АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ |
|
|
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ |
|
|
|
- Ну что... Как у тебя тут? - улыбнулся длинно, но не насмешливо Матийцев: он уважал Дорогого; Дорогой был, как домовой в своей конюшне, только что не заплетал по ночам гривы, да ведь и незачем было, если лошади были не выездные.
Но он был прискорбен теперь.
- Вот, посмотрите, дорогие, что анафемы сделали: Лоскутному бок примяли... бензиновозкой... А?! Ну, бога хваля, дорогой, ребра, кажись, целые - не жалится, и глаз ясный. Ну, какие же анафемы, дорогой, - не могли лошадь остеречь, поставить в затишье. Самая умная лошадь, дорогие, - и такой ей испуг сделать! Бога хваля, ничего - щупал я сквозь. Полома ребров нету, только примяли... Новую Зорьку им отпустил взамену. Не одобряют Зорьку, дорогой: нравная очень, дорогие: в хорошей жизни жила.
Матийцев пощупал мокрый бок пестрого Лоскутного: действительно была вдавлина небольшая.
- А у кого Зорька?.. Какой коногон?
- Божок, дорогие... у Божка в обучении. Как бы не испортил ее, дорогой, - а?.. Так глядеться, ничего лошадка, - ну, нравная... Вот Магнит - это так, это наша. Ох и лошадь добрая, дорогой!
Матийцев провел рукой по крупу тоже новенького огромного вороного Магнита и хотел уж уйти, а Дорогому хотелось еще показать:
- Посмотрите, Карапь как у нас справился, - не узнать! Сами, дорогие, видели, как к нам спустили, - совсем был нестоющий, дохлый - в этом месте рукой обхватить, а те-перь, дорогие, - худоват еще, конечно, ну-у, не так!.. А Моряк у меня на овсе... Посмотрите, дорогие, как лошадь загоняли, - в ночной смене была. Нельзя так до тоски лошадь доводить... воспретите им, дорогой.
И, нацедив ведерко воды из-под крана, осторожно намочил лежащему рыжему Моряку острое темя.
Вспомнил Матийцев, что больше уж не увидит конюшни.
- Ну, прощай, Дорогой, - искренне сказал он, - прощай.
- Счастливо, дорогой!.. Дай бог путя, дорогой!..
Обласканный этим "прощай", Дорогой снял картуз и шлепнул его на густые еще лохмы только тогда, когда вышел из ворот Матийцев.
Рядом было депо бензиновозов, но туда не хотелось заходить: машины как машины, и притом кволые, ломкие и опасные: уж два раза горело депо от шахтерских цигарок. Хорошо, что нет в шахте гремучего газа: легче дышать.
Потянулся дальше тихий штрек. Только из одного забоя сбоку виден был огонек, крохотный, как восковая свечечка, и глухие ватные удары кирки об угольный пласт. Кто-то полулежит там голый до пояса, и на черной спине полосы от едкого пота, а на зубах хруст.
Думалось в тишине Матийцеву о том, что читал недавно, как известный ученый решил, что пессимизм молодежи началом своим имеет каких-то бактерий, заводящихся в тонких кишках... "Хорошо, пусть так... Ну, а если решит другой ученый, что Христом - это тоже от бактерии... в толстых кишках, например? Разве легче от этого будет кому-нибудь?.. Какая чушь!"
Встретилась партия человек в пять, - шли с работы наверх. Привычно поднял к ним лампочку.
- Чьи?
- Горшкова.
- Откуда?
- С четвертого номера.
И разошлись.
Пропустил мимо грохочущий бензиновоз с десятью вагонами, спешивший к плите. Осветил уголь, машиниста. Промахнули гремя и скрылись за поворотом.
Двенадцатилетний мальчишка Федька, дверовой, который только и делал целый день, что отворял и затворял двери посередине штрека, - чуть только слышал справа или слева гул вагонов, - распахнул и перед ним двери настежь.
