Чтение 2–й страницы книги ~Камера наезжает~

- Хорошо, - отвечала я покладисто. И продолжала читать. Выслушав последние страницы моего вдохновенного чтения, Анжелла отложила зеркальце и спустила ноги с тахты, что придало ей вид человека, готового к действию.

- Ну вот, - проговорила она удовлетворенно, - теперь можно все это показывать Фаньке.

У меня неприятно подморозило живот, как это бывает в первой стадии отравления.

- Кто такая Фанька, - спросила я без выражения.

- Наша редактор. Баба тертая. Да не бойся, Фанька своя. Она хочет как лучше.

Я тяжело промолчала. Верноподданный Еврей всегда в моей жизни был "свой" и "хотел как лучше". Более того - В. Е., как правило, мне симпатизировал, а иной раз прямо-таки любил намекающей на кровную причастность подмигивающей любовью. Порой у меня с В. Е. происходили даже полуоткровенные объяснения - смотря какой калибр попадался, это зависело от должности, помноженной на степень творческой бесталанности...

Фанька, Фаня Моисеевна, оказалась величественной красавицей лет семидесяти с выпукло-перламутровыми циничными глазами. Такой я всегда представляла себе праматерь нашу Сарру. Говорила она хриплым баритоном и курила ментоловые сигареты.

- Ну что ж, неплохо... - затягиваясь и щелкая указательным пальцем по сигарете, сказала Фаня Моисеевна. - Эта любовная сценка в лифте, монолог этого мудачка-деда... неплохо...

На ее указательном пальце сидел массивный узбекский перстень с крупным рубином, схваченным по кругу золотыми зубчиками. Казалось, она и носит эту тяжесть, чтобы нагруженным пальцем сбивать с сигареты пепел.

- Неплохо, неплохо, - повторила она. - Только вот герой на "Узбекфильме" не должен быть евреем...

Это был абсолютно неожиданный для меня точный удар в тыл. Признаться, я возводила оборонные укрепления совсем по другим рубежам.

После секундного замешательства я спешно привела в движение некоторые лицевые мускулы, сооружая на лице выражение искреннего удивления, необходимое мне те несколько мгновений, в течение которых следовало дать отпор этому умному, как выяснилось, и подлому экземпляру В. Е.

Так комдив отступает с остатками дивизии, сильно потрепанной внезапным ночным нападением врага...

Словом, я подняла брови и несколько мгновений держала их на некоторой изумленной высоте.

- С чего вы взяли, что он еврей? - дружелюбно спросила я наконец.

Любопытно, что мы с ней одинаково произносили это слово, это имя, это табу, - смягчая произнесение, приблизительно так - ивре... - словно это могло каким-то образом укрыть суть понятия, защитить, смягчить и даже слегка его ненавязчиво ассимилировать. (Так, бывает, звонят из больницы, сообщая матери, что ее попавший в автокатастрофу сын в тяжелом состоянии, в то время как сын, мертвее мертвого, уже минут десять как отправлен на каталке в морг.) - С чего вы взяли, что он ивре?.. - спросила я, глядя в ее перламутровые глаза, пытаясь взглядом зацепить на дне этих раковин некоего вязкого студенистого моллюска.

(О, скользкая душа Саддукея, древние темные счеты с иными из моего народа! В такие считанные мгновения в моей жизни я проникала в один из побочных смыслов понятия "гой" - слова, которому я до сих пор внутренне сопротивляюсь, хотя знаю уже, что ничего оскорбительного для других народов не заложено в нем изначально.

Анжелла сидела на краю тахты, на обочине моего сухого горячего взгляда, и м е ш а л а. Уведите чужого, уберите чужого - да не увидит он, как я убью своего - сам! Как я воткну ему в горло нож - и он знает за что! - собственной рукой. Закройте глаза чужому...)

- Еврей! - воскликнула Анжелла радостно, как ребенок, угадавший разгадку. Она произнесла это слово твердо и хрустко, как огурец откусывала: "яврей". - Ну конечно, яврей, то-то я чувствую - чего-то такое...

- Помилуйте, это прет из каждой фразы. - Фаня Моисеевна снисходительно и по-родственному улыбнулась мне. - Этот дедушка, эта бабушка... "Поку-ушяй, поку-ушяй"... - Последние слова она произнесла с типично национальной аффектацией, очень убедительно. Так, вероятно, говорила с ней в детстве ее бабушка, где-нибудь в местечке под Бобруйском. Моя бабушка говорила со мной точно с такой же интонацией. И это меня особенно взбесило. С памятью своей бабушки она вольна была вытворять все, что ей заблагорассудится...

