Чтение 2–й страницы книги ~Частный случай~

каким-то полурусским-полуголландцем, после войны вышла замуж, осталась там. Что настораживает? Тут, Сергей Иванович, два момента. Во-первых, некоторая... избыточная, я бы сказал, пестрота биографии. Учился в Голландии, во Франции, в Западной Германии. Некоторое время жил в Англии. Про Бельгию я уж не говорю - там он как дома, да оно и понятно: граница открытая, а расстояния у них такие, что из столицы в столицу трамваем можно проехать. Свободно владеет четырьмя европейскими языками, не считая русского...

- А как говорит по-русски?

- Как мы с вами. Это, кстати, странная деталь, обычно дети эмигрантов и "перемещенных" говорят с некоторым акцентом. А тут чистота такая, что невольно наводит на мысль 6 спецподготовке. Будь он, скажем, филологом, славистом, это было бы объяснимо; но зачем бы инженеру так шлифовать язык?

- Резонно, - подумав, согласился полковник. - А что известно о фирме, которую он представляет?

- Вот фирма-то больше всего и настораживает. С одной стороны - солидная контора с широкими внешнеторговыми связями... и с хорошей деловой репутацией, естественно, иначе и связей бы таких не было. Но известны по крайней мере три случая, когда служащие этой фирмы оказывались замешанными в неблаговидной деятельности - главным образом промышленный шпионаж и действия по подрыву национальной экономики в развивающихся странах...

- Африка?

- Да, и Ближний Восток. Я говорю - три случая известны, вообще-то, могло быть больше. Теперь возникает вопрос: действовали ли те трое с ведома руководства фирмы или занимались, так сказать, самодеятельностью? А что, это вполне правдоподобно - приезжает инженер на работу в какую-то страну, там его подлавливает местная резидентура той или иной разведки третьей страны и предлагает совместительство. Ну и начинает наш мистер подрабатывать "налево", тем более что интересы его фирмы, как ему представляется, от этого не страдают, так что он остается вполне лояльным служащим...

- Ну, это понятно. Но вы допускаете и первый вариант? Давайте подумаем, насколько он вероятен. Есть ли смысл фирме рисковать своей репутацией, ввязываясь в такие мелкие делишки?

- Насчет "мелких". Мне представляется, что мелкими они выглядят взятые по отдельности, а все вместе - в совокупности - эти действия могут быть элементами очень большой игры. Подрыв экономики третьего мира осуществляется с дальним прицелом, так же как идеологическая дестабилизация общества в странах соцлагеря. Если фирма втянута в такую игру, то уж тут деловая ее репутация вполне может быть принесена в жертву.

- Ох, не знаю... Чтобы капиталист пожертвовал деловой репутацией ради политики? Сомнительно, весьма сомнительно. Обычно у них и политика-то подчинена бизнесу, а вы предполагаете обратное.

- Добровольно он, может, и не пожертвует. А если его заставят? Тут любопытная выяснилась деталька: фирма, о которой мы говорим, в финансовом отношении зависима от консорциума Блом - Хестер, который также контролирует несколько газет крайней правой ориентации, причем довольно, я бы сказал, напористых. Они часто дают враждебный нам материал по Афганистану и Центральной Америке, имеют своих спецкоров во всех горячих точках. Значит, теоретически возможна ситуация, когда руководство фирмы бывает вынуждено мириться с тем, что некоторые ее служащие выполняют задания определенного рода... используя для этого, естественно, свое служебное положение.

- Они, говорите, продают оборудование для легкой промышленности... А география поставок - у нас в стране?

- Москва, Киев, Ленинград, Тбилиси. И вот что интересно - это уже будет во-вторых - обращает на себя внимание, с какой тщательностью выбираются представители для каждого из этих мест.

- Что вы имеете в виду?

- В Тбилиси от них приезжал некто Захава - отпрыск грузинско-армянской семьи, в свое время бежавшей из Турции. В Киеве был господин Нечипорук. А Векслер обслуживает нас и Москву.

- Любопытно. - Полковник усмехнулся, задумчиво почесал залысину на лбу. - И те тоже хорошо владели местными языками?

- Да, так же, как и этот наш "друг".

- В принципе, конечно, это может быть и проявлением особой деловой тактичности. Ну как бы реклама фирмы, понимаете, - вот, дескать, оцените - мы даже представителей присылаем со знанием языка, чтобы вам не тратиться на переводчиков...

- Я об этом думал, Сергей Иванович. Но тут не просто "знание языка", тут уже владение доскональное, отточенное. Непонятно - зачем эта инженерам, ведь достаточно было бы куда меньшего словарного запаса...

- М-да... Вдруг в машиностроительной фирме сразу столько полиглотов... Случайность ли это?

- Ситуация во всяком случае необычная. Я специально интересовался у товарищей из Машиноимпорта - редко кто из приезжающих в совершенстве владеет русским языком.

- Выходит, эта фирма подбирает сотрудников по определенному параметру - в данном случае, определяющим является совершенное знание местного языка. Но для обычных деловых контактов это качество нельзя считать необходимым; следовательно, можно предположить контакты другого рода... А что, эти названные вами лица - они по одному разу сюда приезжали или визиты повторялись?