- Ну что... скучно, небось? - кинул ему на ходу Матийцев.
- А то не скучно? (Федька был внук Ивана Дорогого.)
- Терпи, терпи... учись: тебе еще долго терпеть, - и улыбнулся про себя, отходя. А за дверью недалеко был боковой пролаз на ту самую "литеру Б", куда пошел Автоном Иваныч, а чуть дальше - та печь, в которой обвалом засыпало двоих: Ивана Очкура и Семена Сироткина. Печь эту закрестили и заделали дощатой решеткой, мимо решетки этой вот уже недели три старался не ходить Матийцев, а теперь подошел к ней вплотную и долго смотрел и вслушивался: теперь это можно было.
Очень четко думалось: "Штабс-капитан сомневался в загробной жизни, я же в нее не верю, совсем, - но... жаль, что нигде около "Наклонной" никаких цветов... Если бы они попались мне на глаза, я принес бы их вам сюда и бросил бы за решетку... чтобы вы знали".
И хотя могила их была на том же кладбище, все-таки и здесь, где умерли, тоже как будто лежали они, а на могиле близких так хочется подумать и вспомнить о них. Тут было до удушливости тихо, только изредка как будто вода журчала в сточной канавке. Тут хорошо было забывчиво представлять нездешнее: чувствовалась какая-то острая грань, отделяющая эїтїо, - что от целой жизни земной осаждалось в тихом темном коридоре на глубине ста с лишнем сажен, иї тїо: уже наплывалої тїо, и не особенно заметен был переход между ними: так - маленький горбик.
Исподволь какая-то жуткая торжественность вошла в душу, и долго стоял так Матийцев, точно слушая заупокойную обедню по себе самом, издалека звучащую, и было хорошо ее слушать.
Он хотел потом свернуть влево, но тут вдали, в глубине штрека, слышны вдруг стали лошадиные визги, рычание, хлопание и крепкая брань. Подумалось было: несчастие, но тут же догадался он, что несчастия нет, а идет спокойная работа, - просто забурился груженый вагон, и кто-то из коногонов бьется с ним и лошадью. Остановившись, приглядевшись, скорее понял, чем увидел Матийцев, что это - Божок и недавно купленная молодая лошадь - Зорька, о которой говорил Дорогой.
Божок был большого роста, но сильно сутулый, в размер высоты штрека, с длинными узловатыми руками. Лет ему было под тридцать. На дневной поверхности был очень неповоротлив, неуклюж; и в шее, сильно вытянутой вперед, и в ногах, сильно согнутых в коленях, очень древнее что-то всегда виделось в нем Матийцеву. Точно из-под тяжести какой-то каменной бабы с кургана, улучив минуту, выполз когда-то ночью (непременно ночью), приполз полями сюда, в "Наклонную Елену", и упрямо стал жить опять, больше в земле, впрочем, чем над землею. Сила у него была страшная, и его боялись задевать шахтеры, особенно, когда был он пьян. Глядел он на всех одинаково, исподлобья. Мог, кажется, глотать стаканы и рюмки; гнул пальцами пятаки...
Лампочкой, привешенной к передку вагона, освещены они были неверно, - он и Зорька, так что и разобрать было трудно, что это такое: будто сцепились кентавры.
- Я т-тебя зад-душу!.. Я т-тебя съем! - рычал Божок, - это, наконец, ясно расслышал Матийцев, подходя.
Божок и в самом деле обхватил Зорькину шею, тряс Зорькиной головой, а Зорька, тоже рыча, все ухитрялась пустить в дело оскаленные зубы, и валил от нее такой пар, точно в тумане были они оба с Божком.