- А вот мою бабушку оставьте в покое, - сказала я, спуская брови с вершин изумления.

- Напрасно вы обиделись! - приветливо воскликнула Фаня Моисеевна. - Мы почти ничего не тронем в сценарии. Надо только верно расставить национальные акценты.

- Фанька, молчи! - вскрикнула Анжелла в странном радостном возбуждении. - Я вижу теперь - что она хотела устроить из моего фильма! Она синагогу хотела устроить! Все явреи!!

Я молча завязала тесемочки на папке, поднялась из кресла и направилась к дверям.

Анжелла нагнала меня в прихожей и повисла на мне, хохоча. При этом изловчилась влепить мне в шею мокрый и крепкий поцелуй, превративший мое благородное возмущение в пошлый фарс.

Много раз за все время создания... (нет, избегу, пожалуй, столь высокого слова) сварганивания фильма я вставала и уходила с твердым намерением оборвать этот фарс, и каждый раз до анекдота повторялась сцена бурного и страстного - с поцелуями взасос (моя бедная шея! выше Анжелла не доставала, была миниатюрна, как персидская княжна) - водворения меня в кинематографическое русло.

- Дура! - кричала она, облапив меня и ногами отпихивая куда-то в сторону балкона мои сандалии, которые я пыталась обуть с оскорбленным видом. - Дура, кончай выпендриваться!

В комнате посмеивалась астматическим кашлем-смешком Фаня Моисеевна.

В конце концов я была пригнана в комнату и впихнута в кресло.

- Итак, надо подумать, как верно расставить национальные акценты, - затягиваясь сигаретой, серьезно продолжала Фаня Моисеевна.

- А чо тут думать! - выпалила Анжелла. - Все узбеки, и тамон болды!

- Ну, Анжелла, вы как всегда - из одной крайности в другую, - мягко и укоризненно проговорила Фаня Моисеевна. - Не забудьте, что, кроме нашего Минкульта, есть еще Госкино... Образ Григория нужно оставить как образ русского друга.

- Так он же тоже яврей!

- Не преувеличивайте, - отмахнулась Фаня Моисеевна. - Его любовницу Лизу тоже оставим русской.

- Любовницу - да, - согласилась Анжелла сразу.

Фаня Моисеевна глубоко задумалась, сбивая указательным пальцем пепел с сигареты. Так глубокомысленно сидят над планом будущего сражения или над пасьянсом. Рубиновая горючая слезка посверкивала в перстне.

- Очень серьезно надо отнестись к уголовному миру сценария, - сказала она, - вот у вас вор есть, осетин, и бандит-кореец. Это никуда не годится.

- Почему? - спросила я уже даже с любопытством.

- Потому что крайне опасно задевать национальные чувства меньшинств.

- Я тоже отношусь к национальному меньшинству, - возразила я. - Тем не менее мои национальные чувства весь вечер вы не то что задеваете - вы лупите по ним кувалдой.

- Радость моя, какого черта? - интимно улыбнулась старуха. - Вы мне еще двадцать раз спасибо скажете, пока сценарий и фильм будут инстанции проходить... Нет, осетин у нас пройдет эпизодом в звании сержанта, а кореец будет просто милым соседом, тем, что, помните, здоровается по утрам с нашим дедушкой... Весь преступный мир мы поделим пополам, на узбеков и русских. Дадим одного еврея - подпольного цеховика, сочините смешной диалог для его допроса... Главного героя Сашу мы назовем... - Фаня Моисеевна затянулась сигаретой.

- А пусть его зовут Маратик! - воскликнула Анжелла с нежностью такой откровенной силы, какая была бы прилична лишь при обсуждении имени первенца в семье, тщетно ожидавшей младенца многие годы и наконец получившей его - недоношенного, голубенького, полуторакилограммового.

Тут я испугалась по-настоящему.

- Но послушайте, - начала я осторожно, - существует ведь еще правда жизни и правда искусства. Превращая семью главного героя в узбекскую, вы идете против реальности. В узбекских семьях принято почтительное отношение к старшим, а наш герой то и дело говорит дедушке: "Ты что, дед, спятил?!"