- В том-то и дело, что повторялись, тут даже определенная схема прослеживается: первый визит связан с монтажом оборудования, затем два-три приезда по рекламациям.

- Две-три рекламации в каждом случае? - Полковник поднял брови.

- По-разному, Сергей Иванович. В Тбилиси было три, в Киеве - две. В Москву Векслер приезжал уже дважды.

- А что говорят специалисты: обычное это дело, чтобы по импортным поставкам оборудования этого профиля было столько рекламаций?

- Я выясню, Сергей Иванович.

- И постарайтесь заодно выяснить вот еще что: чем в каждом случае были вызваны неполадки оборудования, давшие повод вызывать представителя фирмы. Что это было - дефекты конструкции, некачественный монтаж или, возможно, несоблюдение условий эксплуатации? А то ведь бывает и так, что у нас решают увеличить производительность за счет повышения эксплуатационных параметров - гонят на износ, отсюда и поломки.

- В таких случаях поставщик обычно опротестовывает рекламацию.

- А здесь?

- Ни разу.

- Любопытно,

повторил полковник. - Любопытно... Словом, поинтересуйтесь в Москве, Киеве и Тбилиси. А вообще деловая репутация этой фирмы, вы сказали, на высоте?

- Да, тут без подделки, фирма довольно известная.

- Логично предположить, что она поставляет свою продукцию и в капстраны. Интересно, как они работают там. И вот еще что: эти двое других, как их - Нечипорук, Захава? Запросите Тбилиси и Киев, не обратили ли они там на себя внимания - может, вели себя как-нибудь... неподобающе? В Киеве был недавно случай с одним туристом из Нидерландов... Большим оказался любителем "общаться" с советскими людьми. И тоже, кстати, украинского происхождения. Ну а с этим господином Векслером... Что ж, придется, видно, присмотреть за ним, раз такое дело. Присмотреться, проследить контакты на всякий случай, я внеслужебные имею в виду...

Отпустив сотрудника, Сергей Иванович походил по кабинету, постоял у окна, глядя на заснеженные крыши под сумрачным низким небом. Чем больше он думал про инженера-лингвиста, тем меньше нравилась ему вся эта история. Что-то тут не так, причем даже, можно сказать, довольно явно "не так", но уцепиться не за что. А пока не за что уцепиться, пока ничего не доказано, нельзя и действовать.

Да-а, задачка! Ну для чего бы это обыкновенной машиностроительной фирме подбирать себе инженеров с таким знанием языков? И ведь не поехал же Захава в Москву, а Векслер в Тбилиси; нет, каждый действует в своей языковой стихии, значит, главный смысл их поездок вовсе не в том, чтобы устранять неполадки поставленного оборудования. Главный смысл, выходит, все-таки в контактах, в разговорах с людьми. Вот тут - особенно, если разговор ведется деликатный, если надо уметь понимать подразумевающееся, недосказанное открытым текстом, - тут язык уже надо знать в совершенстве, иначе ничего не получится...

Полковник вернулся к столу, сел, придвинул к себе блокнот. "Москва + Л-д", - написал он и обвел овалом. Потом: "Киев", ниже: "Тбил." И два крупных вопросительных знака. С Москвой и Ленинградом более или менее ясно. Но вот два других пункта? Он протянул руку к телефонам, снял трубку и попросил капитана Ермолаева.

- Борис Васильевич, это опять я, - сказал он, когда тот ответил. - Захава когда последний раз был в Тбилиси?

- В восемьдесят втором, Сергей Иванович.

- Ага... Тогда вот что - когда будете делать запрос грузинским товарищам, выясните, с кем общался Захава. Мне вообще нужны как можно более подробные данные на обоих - Захаву и того, в Киеве. И по поводу Векслера тоже уточните. Ну я имею в виду его постоянные разъезды. Всегда ли это было связано с делами фирмы? Соберете все - и мне на стол.

Похоже, придется докладывать генералу, но к нему надо идти с рабочей гипотезой, а не с какими-то... интуитивными догадками. Да, раньше бы хватиться, Векслер прилетает в Ленинград послезавтра. Главное, что никаких оснований. Не пойман - не вор.

Ничего не ввозит незаконным образом, ничего не пытается вывезти, разговоры ведет обыкновенные, не вызывающие подозрений. Жизнью интересуется - но в каком аспекте? Вроде бы в обычном. Не замечен в попытках познакомиться с "засекреченными", круг знакомств, хотя и обширен, подозрений не вызывает. И все-таки что-то за всем этим кроется, это не просто случайное общение, здесь угадывается цель, замысел, план. Но какой? Глава 4

Зима перевалила за половину, оттрещали последние февральские морозы, территорию базы каждую ночь заваливало снегом так, что все утро уходило на расчистку дорожек. Вадим попробовал было вообще не чистить целую неделю, оставил все на пятницу, чтобы убрать только к самому приезду лыжников, и сам был не рад, - так намучился с тяжелым, липнувшим к лопате, уплотнившимся за неделю снегом. Убирать по утрам свежевыпавший было куда приятнее.

