Чтение 2–й страницы книги ~Свет женщины~

Глава II

В аэропорту я пролистал свой паспорт. В этом году я уже побывал в Африке, в Австралии, в обеих Америках, и мои визы были еще действительны. Я прислушивался к голосу невидимых стюардесс, не зная, что выбрать: рейс в девятнадцать пятьдесят пять на Камерун, в двадцать три пятьдесят на Эквадор, в двадцать два десять в Бразилию или, наконец, номер в отеле на Монмартре, где я мог бы запереться и спокойно ждать конца. Я выбрал ближайший рейс - девятнадцать пятьдесят пять, Яунде и тропические леса, поменял билет и вернулся на свое место. Бортпроводница, проходившая мимо, как-то странно на меня посмотрела. Наверное, узнала. "Не поверите, только что видела капитана Фолена... Сидит, весь насупился, небритый... Что это с ним?"

"...Я не хочу быть игрушкой, которую разбирают на части, Мишель. Не хочу опускаться до этого. Всегда наступает такой момент, когда вопрос собственного достоинства встает ребром. Так что уезжай, уезжай как можно дальше, как и обещал. Найди себя и не теряй головы. Не зарывайся в свое несчастье, не думай постоянно обо мне, я не хочу, чтобы память изъела тебя... Я должна тебя оставить. Придет другая, и это буду я. Иди к ней, найди ее, подари ей то, что я оставляю тебе, это должно остаться. Без женщины ты не сможешь прожить эти часы, эти годы, эту скорбь, это безумие, которое так льстиво, так высокопарно называют судьбой. Я желаю так же сильно, как люблю тебя, чтобы ты вскоре встретил ее, надеюсь, она спасет то, что было в нашем союзе, что не может, не должно умереть. Не бойся, это не будет значить, что ты забудешь меня, что тем самым ты „предашь мою память", как почтительно выражаются там, где чтят только смерть и отчаяние. О нет! Напротив, это будет чествование верности, твердое постоянство, вызов всему тому, что хочет нас раздавить. Утверждение бессмертия. Она должна помочь тебе развенчать несчастье: за века своего существования человечество и так оказало ему много чести. Мы слишком покорно, слишком безропотно склоняем голову перед тем, что с таким безразличием принимает наши жертвы, с таким варварством расправляется с нами. Для меня это вопрос женской гордости. Выживания, если хочешь. Это бунт, сражение за свою честь, нежелание быть попранной. Иди к ней, к моей неизвестной сестре, скажи ей, как она мне нужна. Я, конечно, уйду, но я хочу остаться женщиной..."

Я прослушал объявление о посадке на рейс в Яунде, пошел поменять доллары, и вот я опять на шоссе, в такси, везущем меня в Париж. Говоря шоферу адрес, я машинально добавил: "...четвертый этаж, налево".

Он утвердительно кивнул.

- Точно, скоро так и будет, - пояснил он. - Француз уже не хочет выходить из своей машины. Сейчас для этого, правда, рановато. Но может, там есть лифт.

Он посмотрел на меня в зеркало заднего вида, желая убедиться, что шутка удалась. Я рассмеялся.

Когда мы приехали на улицу Сен-Луи-зан-Лиль, уже стемнело. Я поднялся по лестнице и позвонил. Зря я отпустил такси: мог бы навестить сеньора Гальбу, который тоже ждал меня. Я уже собирался уходить, когда дверь открылась. При виде меня она изобразила насмешливое удивление, как будто кого-то из нас еще волновали эти внешние проявления.

- В чем, собственно, дело, хотелось бы поточнее? Инстинкт охотника? Так вы не там ищете, если вообще стоит где-либо искать... Здесь вы ничего не найдете. Даже спасательного круга...

Я вошел, обнял ее. Ее ногти впились мне в затылок. Она рыдала. Не из-за меня, не из-за себя. Из-за того, чего каждый из нас лишился. Это был всего лишь момент взаимопомощи. Нам обоим нужно было забыться, переждать какое-то время, чтобы потом отправиться дальше нести свой груз небытия. Нам предстояло пересечь эту пустыню, где сброшенная одежда, каждая вещь, что падает на пол, разъединяет, удаляет, ожесточает, где взгляды избегают друг друга, боясь заметить наготу не только тела, где тишина собирает свои камни. Два заблудившихся существа, которые поддерживают друг друга в своем одиночестве, и жизнь терпеливо выжидает,