В эту минуту в комнату вошел Маратик - босой, в спортивных трусах "Адидас". Не здороваясь, развинченной походкой отдыхающего спортсмена он подошел к платяному шкафу и, распахнув дверцы, молча поигрывая молодыми мускулистыми ногами, стал громко стучать вешалками.

- Чистую рубашку я найду в доме, - проговорил он со сдержанной яростью, не обременяя фразы вопросительной интонацией.

- Рубашки все в грязном белье, Маратик... - заискивающим тоном ответила мать, - надень спортивную майку.

Он развернулся, несколько секунд с холодным интересом изучал нас троих, стопку листов на журнальном столике. У него было лицо молодого хана Кончака - по складу скорее казахское, чем узбекское, - красивое, но отмеченное лишь одним выражением: всеобъемлющего презрительного высокомерия.

- Ты, мать, что - совсем сбондила со своими сценариями? - наконец спросил он негромко.

- Анжелла, помните, - оживленно встряла Фаня Моисеевна, - когда Маратик был маленьким, он показывал пальчиком на мои глаза и говорил: "газки синьки, зеленьки", что означало "глазки синенькие, зелененькие"...

Маратик с жалостливой гримаской уставился на старуху, все еще держащую палец где-то у переносицы, и, собрав губы трубочкой, проговорил пискляво:

- Фанька! Молци!

Прикрыв глаза, она засмеялась коротким одышливым смешком.

Анжелла ушла искать по комнатам рубашку для Маратика, а мы с Фаней Моисеевной сидели и молчали. Наконец она спросила:

- Вы какого года рождения?

- Какая разница? - раздраженно спросила я. - Понимаю, о чем вы. Да, я родилась в послесталинское время.

- Вот видите, - усмехнулась она, - а я родилась гораздо, гораздо раньше...

- А Торквемада еще раньше, - грубо сказала я.

Она отмахнулась, закуривая:

- Ай, бросьте, при чем здесь Торквемада...

- Послушайте, - спросила я хмуро, - у меня появились тяжкие опасения, что главную роль в фильме наша козочка захочет подарить своему хаменку.

- Чш-ш-ш! - Фаня Моисеевна приложила к губам палец с перстнем и, скосив глаза на дверь, проговорила тихо и внятно: - Он, конечно, сукин сын... Но, между прочим, студент режиссерского факультета театрального института и очень способный мальчик.

- Хоть гений! Он абсолютно антипатичен. Вся эта довольно банальная история, - я щелкнула по папке, - держится на обаянии главного героя...

Фаня Моисеевна вздохнула и достала из пачки очередную ментоловую сигарету.

- Боюсь, тут мы с вами бессильны...

- Вы ошибаетесь! - проговорила я торжественно, поднимаясь из кресла.

Впоследствии обнаружилось, что Фаня Моисеевна не ошибалась никогда.

- Знаешь, где выделяют место под строительство нашего дома? - сдержанно ликуя, объявила мама. - Пустырь за вендиспансером. Место дивное! На углу квас продают!

- Хорошо, - сказала я устало.

- А что?! - вскинулась она, как будто я ей возражала. - Летом квас на углу - большое удобство!

- Как и вендиспансер, - добавила я.

- Что это за синяк у тебя на шее? - спросила она подозрительно, как в десятом классе.

- Ударилась, - ответила я, как в десятом классе.

Наутро я позвонила Анжелле и - так опытный звукооператор поддерживает на пульте звук на нужной высоте - ровным дружелюбным голосом сообщила ей, что, к сожалению, вследствие многих причин потеряла интерес к будущему фильму и с сегодняшнего дня намерена заняться кое-чем другим.

Она издала птичий клекот, но я повесила трубку и выдернула провод из розетки.

- Не думал, что ты такая торжественная дура, - сказал на это мой знакомый поэт-сценарист. Он был по-утреннему трезв и суров. Мы встретились случайно в гастрономе. - Кому ты сделала хуже? Маленькому сыну, у которого не будет теперь своей комнаты. И ради чего? Ради чистой совести? Не делай вид, что, кроме этого сценария, твою совесть не отягощают еще три тачки дерьма. Что заботит тебя, несчастная? Высокое имя литератора? Положили все на твое высокое имя, как кладешь ты на имена других, - никто никому не интересен в этой сиротской жизни... Что хорошего еще сказать тебе, моя Медея? Могу поведать о многом. О том, например, что ни один уважающий себя человек и не пошел бы смотреть этот шедевр "Узбекфильма". Поэтому на твою гордую позу Литератора и Личности только голуби какнут, и то - из жалости...