Он написал еще один рассказ, положил дозревать, а из той же папки вынул два дозревших, перечитал, кое-что подправил и отнес в редакцию. Там его встретили без восторга, вокруг Вадима Кротова клубилась темная аура "непубликабельности", а таких авторов в редакциях опасаются; но рукопись взяли и обещали прочитать как можно скорее. При этом ему, правда, было сказано, что редакционный портфель забит на два года вперед, так что даже в самом лучшем случае...

- Да-да, я понимаю, - поспешно согласился он, боясь показаться назойливым. - В конце концов, дело не в том - когда; меня интересует в принципе, понимаете...

- Хорошо, мы вам сообщим, - сказала завредакцией, зарегистрировав рукопись. - Координаты ваши тут указаны? А то, знаете, есть авторы, которых потом приходится разыскивать через адресный стол.

Он понимал, что спросила она просто так, чтобы что-то сказать, но услышать это было приятно. Во всяком случае, высказанная вслух заинтересованность его координатами давала некое формальное основание побыть оптимистом: действительно, почему она о них спросила? Могла ведь просто ограничиться словами: "Мы вам сообщим". Может быть, в редакции говорили о нем в благожелательных тонах - перспективный, мол, автор, надо будет его все-таки напечатать, в следующий раз пусть непременно координаты оставит...

Преисполнившись оптимизма, Вадим пошлялся по букинистам, прикидывая, на что истратить будущий гонорар. Цены были - не подступись; а ведь он еще помнил времена, когда можно было за трояк приобрести такую, скажем, книжицу, как "Жизнь Мирабо", изданную в Москве в типографии Зеленникова в 1793 году. Потом он еще зашел в комиссионку рядом с "Конструктором", поинтересовался машинками. Машинки были, стояла даже почти новая "Эрика", он попросил разрешения опробовать ее и на вложенном в каретку листе, где кто-то уже успел настучать абракадабру из цифр, знаков препинания и слов вроде "ывлбдж", медленно, двумя пальцами, наслаждаясь легкостью рычагов и четкостью выстраивающихся на бумаге буковок, напечатал: "И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной..."

А в электричке, возможно потому, что устал и проголодался, на него навалилась жуткая хандра. Он понял вдруг, что поход в редакцию был бессмысленным, что никто не напечатает его и на этот раз, поскольку принесенные им сегодня рассказы ничем - в главном, в основном - не отличаются от тех, что он уже носил. Сделаны-то они лучше и тоньше, в этом он был уверен, по настроение оставалось то же, и сверхзадача была та же; он сам затруднился бы четко сформулировать эту сверхзадачу, но он ее чувствовал, ощущал как некий категорический императив всего своего творчества и поэтому не мог писать иначе. А она, эта его сверхзадача, не совпадала с той, которой, по мнению редакторов, должен руководствоваться всякий начинающий автор. В общем-то, приспособиться к их требованиям можно, он - если бы захотел - в одну неделю мог бы состряпать рассказ, в котором присутствовали бы все требуемые компоненты "современности". Но зачем? Разве это было бы творчеством?

Он даже полез в карман и пересчитал деньги. На бутылку плодоягодного хватило бы, по, к счастью, электричка порядком опоздала, и, когда он вышел на своей платформе, единственный в поселке продмаг был уже закрыт. Судьба хранила его, сегодня он, пожалуй, не удержался бы, хотя вообще стоял последнее время твердо, как гвардия под Ватерлоо. А ему ничего другого и не оставалось, он знал, что стоит только сорваться. Пример отца был перед глазами - тот погиб сам, загубил жизнь матери, фактически искалечил детство ему. Правда, он же и в какой-то степени охранял его теперь - как постоянное "помни"... Вадим вообще мог выпить в компании, под хорошее настроение, это было неопасно; опасным, и смертельно опасным, - он сам это сознавал - было подступившее искушение "утешиться" в минуту слабости, упадка духа. Вот как сегодня.

Поэтому вид запертого магазина вызвал в нем сложное чувство, смесь досады и облегчения. "Нет так нет", - сказал он вслух и зашагал по неосвещенной улице-просеке. Фонари не горели, но было довольно светло от снега и звезд - небо к ночи очистилось, слегка подмораживало. Хорошо, подумал он, снега не будет, завтра можно отдохнуть. А в субботу это мероприятие у Лепки. Идти, не идти? Не очень-то и тянет, но на базе все равно житья не будет из-за лыжников, а сидеть там у себя в пенале - тоже не фонтан. Пойду, решил он, черт с ним, надо же хоть изредка окунаться в светскую жизнь.

В субботу он все-таки засомневался: приглашала-то Маргошка, может, она это так, в порядке бреда, а на самом деле никто его там не ожидает? Он позвонил самой Ленке, поздравил, сказал всякие подобающие случаю слова.

- Твоими бы устами, да мед, - сказала Ленка. - Так ты будешь?

- Ну если приглашаешь.