когда

это кончится. Отчаявшаяся нежность, которая, в сущности, только потребность в нежности. Иногда мы искали друг друга взглядом в полумраке, чтобы избавиться от неловкости. Фотография маленькой девочки - на ночном столике. Фотография маленькой девочки, которая смеется, - на камине. Портрет, нарисованный, вероятно, по памяти - линии неуверенные, неловкие. То, что было у нас общего, принадлежало другим, но объединяло нас на время этого бунта, этого краткого сражения, этого неприятия несчастья. Это было не между нами. Но между нами и несчастьем. Нежелание ложиться под колеса, так, что ли. Я чувствовал ее слезы на своих щеках. Сам я никогда не плакал, и она своими слезами доставляла мне некое облегчение. Как только она опомнилась, почувствовав то ли сожаление, то ли угрызения

совести, смятение, неловкость, вину, не знаю что" она поднялась, накинула пеньюар, села в кресло и вся съежилась, подтянув колени к подбородку. Еще ни одна женщина не смотрела на меня с такой неприязнью.

- Пожалуйста, уходите...

- Все... сейчас.

Мои вещи валялись на ковре, я стал собирать их.

- Не понимаю, почему я это сделала...

- Маленькое самоубийство, - сказал я. Она попыталась улыбнуться.

- Да, наверное. Вы не должны на меня сердиться. Бывают моменты...

- Слишком много всего, в особенности того, что можно назвать ничем. Мы могли бы еще некоторое время побыть вместе.

- У меня нет никакого желания быть счастливой.

- Кто говорит о счастье, Лидия? Но вот взаимная поддержка...

- Вы прекрасно видели, что я уже... ни на что не гожусь.

- Конечно, если делать это как с седьмого этажа бросаться...

- Не будьте так строги...

- Да что вы!

Я засунул галстук в карман. Так мерзко, когда после этого начинают завязывать галстук.

- Когда это случилось?

- Полгода назад. Но все не проходит... Я иногда думаю, не продлеваю ли это сама... сознательно, чтобы превратить воспоминание в смысл жизни. Ведь не будь этого... я не знала бы, зачем я вообще еще здесь. Были свидетели той аварии. Они говорят, что муж внезапно потерял управление машиной. Но ехал он с нормальной скоростью. Мне не в чем его упрекнуть. Он посадил малышку на заднее сиденье, как делал всегда... Может быть, уже до того между нами все было кончено, и я цепляюсь за это объяснение, чтобы обвинить его...

Она уперлась лбом в колени, и я видел теперь только ее седые волосы. Потом она подняла голову. В глазах опять стояло выражение какой-то забитости.

- В таких случаях нужно уехать куда-нибудь далеко-далеко, - сказал я.

Наконец-то мне удалось выманить у нее легкую улыбку.

- В Каракас?

- Хотя бы.

- Это слишком далеко, слишком внезапно и, как вы сами сказали недавно, потом все равно нужно возвращаться...

Она сходила на кухню за бутылкой виски и стаканом.

- One for the road6, - сказала она.

- Чин-чин.

Я выпил. Она смотрела на меня с дружеским участием:

- Давно?

- Что?

- Давно вы сиротствуете без женщины? Я взглянул на часы.

- Вот уже скоро век, - сказал я и вышел.

Глава III

Вход для артистов находился в переулке, который заканчивался тупиком, заставленным мусорными бачками, перед заржавленной металлической шторой ателье фотогравюры. Из проекционной доносились автоматные очереди и скрежет тормозов. Откуда ни возьмись, появился, громко мяукая, рыжий кот и стал тереться о мою ногу, подняв хвост трубой. Я почесал его за ушком. Он еще немного повертелся возле меня, а потом куда-то сгинул. Я открыл дверь. Швейцар читал газету о скачках.

- Будьте любезны, мне нужен сеньор Гальба. Он меня ждет.

Тот, совершенно невозмутимо, продолжал выискивать возможных фаворитов. Я ждал, спокойно и учтиво, а он, так же спокойно, не замечал меня. Неоновый свет ложился ему на лицо фиолетовыми пятнами. Закуток у него был метра два на полтора. Рядом с газетой стояла пустая бутылка из-под вина. Какие-то вещи, изношенные и засаленные, тоже ждали своего часа.

Прогорклое одиночество потерянных вещей...

- Вы уже пробовали подать объявление? - спросил я.

Он, похоже, был удовлетворен тем, что его поняли.

- До конца по коридору, после кулис, вторая дверь направо. Вы ветеринар?

