальто, возвращалась кровь и подвижность. Он сегодня
запоздал и застал всех в сборе, в столовой, за чаем.

У самовара Аглая Дмитриевна, в очках, с большой старинной брошью;
старый профессор спорил с молодым другом, тоже профессором, физиком
Поплавским. Танюша и Леночка слушали.

У Леночки круглые глаза на розовом круглом лице. Когда Леночка
слушает,- она удивлена; когда удивлена,- у нее подымаются брови и
раскрывается пуговка рта. Танюша умеет слушать, одновременно всматриваясь в
говорящего и думая о нем, об его собеседнике, о себе самой, о смешном
удивлении Леночки, о том, как много нужно и хочется знать.

Есть и еще гости: почтительный и неприятно-умный студент Эрберг и дядя
Боря, старший сын орнитолога с женой,- оба они люди незаметные.

Эдуард Львович вошел, потирая руки. Его обычное место - по левую руку
Аглаи Дмитриевны - ждало его. Вообще - все было в порядке, как установилось
за два-три года знакомства.

Пили чай. Физик Поплавский говорил с профессором об опытах Майкельсона
и Мореля и о сдвиге световых волн. Орнитолог высказывал опасение: не
беспомощна ли физика?

- Ваш светоносный эфир подозрителен! Слишком многое приходится
прилаживать и приспосабливать. Вы, физики, в тупике.

Поплавский тупика не отрицал,- но разве это колеблет науку? Подождем
завтра!

После чаю перешли в зал. На широчайшем диване приютились профессор,
дядя Боря и Танюша. Аглая Дмитриевна в своем кресле под лампой - с вязаньем
в руках. Леночка удивленно на стуле. Поплавский в самом затененном углу.
Жена дяди Бори где-то незаметно.

Эдуард Львович играл где-нибудь ежедневно, но лучшим днем его было
воскресенье в семье орнитолога. И он волновался. Эдуард Львович не был стар,
но казался стариком: лысый, с длинными, незачесанными косами на затылке и
висках. Один глаз его плохо видел. Эдуард Львович горбился, смущался своей