- Что за вопрос! Приходи, Жанка какого-то иностранца обещала притянуть, может, чего интересного узнаем.

- Опять демократа?

- В том-то и дело, что этот не демократ, а оттуда.

- Охота тебе с ними якшаться? Ладно, Ленка, приду я.

- Стабильно?

- Стабильно, о чем разговор...

У этой Ленки, надо сказать, он бывал охотнее, чем в других местах. Компания у нее обычно собиралась живая, но без особой склонности к разгулу, и "по-черному" там не зависали; мог, конечно, найтись какой-нибудь шиз, который начинал блажить после нескольких рюмок, но для Ленкиной шараги это было нетипично, и такого обычно тут же напаивали до полного забалдения и оттаскивали в чулан, где тот и отсыпался. Что еще было хорошо у Ленки - кормила она на уровне мировых стандартов. Вообще Вадим был крайне нетребователен в еде, но только не при выпивке: тут ему требовалось качество. А блат в этом смысле у Ленки был фантастический, унаследованный от убывших в Мозамбик предков.

В качестве презента он прихватил то самое жизнеописание Мирабо, о котором вспоминал недавно, после посещения букинистов. Полное название книги гласило: "Публичная и приватная жизнь Гонория-Гавриила Рикетти, графа Мирабо, Депутата Мещанства и Крестьянства Ведомства Сенешала, что в Э, Члена Парижского Департамента и Начальника народного войска Капуцинского Дистрикта". Ему самому это вряд ли понадобится, французской революцией он специально не занимался, а как подарок - годится, поскольку раритет: шутка ли сказать, издано в том самом году, когда Робеспьеру оттяпали голову! Ленка такие вещи обожает (даром, что ни фига в них не рубит), поскольку мода теперь пошла на всяческое старье.

И надо сказать, попал со своим подарком в самую точку, затмил всех остальных, хотя по части подарков Ленку удивить было трудно. Сегодня ей тоже натащили всякого: старый медный шандал, кофейную мельницу с выдвижным ящичком для готового продукта, - но книжечка екатерининских времен превзошла все.

- Что значит писатель, - с пьяным энтузиазмом объявила Ленка, уже успевшая поддать. - Другой припер бы вульгарные гвоздики или торт, а до такого интеллектуального подарка кто додумается? Иди сюда, Вадик, я тебя поцелую!

- Ладно, успеем, - отмахнулся Вадим, протискиваясь на отведенное ему место между Маргошкой и Жанной.

Сосед Жанны, худощавый парень в очках в тонкой стальной оправе, откинулся со стулом назад и за ее спиной протянул руку.

- Рад познакомиться, - сказал он. - Александр! А вы - Вадим? Очень рад.

- Взаимно...

- В каком жанре работаете, если не секрет, - стихи, проза?

- Проза, - нехотя ответил Вадим. - Только это не жанр. А жанр у меня - рассказы.

- Ну, в этом мы, технари, разбираемся слабо. - Александр засмеялся. - Вы уж не взыщите...

- А, это вечно все путают, - пробормотал Вадим.

Кто-то предложил традиционный тост за новорожденную, он выпил вместе со всеми и стал рассеянно загружать тарелку Ленкиными деликатесами, потеряв интерес к происходящему за столом: он почувствовал, как проклевывается замысел. Вернее, нет, не проклевывается, а только едва-едва шевельнулся, только-только дал о себе знать. Интересно, подумал он вдруг, словно представив себя со стороны, с этим странным, ни с чем не сравнимым ощущением чего-то едва зарождающегося. Сравнить-то можно - наверное, у женщины так бывает, когда младенец впервые шевельнется... А впрочем, и там по-другому, там она знает заранее, ждет, предвидит. А тут внезапность. Еще минуту назад не думаешь, не подозреваешь, сидишь за обычным столом, ешь-пьешь, как все прочие. И вдруг это - как едва ощутимое землетрясение... как неслышный удар грома. И из ничего рождается вселенная. Неважно ведь, что это будет - короткий рассказ или повесть на пять листов (ну на пять-то листов тебя еще ни разу не хватило, сказал он себе, но тут же отмахнулся: а, да разве в этом дело!), важно, что это целая новая вселенная. Если, конечно, она возникла - потому что случается и ложная тревога, тоже вот так что-то там дрогнет, возвещая начало акта творения, но потом затихает, уходит без следа, без последствий. Будто пролетело что-то, едва коснувшись - не крылом даже, нет, а только отдаленным ветром от его взмаха, - и удалилось, исчезло. Но если акт состоялся - чем измерить само творение? Количеством страниц? Тогда сегодняшние многотомные романы по шесть-семь книг в каждом должны были бы весить больше, чем девять страничек "Грамматики любви"; однако же не перевешивают...