В "Наклонной Елене" работало всего восемнадцать лошадей. Когда случалось им заболеть, их выдавали наверх ветеринару. Были очень опытные, умные, послушные, работавшие точно и сознательно, как человек, а попадались и такие, конечно, из новеньких, что хоть убей на месте. И их били иногда зверски, а когда совсем ничего нельзя было сделать, в дело вмешивался Божок. Тогда в темных штреках начиналось состязание: Божок подымал забурившийся вагон и бил лошадь кнутом из проволоки. Лошадь упрямо дергалась и шагов через пять опрокидывала вагон. Божок подымал его и бил лошадь вагонной цепью. Лошадь лягалась, визжала, слабела, дрожала, парила, но через десять - двадцать шагов опять сбрасывала вагон. В вагоне с углем пудов пятьдесят. Коногон один в пустом, черном длиннейшем, грязном штреке, - помочь некому, но работа не ждет. Мальчишки (а коногоны больше мальчишки лет семнадцати) обыкновенно надрываются на подъеме забурившихся вагонов и лет в двадцать никуда уже почти не годны. Но Божок недаром же был силен, как зверь, и жесток. Он задевал крючьями за пах лошади и разрывал шкуру, или вбивал гвоздь в ее ноздри, или крутил репицу хвоста так, что лошадь, устав лягаться, садилась на зад, как собака, и только мотала головой, визжа и оскалив зубы.
От лошадиных зубов погиб уже здесь в "Наклонной Елене" один коногон: это было года за три до Матийцева. Такая же, как Зорька, строптивая лошадь изловчилась ухватить мальчишку Васюка за пояс, схватила и понеслась с ним по штреку. Забилась в дальний угол и тут, остервенев, должно быть мгновенно взбесившись, вцепилась в горло зубами. Слышали из ближнего забоя, - вскрикнул кто-то раз, два, но больше не вскрикивал, а потом долго ждали вагончиков с углем и не дождались, и когда пошел Автоном Иваныч, чтобы дать Васюку нагоняй, он наткнулся на обезумевшую окровавленную лошадь, разрывавшую тело Васюка в мельчайшие клочья.
- С бородкой была, вороная! - говорил потом Матийцеву Автоном Иваныч, блестя донскими глазами. - И вот мой совет вам: никогда, ни под каким видом не покупайте лошадей с бородкой, особенно вороных: аномалия, атавизм! Весьма вредные, стервы!.. Я тогда вашему предместнику говорил, - засмеялся и ручкой помахал, а небось, как увидел, что она с Васюком сделала, - ей-богу, верите ли, на глазах слезы... С бородкой эту стерву, я, конечно, тут же убил кайлом в левый глаз. У нас на Дону так: в чем, в чем, а в лошадях понимают.
Над собранными в гробу кусочками тела Васюка тупой формалист Фома Кукла, не спеша и размашисто, как позволил длинный крест, написал:
Кр
Та
Василий Филатов
Гу
Ма
У
Жития 17 лет
Иса
во
се
Бы
ст
ро
ва
Больше ничего не прибавил, как будто погиб человек не такой ужасной смертью, а мирно был взят ангелами прямо с цветущих полей Тамбовской губернии, Моршанского уезда, Исадской волости.
И вот теперь что-то похожее: Зорька и Божок, только не Зорька Божка, а Божок хочет съесть Зорьку. И съест, пожалуй: у него зубы, как у медведя. Как заладил, так и рычит все:
- Я тебя зад-душу! Я тебя съем! Съем!..
Подойдя, Матийцев с минуту стоял и глядел. Улыбнулся было, но смешно не было. Спросил только:
- Ты что, Божок?
Осветил своей лампочкой его, лошадь, вагон. И Зорька была вся в поту, грязи и крови, и Божок был весь в угле, поту, грязи и крови, а забурившийся, может быть, в сороковой раз, вагон пьяно торчал боком над рельсами.
В конюшне Зорька была статная, красивая лошадка, буланая, с тонкой умной мордой, и теперь ее стало жалко.
- Ты что?.. Ты ее не ешь... Давай помогу.