- Да, но сейчас я спешу. Я еще зайду к вам, попозже.

Навстречу мне попадались какие-то

девицы

голой

грудью, карлики-каскадеры. Проходя за сценой, я краем глаза заметил раджу в тюрбане: сплетая пальцы, он изображал на экране профиль Киссинджера7. Я задержался на минутку, посмотреть: он показывал теперь брата Граучо8 с его неизменной сигарой. Театр теней - моя слабость. Я взглянул на часы: ровно одиннадцать. По крайней мере половина пути уже пройдена. Молодой человек с очень длинными волосами и белесой бородкой сидел на стуле, окруженный пуделями. На коленях он держал шимпанзе, обезьяна облизывала палочку от мороженого. Все пудели были белыми, кроме одного - розового. Я остановился.

- Никогда еще не видел розового пуделя.

- Чего люди не придумают. Это краска. Сами можете попробовать.

- А где сеньор Гальба? Он указал пальцем нужную дверь. Сеньор Гальба, совершенно разбитый, утопал в кресле и осторожно вытирал потный лоб платком. Он был во фраке, и в сочетании с манишкой нос его (может быть, потому, что у страха не только глаза велики) становился прежде всего органом предчувствия, предвосхищения, разведывания, а не просто обоняния. Нос сеньора Гальбы был сейчас, что называется, в карауле.

Пудель лежал у ног маэстро, и лысая морда резко выступала из густой поросли серых кудряшек; глаза у него были впалые, с темными кругами. На гримерном столике, ярко освещаемом шестью электрическими

лампочками, помещенными над зеркалом, стояло шампанское в ведерке, бутылка коньяка и еще одна, с минеральной водой. Тут же были пузырьки с лекарствами и пепельница, полная окурков. Сеньор Гальба улыбнулся мне, но глаза его смотрели все с той же тревогой: человек, который ждет. Мягким движением руки он любезно указал мне на табурет. Я сел.

- Как в Каракасе? - осведомился он.

- Обещаю, что позабочусь о вашем любимце, - начал я.

Он был пьян, но ему, очевидно, было не привыкать. Он вдруг посмотрел на меня свысока:

- С чего бы? Вам, стало быть, сказали, что это произойдет сегодня?

- Я только хотел ободрить вас.

- Позвольте, сударь, выразить вам мое удивление. Вы входите ко мне с таким уверенным видом и заявляете: "Я позабочусь о вашем любимце", как если бы знали - из достоверного источника! - что сегодня я выйду на сцену в последний раз. Там, в коридоре, вы... кого-то встретили?

- Да вроде никого.

- Ну конечно. Я так привык к этим порядкам в мюзик-холле, что все время боюсь опоздать: третий звонок, вовремя выйти на сцену, потом уйти, продолжительность номера, режиссер в кулисах, беспощадно уставившийся на свои часы...

- Послушайте, Гальба, я только сказал, что позабочусь о вашей собаке. Теперь вы можете умереть спокойно. Все будет в порядке.

- Вы что, издеваетесь надо мной? Знаете вы кого-нибудь, кто умер бы спокойно?

- Но ведь это может случиться и во сне, не так ли?

- Соло9, - ответил он. - Только этого мне и не хватало. Теперь я вообще глаз не сомкну. Кстати, Матто Гроссо отличный сторожевой пес. Я уверен, что он поднимет лай.

- Ваш номер... не знаю, как вы справитесь в таком состоянии.

- Ничего не остается. Жизнь, смерть... - Властным жестом он смел эти мешавшие ему пустяки. - Я просто говорю все, что должно быть сказано по этому поводу... Вы в этом убедитесь. Хорошо еще, что меня не понимают; иначе давно бы уже освистали и выгнали со сцены. Публика сочла бы себя оскорбленной. Она не терпит, когда с таким пренебрежением относятся к столь серьезным вещам. Что вы хотите, мы, великие артисты, все до единого обречены нести в себе свое послание, как закупоренная бутылка в открытом море. К тому же и моря-то больше нет, остались одни бутылки. У меня есть ассистент, Свенссон, Свен Свенссон - запомните это имя - молодой швед, он пишет диссертацию по философии в Упсальском университете о моей жизни и творчестве. Я вам весьма признателен, что вы отложили свою поездку, решив навестить меня. Вот что значит настоящий друг.

- Я стараюсь убить время, вот и все, - возразил я. - Вы позволите, мне нужно позвонить.