Потом это прошло. Это всегда потом проходило, иногда даже совсем забывалось на какое-то время, чтобы позже вернуться - уже определеннее, настойчивее, ощутимее. Зародыш идеи, мысли (разве дело в таких определениях!) начинал мало-помалу обретать форму, обрастать плотью сюжета. Вадим был спокоен - вернется, никуда не денется. А если денется, значит, тревога была ложной, тоже нечего жалеть. Но, скорее всего, в этот раз будет без осечки. Он исправно ел, питья было много, и все какое-то экзотическое, со звериным оскалом, так что, если не закусывать, можно заранее сказать - конец будет ужасен. Рисковать ночлегом в вытрезвителе ему ни к чему. Имеется, конечно, и такой запасной вариант, как опять подвалиться к Ленке, но, честно говоря, что-то не тянет. Ладно, решил он, в случае чего сделаю вид, что вырубился, и высплюсь на кухне.

За столом было уже шумно, справа кто-то травил анекдоты, слева, брякая на гитаре, рычал очередной бард из непризнанных. Приперлись, как всегда, с опозданием, Лева Шуйский со своей неведомо которой по счету женой, которую все звали Игуаной, не зная толком, имя это или прозвище. Они притащили в подарок еще одну "ретруху" - довоенный пружинный проигрыватель, который надо было заводить ручкой, как "жигуль" с севшим аккумулятором, и чемоданчик старых пластинок. Сосед Жанны, воспользовавшись тем, что та пошла танцевать, пересел к Вадиму, налил ему и себе.

- За знакомство. - Он поднял рюмку, не чокаясь, и четким движением опрокинул в рот.

Не назовись он технарем, подумал Вадим, голову дал бы на отсечение, что из актеров. Больно уж картинно выпивает, как перед камерой.

- Извините, мне вашу фамилию называли, - продолжал тот, - я плохо расслышал...

Вадим тоже выпил не спеша, что-то съел.

- Кротов моя фамилия. От слова "крот".

- Вадим Кротов, совершенно верно! Я сейчас проявлю бестактность, но мне простительно - мы ведь там не имеем таких возможностей следить за всем, что здесь выходит. Хотя я понимаю, что неприлично спрашивать у писателя, что он написал, но все-таки спрошу. Что-нибудь из вашего мне может быть известно?

- Едва ли, - ответил Вадим. - Разве что экстрасенсорным путем. Опубликованного у меня ничего нет, даже в "самиздате".

- Ах, вот что...

- Так что на вопрос, что я написал, позвольте не отвечать. Это несущественно, у писателя надо спрашивать, что он опубликовал.

Только теперь до него дошла фраза, сказанная собеседником: "Мы там не имеем возможностей следить..."

- Вы сказали "там". В Москве, что ли?

Александр засмеялся.

- О, нет, нет. Гораздо дальше! Я, видите ли, в вашей стране гость.

- Вот оно что... То-то мне говорили, что Жанна придет с каким-то иностранцем. Но по-русски вы говорите так, что никогда бы не подумал...

- Так я ведь, собственно, и сам русский по крови - родители попали туда во время войны. Так что здесь я чувствую себя как дома.

- Ясно, - кивнул Вадим, хотя ничего ясного тут не было, и вообще он совершенно не представлял себе, о чем можно разговаривать с иностранцем - хотя бы и "русским по крови". При чем тут кровь!

Беспокоиться, впрочем, было излишне - Александр сразу взял инициативу разговора в свои руки и вел его уверенно, без нажима, как действует опытный ведущий в отработанной телепередаче. "Ну точно, как перед камерой", - снова подумал Вадим.

- ...А мир все же тесен. - Александр с улыбкой поглядывал вокруг. - Я вот сейчас смотрю - в сущности, все так же, как на любой русской вечеринке где-нибудь в... Париже, Нью-Йорке, не знаю, - да где угодно! Нюансы, конечно, есть, а так... Да и не только русской, если уж на то пошло. Национальные различия тоже ведь сейчас как-то стираются мало-помалу... в интеллигентном обществе, я хочу сказать. Даже такая вот штука, как это увлечение всяким ретро, - он кивнул на танцоров, столпившихся вокруг закапризничавшего патефона, - на Западе ведь абсолютно то же самое, в Париже на Маршэ-о-Пюс такие штуки отрывают с руками, их ведь мало осталось, в свое время повыбрасывали, торопились обзаводиться электроникой...

Он опять налил в обе рюмки, Вадим с удовлетворением отметил про себя, что не пьянеет, хотя выпил уже порядочно. Закусон хороший, под такой бочку можно выпить - не окосеешь.

- Кстати вот о ретро, - продолжал Александр, - на Западе мне эта мода понятна больше, там недаром говорят о "ностальгических тридцатых" - тридцатые годы действительно вспоминаются как идиллия...

- Хороша идиллия, - буркнул Вадим, - Гитлер уже страну за страной хапал.

- А, это же никого не волновало, о чем речь! У меня дома старые французские журналы - времен Мюнхена, - так там знаете какие заголовки? "Мир для нашего поколения", "Франция не будет воевать за чехов" - ну и так далее, в таком же роде. Вроде как сейчас, знаете, "Работа вместо ракет", ха-ха-ха... Нет, но я даже не об этом; Гитлер, нацизм - сейчас там это все давно забытое прошлое, сегодняшний европеец - или американец - он о другом думает, в тридцатые годы не было ни проблемы молодежи, ни наркотиков, ни терроризма, ни атомной бомбы... Так что сравнение - ну так, на первый взгляд, для обывателя, если хотите! - сравнение не в пользу нашей эпохи, вот они и млеют над патефонами и абажурами "тиффани" - молодость вспоминают... А вот здесь, в России, менее понятно, вы не согласны? Здесь тридцатые годы должны вызывать ассоциации скорее... ну, как бы это сказать...