И, отставив лампочку, Матийцев взялся было за вагон, но Божок не подвинулся к нему; он сказал, отдуваясь, мрачно:
- Мне кажется, я ее убью.
- Ты что, устал с ней?
- Ее осталось только убить.
Матийцев попробовал было поднять вагон, но тут же увидел, что не может: нужно было знать сноровку коногонов, подымавших как-то "на лимонадку", - спиной.
- Ну-ка, берись, Божок.
Но Божок стоял, как медведь, исподлобья глядя на пышущую морду лошади, носившей боками. Лица его ясно не было видно - так, тени одни, - неприятные тени.
- Берись, говорю!
Но Божок качнул головою:
- Я уж сто разов за него бралси... "Берись"!
- Ты что это?
- "Что"! Ничего, "что"... Вот и становь сам.
- Ты что это, а, болван? - повысил голос Матийцев. - Ты видишь, с кем говоришь?
- Ее осталось только убить.
- Станови вагон, я говорю! Не рассуждать!
- Завизжал... Становь сам... У тебя силы-то как у вола...
И вот теперь, едва ли не в первый раз в жизни, Матийцеву захотелось изо всей силы наотмашь ударить человека - Божка. Это был всего один момент, но такой острый: непременно ударить и разбить ему зубы в кровь. А потом вдруг вспомнил Матийцев, что будет завтра, в 11 часов вечера; мгновенно вспомнил, и мгновенно отбросились от него Божок, Зорька, вагон и штрек. Еще не разжал стиснутых зубов, а уж начал улыбаться, как улыбаются мудрые и лишенные ума.
- Сегодня в конторе расчет получишь, - с усилием сказал он. - Уходи наверх - слышишь?!
И пошел от Божка, чтобы найти кого-нибудь, кто бы взял Зорьку и отвез вагон.
- Ишь... "расчет!".. Цуцик паршивый!.. - рыкнул ему вслед Божок, а Матийцев изумленно остановился было, но подумал: "Не нужно уж мне... Ведь не нужно... Иду, распоряжаюсь... к черту! Зачем это? Не нужно!.. Чем может оскорбить меня это животное? - ничем ведь, ничем!.. Теперь ничем!.." И тут же: "Отчего же так хочется выбить ему зубы медвежьи?.." Опять хотелось до боли, и рука туго сжималась, дрожа крупно в локте.
И чем дальше он уходил от Божка, тем меньше мог себя сдерживать. Не хотел, но повторялось все время в мозгу: "Цуцик паршивый... цуцик паршивый..." И тут же: "Это меня? Меня?.. Как он смел, подлец?!"
Чуть только померещился вдали кто-то, Матийцев уже крикнул ему:
- Эй, ты! Кто там? Поди сюда!
Подошел артельщик Кравчук, шлепая по лужам.
Чуть узнав его, крикнул Матийцев:
- Убери Божка отсюда вон, к черту!
- Божка? Это - коногона?
- Вон его отсюда, к черту! Понял?
- Понял.
Но у Кравчука было свое: он и сам искал Матийцева, чтобы сказать ему:
- Александр Петрович, - я вам хотел изложить, - невозможно по десять рублей... Сосчитайте хоть сами; что же мне - своих докладать?.. За-ра-ботаешь от жилетки рукава!..
- После, после!.. В конторе скажешь. Гони его в шею! Возьми лошадь!.. Совсем вон, к расчету!
А в это время из бокового пролаза вынырнул Автоном Иваныч. Как всегда, веселый какой-то пьяной рудничной веселостью, подошел и сказал:
- Литерба-литербе!.. Здравствуйте еще раз. Кого к расчету, Александр Петрович?
Матийцев почувствовал, что он ему нестерпимо противен.
- Вот что... Автоном Иваныч... Вы сегодня же его долой... Божка. - Он остановился, чтобы объяснить, почему долой, и добавил: - Я с вечерним в Ростов, а вы тут уж сами... и наряд на завтра, и, главное, это чудовище вон!