- Что же ты предлагаешь? - смущенно спросила я, мелко перебирая ногами в очереди к прилавку в молочном отделе.

- Я предлагаю немедленно пасть в ноги Анжелке, вылизать ее левый сапог, вымыть полы в ее квартире и без перерыва приступать к написанию режиссерского сценария.

- Как?! - удивилась я. - Разве режиссерский сценарий пишет не режиссер?!

Он сморщился, пережидая схватку изжоги.

- Ну ладно, мне - в винно-водочный, - сказал он наконец. - И вообще: не делай такого лица, будто вчера тебе наложили в карман... Это было не вчера.

Разумеется, левый сапог Анжеллы я вылизывать не стала, но, вернувшись из гастронома, вороватым движением, словно невзначай, подключила телефонный аппарат.

Он зазвонил через две минуты.

Это была Фаня Моисеевна. Обволакивая меня хрипловатым баритоном и через два слова на третье бесстыдно присобачивая суффикс "чк" к моему имени, она сообщила, что сценарий одобрен редколлегией и через неделю мы с Анжеллой можем получить аванс в кассе киностудии - двадцать пять процентов гонорара.

- А при чем тут Анжелла? - строптиво спросила я. Оказывается, впечатляющей лекции в гастрономе хватило мне ненадолго. - Сценарий написан мною от начала до конца, и вы это прекрасно знаете сами.

- Да черт возьми! - воскликнула Фаня Моисеевна, сметая интонации приязни, как смахивают крошки со стола. - Кому это интересно? Расскажите это своим родственникам, и пусть они гордятся "нашей девочкой". Будьте же хоть немного умнее! Сценарий пойдет дальше - в Комитет по делам кинематографии, сначала республиканский, потом всесоюзный.

- Ну и что? - упрямо спросила я.

- А то, что Анжелла - первая женщина-режиссер-узбечка! - Слышно было, как она щелкнула зажигалкой, закуривая. - Правда, она татарка... Надеюсь, вы понимаете, чья фамилия должна предварять сценарий?

- Анжеллина? - тупо спросила я.

- Ну не ваша же! - с усталой досадой проговорила старуха.

С твердой хозяйственной сумкой производства Янгиюльской кожгалантерейной фабрики мы с мамой шли получать гонорар в кассе киностудии.

В сумке лежали: старые газеты "Комсомолец Узбекистана", кухонное полотенце и буханка хлеба.

- Сумму заворачиваем в носовой платок, - говорила мама тихо, с конспиративным напором, оглядываясь поминутно как бы на возможных преследователей. Так старательно и серьезно студенты актерского факультета отрабатывают этюд на тему "погоня". - Сумму в платок, потом в полотенце, кладем на дно, сверху придавливаем буханкой...

То, что деньги мама называла "суммой", тоже являлось деталью торжественного действа, в которые моя артистичная мать любовно наряжала обыденность нашей жизни. Я никогда ей в этом не мешала, понимая, что каждый имеет право наряжать жизнь по своему вкусу.

В одном из тесных коридоров "Узбекфильма" уже стояла маленькая плотная, словно литая, очередь к окошку кассы. Крайней оказалась Анжелла.

- Ну, прочухалась? - громко и дружелюбно проговорила она. - Башли-то получать охота?

Движением кисти она метнула паспорт на широкий облупленный подоконник кассы - так старый картежник сдает колоду. Расписалась в выдвинутой углом из окна ведомости и приняла от кассирши пачку сотенных.

- Вот так-то, лапа, - нежно-покровительственно проговорила она, уступая мне место у окошка. - Когда-нибудь и я тебе что-то хорошее сделаю.

Эта древняя простота грабежа изумила меня, лишила дара речи, свела скулы дикой кислятиной.

Машинально я расписалась в ведомости, машинально, с извиняющимся лицом - не в силах побороть смутного чувства незаслуженности огромных денег, доставшихся, как говаривала моя бабушка, "на дурнычку", - оставила кассирше на подоконнике двадцать рублей, хвостик гонорара.

Всегда оставляй что-то кассиру, учил меня мой папа, человек тоже не дельной профессии, художник (о, бесполезность всей моей породы!), рука дающего не оскудеет...