- Не ломайте себе голову, мистер Александр, давайте лучше выпьем водки.

- Ну, Вадик! - огорченно воскликнул сосед. - Вот тут, Вадик, вы меня обидели! Не думал я, что меня в России, хотя бы в шутку, будут называть "мистером". Вы что, действительно считаете меня таким уж чужаком?

Вадим пожал плечами, ему сделалось неловко. Черт, может, и в самом деле прозвучало бестактно...

- Нет, ну что вы... Я, знаете, как в том анекдоте - когда выпью, дурной делаюсь. Поехали...

- А почему бы не на "ты", раз уж мы так хорошо сидим?

- Можно и на "ты", пуркуа-па.

- Вы что, говорите?

- Запросто, а что? Знаю несколько фраз, швейцаров в кабаках пугать, если не пускают. Пуркуа-па, сэляви и еще это... сакрэ ном де шьен. Малый джентльменский набор. Ну что ж, брудершафт так брудершафт!

Они выпили на брудершафт. Саша уже казался ему вот таким парнем.

- Ты, Саша, здесь надолго? - поинтересовался он. - И вообще в качестве кого?

- По линии ЦРУ, - подмигнул тот.

- Нет, серьезно, я в смысле - туризм или по делам?

- По делам, Вадик, будь они неладны. - Саша вздохнул. - Понимаешь, поставили мы тут вам автоматическую линию на фабрике Розы Люксембург, а она чего-то не того. Рекламация за рекламацией, вот и приходится летать.

- Несолидная у тебя фирма, Саша, сменить бы надо. И сколько же ты еще тут пробудешь?

- Да еще с полмесяца наверняка. А что?

- На лыжах ты... ходишь? - сосредоточенно спросил Вадим.

- Хожу, Вадик, хожу. И хожу, и бегаю, и вообще. Могу тебе такой телемарк продемонстрировать!

- Ну, телемарк нам без надобности, а вот если равниной не брезгуешь, приезжай ко мне на базу как-нибудь в будни. Я лыжную базу сторожу. Тебе не говорили?

- Нет, но это здорово, старик! Для писателя лучшей работы и быть не может. И лыжники приезжают, как я понимаю, только на конец недели?

- Именно. Поэтому ты приезжай в будни - лыж и ботинок там навалом, подберем самые удобные, побродим по заснеженному лесу... Он еще заснеженный, но учти - это уже ненадолго!

- Старик, все понял! - Александр прижал руку к сердцу. - Телефон там у тебя есть?

- Телефона нет, но ты подваливай в любой удобный для тебя день. Кроме пятницы, это уже не очень - после обеда начинают съезжаться трудящиеся. А предупреждать не обязательно, я там всю неделю безвылазно. Договорились? Глава 5

Василий Федорович, тот сотрудник редакции, от которого зависела теперь судьба двух принесенных Кротовым рассказов, был человек мягкий и доброжелательный, любил и неплохо знал литературу. Когда-то и сам пописывал, после фронта окончил сгоряча Литинститут, но вовремя понял, что писателем ему не быть. Он нисколько не жалел, что не овладел другой профессией: трезвое понимание ограниченности своих способностей (а они у него были) не обозлило его, не сделало завистником, как это иной раз случается. Литература была для него храмом; поняв, что жрецом не стать, Василий Федорович искренне, не жалуясь на судьбу, смирился с более скромной ролью. Жрецы жрецами, но ведь должен же быть кто-то еще, способный взять на себя заботу о том, чтобы исправно и надежно действовало огромное, сложное храмовое хозяйство. Ибо разладься оно - первыми, кто от этого пострадает, окажутся сами жрецы.

Но и на редакторском поприще не суждено было сбыться многим его мечтам. Открыть новое имя Василию Федоровичу не довелось, через его руки год за годом шел нескончаемый поток произведений среднего качества, ни одно из которых не стало событием литературной жизни, - их печатали, читали, иногда читатели откликались десятком-другим писем, адресованных автору или редакции, а потом все это тонуло в забвении. Год за годом.

Постепенно он как-то свыкся с мыслью, что настоящая большая литература - или ее, как было принято говорить, "столбовая дорога" - проходит где-то вдалеке. Что ж, не всем ведь носиться по магистральным автострадам, кому-то (большинству, кстати говоря) приходится шагать проселками, в этом тоже есть свои преимущества: тишина, чистый воздух, покой. Покой Василий Федорович начинал ценить все больше и больше - с тех пор, как окончательно распростился с надеждой участвовать хоть как-то опосредованно в общем ходе литературного процесса. То, чем он теперь занимался, участием не было, это была поденная работа, давно переставшая приносить душевное удовлетворение; смешно было вспомнить, когда-то он искренне считал ее служением - хотя бы и самым смиренным, на низших ступенях.