- В Ро-сто-ов! - невинно протянул Автоном Иваныч. - Раз-влечься? - О Божке будто и не слыхал.
И, едва сдерживая себя, прикусив губы, Матийцев продолжал о Божке:
- Избил эту новую лошадь, Зорьку, до полусмерти... тоже коногон... И еще в пререкания со мною, чудовище этакое!
От ярко представленного оскорбления дышал он тяжело и смотрел на Автонома Иваныча злобно, а в правом локте все дрожало крупной дрожью, почти дергало, и сердце нехорошо билось.
Автоном Иваныч качнул головой.
- Ишь, скотина! Он не пьян ли?.. Выкинем вон, когда так... - Подумал и добавил: - А если простите его, может, и лучше будет: ведь он - дурак. Просто, мы его оштрафуем хорошенько. А работник, не говорите - коногон! И уж сколько лет он у нас... Мой вам совет, если хотите меня послушаться.
- На черта мне ваши советы?! Вон его, и больше ничего, слышите? Советы!.. И, пожалуйста, без советов! Осел!.. Вы - осел!
- Позвольте... вы... как это?..
- Вы слышали? Ну вот... И все. Осел!
Матийцев как будто теперь понял только, как давно и как сильно раздражал его этот черноволосый человек. Он ждал, не скажет ли тот еще чего, чтобы окончательно прорваться, и весь дрожал, но Автоном Иваныч, зачем-то осветив его, вдруг повернулся и пошел своей бодрой походкой к тому штреку, в котором остался Божок. Под качающейся лампочкой отчетливы были треугольные грязные брызги из-под его сапог. Матийцев некоторое время стоял, следя за перебоями сердца и этими брызгами, потом повернул к выходу - дальше идти не мог.
IV
Придя домой, Матийцев почему-то тщательно выбрился: клочковатая бородка, насмешившая Лилю, не нужна уж была теперь даже для шахты. Без нее лицо стало совсем юным, и Матийцев, отвыкший от него за год службы, долго рассматривал себя в зеркало.
Неистовое желание жить и спокойное желание умереть - это в сущности одно и то же, и Матийцеву казалось, что он понимает это вот теперь, когда собирается зачем-то в Ростов, надевает форменную тужурку, чистится щеткой.
По телефону Безотчетову позвонил, одевшись, чтобы сказать: "Уезжаю в Ростов вечерним; завтра вернусь", - и услышал знакомый горловой голос:
- А-а, как кстати! Знаете, у меня про-осьба... Маша, вот Александр Петрович, оказывается, едет в Ростов: он и завезет Мирзоянцу... Знаете, голубчик, посылать по почте и неудобно и долго, и главное, расписку мне нужно, - срочный платеж, - а вы ему передадите и получите...
- А где там этот Мирзоянц?
- Пошлю сейчас вам деньги, - пятьсот сорок, - и записку и адрес... Подождите. Вам еще два часа, есть время... Маша, займи Александра Петровича!.. Я - сейчас.
И Марья Павловна, молодящаяся дама, подошла к телефону и сказала томно:
- Здрассте... Вы - кутнуть едете?
- Н-нет... Совсем нет.
- О-о, "нет"! Знаем мы "нет"!.. Вот еще проиграете деньги в каком-нибудь клубе... Смотри-те! Погрозила вам пальцем.
Матийцев представил по этому голосу ее всю: невыросший, узенький подбородок, под ним складочки; высокий шиньон; лоб весь в синих венах, шелушащуюся кожу на вялых щеках и глаза, которые заискивающе спрашивали всех: "Я не очень постарела?.. Я вам нравлюсь?" Душилась еще какими-то вызывающими духами, а у самой были уж взрослые сыновья, студенты.
- Гм-хм... - опять в телефон вечное покашливание Безотчетова, до того заразительное, что Матийцев тоже сделал: хм-гм...