Он со спокойной учтивостью указал на телефонный аппарат и поднес ко рту бутылку с коньяком. Пудель не сводил с него глаз и дрожал. Я подошел к телефону и набрал номер. Никто не отвечал. Я нажал на рычаг, прерывая связь: больше я уже ничем не мог быть полезен. В

зеркале,

под электрическими лампами, я видел отражение человека с телефонной трубкой в руке, который два раза подряд набирает один и тот же номер, повторяя цифры, как шепчут имя возлюбленной.

Сеньор Гальба поднялся, не без некоторого

усилия.

Недостаток устойчивости он удачно восполнял умением держаться.

- Работа полиции в аэропортах налажена отлично, - заметил он. - Но если вам нужен, скажем, паспорт, я знаю кое-кого...

- Как вы догадались, сеньор? Он коснулся кончила своего носа:

- Глубокое знание порядка вещей в этом мире, сударь. Мы умеем распознать человека, загнанного в угол, мы - мой нос, моя собака и я сам.

Он вышел, пудель тяжело поплелся за ним. Несколько минут я стоял, размышляя о таком заведении, куда бы вас принимали, чтобы исследовать все ваши накопившиеся неприятности, ваше сознание,

угрызения

совести, воспоминания, страхи, а потом, нажав на какие-то кнопки, все стирали, оставляя, так сказать, чистый лист. У меня не было ни малейшего шанса выкарабкаться из этого самому по очень простой причине: я слишком любил в прошлом, чтобы в настоящем сохранить способность жить, довольствуясь самим собой. Это было абсолютно, органически невозможно: все, что делало меня мужчиной, принадлежало одной женщине. Я знал, что говорили о нас иногда, говорили почти с осуждением: "Они живут исключительно один для другого". Меня огорчала язвительность подобных замечаний, отсутствие в них и намека на великодушие, холодное безразличие к единению

человеческих

душ. Счастливая любовь одета в наши цвета: у нее, несомненно,

миллионы приверженцев во всем мире. Наше братство обогащается каждой новой вспышкой радости. Смех ребенка или нежность влюбленных - всех согревают своим теплом, всем дают место под солнцем. А безнадежная любовь, которая лишает веры в саму любовь, - довольно странное противоречие. Я отыскал в кармане листок со счетом и набрал номер. В трубке раздался ее голос.

- Я только хотел вам сказать... я должен вам объяснить...

- У вас что, больше никого нет в Париже?

- Приходите. Не будете же вы до последнего вздоха слушать эту индейскую флейту... У них, в Андах, это естественно, на высоте в пять тысяч метров не дышат, там только дух испускать... Там - да, но не на улице Сен-Луи-зан-Лилъ... Я уверен, что, когда встречаются два

незнакомых человека, как, например, мы с вами, все представляется возможным... Я ведь тоже достаточно пожил на свете, чтобы стараться любой ценой избежать этих белых пятен, где можно написать неизвестно что... Не беспокойтесь, я не стану говорить с вами ни о любви, ни даже о дружбе... может быть, только о взаимной поддержке... Нам нужно... развеяться, обоим... Да,

именно развеяться... чтобы забыть...

- Послушайте, Мишель... Это ведь вы?..

- Да, это я. Помните, я вас толкнул, выходя из такси, и...

- Вы пьяны от горя. Что еще произошло?

- ...Я не смог уехать. Я пообещал ей уехать, далеко, чтобы не сорваться в любую минуту и не броситься туда, к ней... И не смог. Я, что называется, слабый, а у нас, когда мы любим женщину, слабость превращается в такую... силу, что... и вот, когда она должна умереть из-за каких-то... технических причин, да, слабый, изношенный организм... потому что слишком поздно это заметили и... Я вам уже говорил, что для нас, слабых, и любовь, и расставания, окончательные и бесповоротные, независимые от нашей воли, настоящие лавины мощи... принимают угрожающие размеры... нежности. Думаю, вы сильная женщина, не могу утверждать, я вас почти совсем не знаю; вот, хочу извиниться, что побеспокоил. Я только и могу, мадам, - заметьте, я опять обращаюсь к вам "мадам", чтобы еще раз подчеркнуть, что мы с вами совершенно чужие друг другу, - я только и могу, что признать свою слабость, потому что сила, мадам, думаю, она не на стороне слабых - видите, я нашел нужные слова, не лишенные к тому же самоиронии, а значит, не все еще потеряно...

Молчание. Я подумал, что она повесила трубку. Сильная женщина. Потом я услышал ее голос:

- Где вы?