Я отдала деньги маме, стерегущей меня в двух шагах от кассы. С тем же торжественно-деятельным лицом, прижимая к сердцу хозяйственную сумку, она стала спрашивать каких-то молодых актрис, где тут туалет, всем видом намекая, что туалет ей нужен не за естественной надобностью, а для дела конспиративной важности. В другое время я покорно поплелась бы за ней в туалет, следуя своим правилам - не мешать никому обряжать жизнь в театральные одежды, и топталась бы рядом, пока она заворачивает эти деньги в платок и придавливает их буханкой хлеба... но скулы мои все еще были сведены отвратительной кислятиной от дружелюбного насилия, и я сказала:

- Оставь, ради бога. - И пошла к выходу во двор...

Эти деньги меня уже не интересовали.

Вообще там, наверху - по моему ведомству, - всегда заботились о том, чтобы я понимала смысл копейки. А поскольку от природы я - мотало, то для такого понимания приходилось меня тяжко учить. Полагаю, выдумывание принудительных работ входило в обязанности моего ангела-хранителя. Это он выписывал наряды.

Например, в молодости, получая приличные гонорары за перевод романов узбекских писателей, я одновременно за сто двенадцать рублей в месяц мучительно преподавала в Институте культуры такую дисциплину - аккомпанемент.

Ездила далеко, двумя трамваями, четыре раза в неделю и занималась добросовестно и строго с юными пастухами, которых ежегодно рекрутировала по горным кишлакам приемная комиссия Института культуры.

Узбекский народ очень музыкален. Любой узбек сызмальства играет на рубабе или гиджаке, на карнае, сурнае, дойре.

Так что набрать группу абитуриентов на факультет народных инструментов не составит труда, даже если члены приемной комиссии, командированной в высокогорные кишлаки, все свое рабочее время проведут в застольях. В данном случае это даже неплохо, так как большой "той" всегда сопровождает игра музыкантов. Сиди себе на расстеленных "курпачах", потягивай водку из пиалы и указывай пальцем на какого-нибудь юного рубаиста.

Отобранные приемной комиссией дети горных пастбищ приезжали в двухмиллионный город - беломраморную столицу советского ханства, - который оглушал и за пять лет растлевал их беззащитные души до нравственной трухи. Голубые купола одноименного кафе заслоняли купол мечети; с патриархальными устоями расправлялись обычно к концу второго семестра, отсиживая очередь на уколы в приемной венеролога.

По замыслу чиновников министерства эти обогащенные духовными богатствами мировой культуры пастухи обязаны были вернуться в родные места, чтобы затем в должности худрука в сельском клубе способствовать просвещению масс.

Но - огни большого города... Всеми пальцами повисшего над пропастью пастуха, до судорог эти ребята цеплялись за чудно бренчащую жизнь, и в результате оставались в городе почти все. Старая история. И лишь немногие из них впоследствии работали по специальности, дирижерами-хоровиками, руководителями народных ансамблей и хоров. Редко кто, помахивая палочкой, дирижировал хором Янгиюльской кожгалантерейной фабрики, исполняющим песню Хамзы Хаким-заде Ниязи "Хой, ишчилар!" - что значит "Эй, рабочие!"... Редко, редко кто.

Чаще они уходили в область коммерции, казалось бы абсолютно противоположную тем тонким материям, к которым их приобщали в Институте культуры. Во всяком случае, несколько раз я встречала то одного, то другого своего бывшего студента за прилавком какого-нибудь обувного магазина, и, просияв, он шептал мне интимно: "Есть хароши артыпедишски басаножькя"...

Я получила распределение в Институт культуры после окончания консерватории. И хотя к тому времени уже было ясно, что не музыка выцедит мою душу до последней капли горького пота, мама все же считала, что запись в трудовой книжке о преподавательской деятельности в институте в дальнейшем благотворно скажется на сумме моей пенсии.

Вообще, при всей артистичности и склонности орнаментировать свою нелегкую жизнь преподавателя обществоведения, мама почему-то всегда была озабочена будущим "куском хлеба" для своих детей.

Музыка - это кусок хлеба, утверждала она, десять частных учеников в неделю уберегут тебя от такой собачьей жизни, как моя.

Отец считал, что я должна бросить все. Он так и говорил - наплюй на всех. Ты - писатель. Ты - крупная личность. (К тому времени были опубликованы три моих рассказика. Папа часто их перечитывал и, когда его отрывали от этого занятия, сатанел.)