В самом деле: примет он или не примет ту или иную повесть, будет ли ее редактировать Виктор Валентинович, который все же постарается сделать из нее нечто читабельное, или рукопись отдадут Валентине Викторовне, чья редактура сведется к выискиванию "блох" и скрупулезному приведению пунктуации в соответствие с грамматическими правилами, - ну что от этого изменится? Журнал все равно выйдет в положенный ему срок, в том же объеме, читатель все равно получит свою дюжину листов прозы, а чьи имена будут фигурировать в оглавлении - это несущественно. Нового Андрея Платонова среди них все равно не будет, это можно сказать со всей уверенностью.

Так стоит ли вообще портить себе нервы, стоит ли за кого-то драться, идти на конфликты? Теперь уже Василий Федорович знал: чем интереснее автор, тем больше неприятностей он доставляет. Вспомнить того же Платонова... Да что говорить! Платонов - фигура, величина, а ведь бывало черт знает из-за чего и кого такие разыгрывались бури в стакане воды. То есть это они теперь видятся в истинном своем масштабе, а тогда воспринимались как шторм, как девятый вал, последний день Помпеи. Всесильный Симонов и тот споткнулся на публикации "Не хлебом единым", а ведь что там такого было? Недавно издали книгой - никто и внимания не обратил, никого не потрясли, не ужаснули "разоблачения" тридцатилетней давности, тогда кое-кому показавшиеся чуть ли не посягательством на основы. Если бы Василия Федоровича сейчас спросили: "Выходит, что же, не стоило тогда ломать копья?" - он бы только пожал плечами со своей добродушной усмешкой. Конечно, не стоило.

Он не то чтобы становился равнодушным к литературе, он теперь относился к ней совсем по-другому, только как потребитель. "Делают" ее пусть другие, у кого хватает на это нервов и наивности. Дома у него была хорошая библиотека, собранная еще в те неправдоподобные времена, когда перевязанные бечевкой новенькие собрания сочинений пылились на полках - приходи забирай всего Бальзака, всего Томаса Манна, всего Чехова - по целковому за том, в девственном состоянии, нечитанные, нелистанные... Кое-что удавалось достать и теперь, хотя и противно прибегать к нечистоплотным услугам порожденных книжным бумом подпольных маклеров; к ним, правда, Василий Федорович обращался лишь в самых крайних случаях - когда узнавал о выходе чего-нибудь по-настоящему ценного. А случалось это редко, в основном издательские темплапы из года в год объявляли ту же усредненную, необязательную паралитературную продукцию, с какой ему приходилось иметь дело на работе. Испытывая к ней чувство, близкое уже к отвращению (только более спокойное), он теперь мечтал об одном: дожить до пенсии, получить где-нибудь не очень далеко садовый участок и на все лето уединяться туда с запасом хороших книг. Если он, как и булгаковский Мастер, не заслужил света, то уж покой-то себе заработал. Ни на что иное Василий Федорович больше не рассчитывал и ни к чему иному не стремился.

Соответственно этому строил он и свою, так сказать, стратегию руководства журналом. Фактически руководил им он, хотя был еще и Главный; тот много болел, еще больше времени проводил в творческих отпусках, поэтому руководство его было, в общем-то, чисто номинальным. Выработанную Василием Федоровичем редакционную политику Главный одобрил раз и навсегда, тоже найдя ее самой разумной, наименее чреватой осложнениями.

Выражалась же эта политика в простом правиле: придерживаться золотой середины. Журнал должен быть хорошо читаемым, популярным в самых широких кругах, иначе упадет подписка; но популярность эта, боже упаси, не должна иметь ничего общего с популярностью иных столичных изданий, ориентирующихся на любителей острого. Самое скверное - это когда возникают проблемы при подписании номера в печать и приходится в последнюю минуту, наспех, связываться с автором, что-то менять, утрясать, согласовывать. Тут и план летит к черту, и вообще... Политика золотой середины сводилась, таким образом, к тому, чтобы, как говорится, и волки были сыты, и овцы целы.

Теоретически эта политика предполагала необходимость без колебаний пожертвовать хорошим, ярким произведением, если только оно поставит под угрозу тщательно оберегаемое равновесие, но на памяти Василия Федоровича такого, к счастью, не случалось. Возможно, редакторская судьба была к нему милостива, потому что вообще-то он отчаянно боялся именно этого: вдруг явится известный, маститый автор и положит на стол что-нибудь этакое - и напечатать будет боязно, и отвергнуть совестно. Он уже давно, прочитав какую-нибудь по-настоящему яркую новинку (они ведь все-таки появляются, хотя и не так часто), втайне спрашивал себя: а напечатал бы я такое? И всякий раз отвечал отрицательно. Так что хорошо, что они проходили стороной, - по крайней мере, не было конфликтов с совестью.