- У сеньора Гальбы, в "Клапси"... сеньор Гальба, помните, которому не везет со страховками...

- Ждите меня в баре. Я сейчас.

Я сел за гримерный столик. Шесть выпуклых электрических ламп, бутылка коньяка. За всех влюбленных! За короля! Человек, потерявший свою родину - женщину, составлял мне компанию по ту сторону зеркала. Он, другой, я, безродный. Тебя лишили твоей страны, старик. Твоих источников, твоего неба, твоих полей, твоих садов. И на всю мою страну не было другого такого места, как ее волосы, уголка более скрытого и надежного, чем даже мои детские тайники. Когда я видел эти белые локоны, то проживал такие моменты, о которых невозможно говорить иначе как о последней истине, смысле жизни, распространявшемся на все вокруг, даже на то, что ее не касалось; я мнил, что постиг наконец, от каких утрат, каких лишений шипы стали острыми, а камни твердыми. У меня была моя родина - женщина, и мне нечего было больше желать. Голос моей любимой, казалось, сотворен самой

жизнью

для собственного удовольствия; полагаю, жизнь тоже не может без радости: взгляните хотя бы на полевые цветы, как они веселы - с другими не сравнить. В наш дом в Бриаке время не входило, всегда покорно ожидая за порогом; этот ревнивый страж был так хорошо выдрессирован, что принимался лаять, только когда она, отправившись в поселок, долго не возвращалась. Я вовсе не хочу сказать, что те пути, которые преодолевала каждая пара с начала мира, могут составить самую длинную, самую широкую дорогу на земле. Я говорю о счастливом отсутствии всякой оригинальности, потому что счастью нет нужды выдумывать что-либо. Ничто из того, что нас объединяло" не принадлежало только нам и никому больше: что-нибудь необычное, единственное в своем роде, редкое или исключительное; было постоянство, нечто непреходящее, был наш союз, старше самой памяти человеческой. Не думаю, чтобы вообще существовало когда-нибудь счастье без терпкого привкуса

незапамятной древности. Хлеб и соль, вино и вода, лед и пламя, нас двое, и каждый другому земля, и каждый другому солнце.

- Я часто думаю, что бы с нами было, если бы мы не встретились...

- То есть не переспали бы.

- Столько мужчин и женщин проходят, не замечая друг друга! И что потом? Чем они живут? Ужасно несправедливо. Я даже думаю, что, если бы я тебя не узнала однажды, я бы всю жизнь тебя ненавидела.

- Именно поэтому вокруг столько ненависти. Мы постоянно видим людей, которые ненавидят всех тех, с кем им не посчастливилось встретиться; то же называют дружбой между народами.

- А в шестьдесят, когда я состарюсь?..

- Ты, твой живот, твоя грудь, твои бедра?..

- Ну да. Это же ужас! Нет?

- Нет.

- Как это "нет"? Когда от меня только дряблая кожа и останется?

- Не бывает дряблой кожи, бывают истории без любви.

Наши ночи были островами. Мои губы свободно гуляли по пустынным пляжам горячего тела. Я боролся со сном: этот воришка отнимал у меня бесценные минуты.

- Не слышу, Мишель. Ты уткнулся носом мне в шею" ворчишь что-то, шепчешь. Что еще?

- Р-р-р-р.

- Изволь объяснить нормально, в чем дело, раз уж разбудил меня?

- Я ничего не говорил.

- Не говорил? Ладно. Что же это за мурлыканье в таком случае?

- Если я не кошка, уж и помурлыкать нельзя?

- Не можешь уснуть?

- Почему, могу. Но не хочу. Рядом с тобой слишком хорошо.

- Ну, иди сюда, ляг, вот так, теперь спи.

- Янник, как это возможно, столько лет прошло, а это осталось в нас нетронутым, как в первые дни? А ведь говорят, все проходит, ломается, надоедает...

- Да, у тех, кто только и может прийти, испортить и бросить...

- Что с нами, с тобой, со мной? Проблемы семейной пары и все такое?

- Проблемы семейной пары, что за ерунда. Либо есть проблемы, либо - семья.

- Быть вместе - порой это кажется таким сложным делом,

даже мучительным, все не клеится, протекает. И в один прекрасный день смотришь - а ее и нет, пары-то...

- Слушай, Мишель, что это тебе взбрело будить меня среди ночи и говорить о каких-то мифических проблемах семейной пары? Твой бедный желудок не может справиться с паэльей?