Он болезненно гордился мной, его распирало родительское тщеславие, принимавшее порой довольно причудливые формы.

Однажды моя сокурсница, вернувшись из Москвы и с упоением рассказывая об экскурсии на Новодевичье кладбище, добавила со вздохом белой зависти: "Какие люди там лежат! Нас с тобой там не похоронят".

Дома за ужином я пересказала ее впечатления, не забыв и последнюю фразу, на мой взгляд довольно смешную.

Папа вдруг изменился в лице и, приподнявшись из-за стола, будто собирался произнести тост, воскликнул:

- В таких случаях говорят только за себя! Ее, конечно уж, на Новодевичьем не похоронят. А тебя - похоронят! - закончил он торжественно, с громадной убежденностью.

Мама, помнится, застыла с ложкой у рта.

Но я все время отвлекаюсь.

Так вот, Институт культуры.

Мне было двадцать два года. Первым делом я на всякий случай сломала замок на двери в аудитории, где проводила уроки.

Тут надо кое-что пояснить.

Строгая пастушеская мораль предков и священное отношение узбеков к девичьей чести абсолютно не касаются их отношения к женщине европейского происхождения - независимо от ее возраста, профессии, положения в обществе и группы инвалидности. По внутреннему убеждению восточного мужчины - и мои мальчики не являлись тут исключением - все женщины-неузбечки тайно или открыто подпадали под определение "джаляб" - проститутка, блудница, продажная тварь. Возможно, тут играло роль подсознательное отвращение Востока к прилюдно открытому женскому лицу.

И хотя к тому времени, о котором идет речь, уже три десятилетия красавицы-узбечки разгуливали без паранджи, в народе прекрасно помнили - кто принес на Восток эту заразу.

Ну а я к тому же носила джинсы и пользовалась косметикой яростных тонов - то есть ни по внешнему виду, ни по возрасту не могла претендовать даже на слабое подобие уважения со стороны учеников. Но я знала, что мне делать: строгость, холодный официальный тон и неизменное обращение к студенту на "вы". Я им покажу кузькину мать. Они меня станут бояться. А студенческий страх полностью заглушит скабрезные мыслишки в дремучих мозгах этих юных пастухов. С тем я и начала свою педагогическую деятельность.

Особенно боялся меня один студент - высокий, красивый мальчик лет восемнадцати, в розовой атласной рубахе. Его буквально трясло от страха на моих уроках. Я слышала, как шуршит язык в его пересохшем рту. К тому же он, как и большинство его товарищей, почти не говорил по-русски.

Сидя сбоку от пианино, я строго смотрела мимо студента в окно, постукивая карандашиком по откинутой крышке инструмента.

- Что я вам задавала на дом?

Стоя на почтительном расстоянии от меня и полукланяясь, он отвечал робко:

- Шуман. Сифилисска пессн...

Карандашик зависал в моих пальцах.

- Что-что?! - грозно вскрикивала я. - Как-как?!

От страха под мышками у него расплывались темные пятна.

- Доставайте ноты!

Он суетливо доставал из холщовой, неуловимо пастушеской сумки ноты "Сицилийской песенки".

- Читайте!

Сощурив глаза от напряжения и помогая себе, как указкой, подрагивающим пальцем, он старательно прочитывал: "Си-си-лисска песс..."

Особенно ярко - слово в слово - запомнила я один из таких уроков, может быть, потому, что впервые искра сострадания затеплилась в моей подслеповатой душе.

Накануне мы разучивали "Серенаду" Шуберта. Разумеется, перед тем как приступить к разучиванию самой пьесы, я подробно и внятно, простым, что называется, адаптированным языком объяснила, что это за жанр, когда и где зародился, как развивался...

- Итак, повторяем прошлый урок, - начала я, как обычно, сурово. - Будьте любезны объяснить, что такое "серенада".

Он сидел на стуле, держа на коленях смуглые небольшие кисти рук, и тупо глядел в блошиную россыпь нот перед собой.

- Так что это - "серенада"?

- Ашул-ля, - наконец выдавил он.

- Правильно, песня, - милостиво кивнула я. - На каком инструменте обычно аккомпанирует себе певец, исполняющий серенаду?

Он молчал, напряженно припоминая, а может быть, просто вспоминая смысл того или другого русского слова.