С творчеством Кротова он познакомился лет пять назад, первые рассказы не запомнились, видимо, они были совсем слабые. Потом этот автор чем-то его заинтересовал. Писал он явно подражательно, впрочем, начинающий и не может, как правило, писать иначе; но была в его рассказах (слишком камерных для публикации) какая-то подкупающая искренность - чувствовалось, что автору действительно нужно поделиться с людьми чем-то своим, глубоко личным и в то же время имеющим, вероятно, какое-то общечеловеческое значение. Все это было сыро, недостаточно продумано и, наверное, недостаточно выстрадано (возраст, возраст!), но в целом подкупало. Что еще сразу отметил Василий Федорович - автор этот был явно не из бойких и не пытался спекулировать на заведомо "проходных" темах, как это делали иные его сверстники, из молодых, да ранние.

Потом Кротов появлялся в редакции еще раз-другой. Нельзя было сказать, что он растет на глазах, однако прогресс был налицо - медленный, едва заметный, но очень какой-то падежный. В один из очередных приходов Василий Федорович говорил с ним сам - беседа оставила хорошее впечатление, парень действительно был скромен, без преувеличенного мнения о мере своего таланта. При этом чувствовалось, что он уже избрал для себя определенное направление и будет его придерживаться, несмотря ни на что. Василий Федорович был с ним предельно откровенен - объяснил, чем хороши его рассказы (хотя специфика журнала и исключает пока возможность их опубликования), чего в них не хватает, посоветовал "приблизиться к жизни". "А разве я не о жизни пишу?" - удивленно спросил Кротов. Он и в самом деле чего-то недопонимал - и, может быть, именно поэтому был симпатичен Василию Федоровичу, досыта наглядевшемуся на понимающих с полуслова.

Рассказы, принесенные Кротовым на сей раз, он - вопреки обыкновению - тут же забрал из отдела прозы и прочитал сам. Потом, не высказав своего мнения, вернул в отдел - чтобы рукопись шла своим чередом. Неделю спустя (все это время он вспоминал о прочитанных рассказах, радуясь тому, что автор не обманул ожиданий) Василий Федорович как бы невзначай спросил у заведующего прозой:

- Илья Евгеньевич, там была, помнится, небольшая рукопись одного из молодых... Два рассказика - "Подари мне собаку" и второй - как же его?

- А, помню. Вадима Кротова. Знаю, он и раньше нам приносил.

- Успели уже прочитать? Как вам показалось?

- А что, неплохо. Парень не без способностей, уже свой голос прорезывается, - сказал завотделом. - Все это, правда, довольно камерно, но в общем...

- Ну это не беда, что камерно, не всем же громыхать медью. Вы знаете что, вы дайте-ка это какому-нибудь благожелательному рецензенту, а потом я доложу Главному. По-моему, пора парня печатать. Это, кстати, и уверенности ему придаст, а то ведь камерность - она порой от некоторой неуверенности. Вообще, молодых надо смелее на старт, вот и постановление было по этому поводу...

Рецензент и впрямь оказался благожелательный - отметил своеобразие авторской манеры, хороший (хотя и без особых находок) язык, даже за камерность похвалил, назвав ее "задушевным лиризмом".

- Ну что, будем ставить в номер? - спросил Илья Евгеньевич, огласив рецензию на летучке.

- Что ж, если в отделе нет других мнений...

- Рассказы хорошие, - поддержал Виктор Валентинович, - надо печатать.

- Добро, - согласился Василий Федорович. - В двенадцатый номер, я думаю, как раз подойдет. Пригласите тогда автора, надо его порадовать. И кстати, пусть еще подумает - может, захочет там что подработать, время пока есть.

- Анна Сергеевна, вы тогда бросьте Кротову открыточку, - обратился Илья Евгеньевич к заведующей редакцией, - пусть зайдет. Или позвоните, если телефон оставил.

- Нет, погодите пока, - сказал вдруг Василий Федорович. - Послезавтра Главный приезжает, дадим-ка ему взглянуть начальственным оком, чтобы уж потом никаких осечек. Днем раньше, днем позже...

- Да не станет он их читать. Был бы там роман, ну повесть хотя бы, а то - пара рассказиков. - Виктор Валентинович махнул рукой. - Все равно скажет: "Некогда мне, сами, сами решайте". - Он так похоже передразнил скороговорку Главного, что все рассмеялись.

- Вот тогда сами и решим, - заупрямился обычно покладистый Василий Федорович. - А то знаете, как бывает: поспешишь - людей насмешишь...

На том и порешили. Главный приехал из Москвы через два дня, сильно не в духе: на совещании журнал покритиковали за мелкотемье, с опубликованной в первом номере повестью известного поэта они и в самом деле дали промашку - повесть была как повесть, но явно не годилась для того, чтобы открыть ею год. "Так вот всегда с этими маститыми, - сокрушенно подумал Василий Федорович, - а попробуй заверни рукопись, криков и обид не оберешься. И что его на прозу тянет, писал бы и дальше свои вирши..."

- Ну повесть - ладно, - сказал он, - это мы недоглядели. Но ведь вроде остальной материал за минувший год не вызывал критики? Не ругали ведь...