- Я хочу знать, почему у нас нет этих проблем" что такого?

- Бывают неудачные встречи, вот и все. Со мной такое случалось. Да и с тобой тоже. Как, по-твоему, люди могут отличить настоящее от поддельного, если они умирают от одиночества? Встречаешь человека, пытаешься представить его интересным и полностью выдумываешь его, наделяешь качествами, которых у него нет и в помине, закрываешь глаза, чтобы лучше его видеть, он старается выдать желаемое за действительное, ты - тоже. Он - смазливый дурак? - вы находите его умным; он считает вас недалекой? - зато рядом с вами он - семи пядей во лбу; заметили вашу отвислую грудь? - не страшно, он найдет это своеобразным; вы начинаете чувствовать, что здесь пахнет деревенщиной? - надо ему помочь; он необразован? - ваших университетов хватит на двоих; он хочет заниматься этим без передышки? - он вас так любит! он не слишком в этом силен? - что ж, это не самое главное в жизни; жмот, каких свет не видел? - у него было трудное детство; хам? - просто держится естественно. И вы продолжаете отбиваться руками и ногами, лишь бы не замечать очевидного, а оно уже режет глаз, это и называется проблемы семьи, одна проблема, строго говоря, когда мы не в состоянии дальше выдумывать друг друга; и тогда приходит время печали, злобы, ненависти, мы пытаемся склеить разбитое - ради детей или просто потому, что предпочитаем терпеть неизвестно что, нежели остаться наконец в одиночестве. Всё. Спи. Ну вот, я сама себя так запугала, что теперь не смогу уснуть. Включи-ка свет на минутку, хочу посмотреть на тебя. Уф! Это в самом деле ты.

Я смеялся, вспоминая, к тому же в бутылке оставалось еще немного коньяку. "Двадцать пять лет, Мишель, я жила, дышала, думала, не зная тебя, - чем я жила, чем дышала, что это были за мысли без тебя?.." Я заучивал наизусть эти письма, которые она посылала мне с воздуха и из транзитных портов, "обрывки вечности", как она их называла, столь банальными казались ей ее слова. Износившиеся слова со стертым значением, цепляющиеся одно за другое, складываясь в непрерывные цепи, уходящие в глубь веков, избитые фразы, ты была права, элементарная банальность, как те пресловутые признаки жизни, которые мы с таким рвением спешим отыскать на других орбитах Солнечной системы, основы основ, находящиеся под постоянной

угрозой забвения из-за непрерывных катаклизмов, терзающих здравый смысл, вы ищете глубины, а находите лишь пропасти. Ночами, сидя в кресле пилота, я слушал знакомое нашептывание древнейшего чтеца у себя в груди; те же, кто потерял память, теперь не могут даже расслышать нашего старого суфлера. Люди высокого призвания, оставившие сиюминутное, кого вы спрашиваете, зачем вы здесь, что все это значит и почему вообще мир существует, - и сколько великих имен слышится в ответ и теряется в этом потоке сознания вопиющих! - вы пытаетесь уверить нас, что так вопрошает вселенная, тогда как это всего лишь вопросы, звучащие внутри каждого из нас. Конечно, мы находились в физических пределах, пришлось разъединить наше дыхание, оторваться друг от друга и разойтись в разные стороны, раздвоиться и расстаться, в таких случаях всегда теряешь... Если у тебя два тела, непременно наступит момент, когда останется только половина.

- Разве я захватчица?

- Еще какая, особенно если тебя нет рядом. Я встал и распрощался со своим двойником в зеркале.

Глава IV

Я поднялся в бар, где было полным-полно японцев; впрочем, может, мне только так казалось, из-за усталости. Сеньор Гальба как раз был на сцене. Семь белых пуделей и один розовый сидели на стульях, свесив задние лапы, изображая барышень в ожидании кавалера на каком-нибудь балу супрефектуры. Сеньор Гальба стоял слева: фрак, черная накидка, складной цилиндр, белый шелковый шарф, сверкающая белизной манишка,

трость

серебряным набалдашником... Он достал из жилетного кармашка сигару и сделал вид, что ищет спички. В этот момент на сцену вышел шимпанзе, деловой, с зажигалкой в руке, и направился обслужить хозяина. Сеньор Гальба предложил ему сигару. Тот взял, откусил кончик и закурил. Затянулся, посмаковал сигарный дым и удалился.

- Во дает, - сказал один японец рядом со мной.