- Дождитесь, голубчик. Знаете, - это в счет уплаты за землю: я там купил участок в рассрочку... Только это - секрет, гм-хм...
Матийцеву нужно было что-то ответить, так же шутливо, но он ничего не придумал; опять только кашлянул по-безотчетовски и вдруг, неизвестно зачем, спросил:
- А если я застрелюсь в Ростове?.. Или, например, в поезде? Не боитесь?
- Хм... пустяки! Инженера не стреляются... Очень обяжете... Главное, - жди расписки, а тут вы завтра же и привезете. И прекрасно, что так устроилось, - и расчудесно-чудесно... Ну, снаряжайтесь, не буду мешать... Сейчас посылаю к вам... До свиданья... ггы-хм...
- Успехов и удач! Счастливый путь! - крикнула около Марья Павловна тоном, по ее мнению, лукавым и намекающим.
Отходя от телефона, Матийцев прежде всего сложил в уме восемьсот и пятьсот сорок - непроизвольно, неизвестно зачем, как неизвестно зачем делал он многое за последние дни. И когда ходил по своим трем комнатам четкой, несвободной, деревянной, за последнее время только и появившейся походкой, все неотвязно вертелось: "Через час, значит, еду. Денег у меня будет тысяча триста сорок рублей".
А когда пришел от Безотчетова запыхавшийся писарек из конторы и принес пакет с косою женской припиской под адресом: "Только не проиграйте в карты. М. Б.", Матийцев улыбнулся и, глядя прямо в потное писарьково лицо, сказал весело: "Непременно проиграю"; потом постучал пальцем по твердому воротничку писарька и добавил: "Какой у вас, приятель, гнусный галстук... И совсем не модный: теперь уж никто не носит таких". Потом пришла мысль: "Не обсчитался ли как-нибудь впопыхах Безотчетов, не положил ли меньше?", и при писарьке он вскрыл пакет, пересчитал деньги и запечатал их снова в свой конверт.
V
Кучер Матийцева, Матвей Телепнев, имевший седую уж бороду, а лицо, как у парня, совсем свежее и без морщин, правил бодро, не так, как другие, важные и тупые кучера. Но теперь раздражали Матийцева бестолковая его суетня и покрикиванье на лошадь: "Но-о, идет она!.. Но-о, миляш!.." Миляш был старый мерин, и имя его было почему-то странное: "Живописец". Из-под копыт грязные комья швыряло в лицо, - все приходилось жмуриться и прятаться за Матвееву спину. Небо было серое, косяком в нем вечерние галки летели; жаворонки-посм„тушки вспархивали с дороги. Сурепица желто бросалась в глаза, когда объезжали химический завод полем, над которым в горьком дыму катились нудные вагончики. Когда огибали крайние домишки поселка, двухлетка-девочка в зеленом, по-бабьи повязанном платочке и розовой рубашонке копалась в лужице на самой дороге. Матвей крякнул и взял влево от нее, а она тоже побежала влево на тоненьких белых слабых ножонках. Едва успел остановить лошадь Матвей. Бежала к девочке от калитки растрепанногрудая рыжая баба. Матвей погрозил ей кнутом и крикнул:
- Тты-ы, тварь! Загубишь когда-сь детину!
А Матийцев скучно поглядел и на бабу, и на девочку, и на Матвееву справедливую спину, - на все одинаково.
Проехала стороной по улице свадьба в несколько бричек: мокрые лошади в лентах, пьяные бабы в лентах, сиплая гармоника, простуженная песня (ох, какая противная!) - должно быть, из деревни какой-нибудь верст за десять прикатили покрасоваться, и Матвей все оборачивался на них, пока их было видно.
- Ишь, - сказал он, когда они скрылись, - кого-сь пропили.
- Ну? - спросил Матийцев.
- Свадьба, говорю, - гуляют.
- Ну?
- Как у нас в Орловской губернии, так и здесь, стало быть... закон один.
- Ну-у?
Матвей усиленно задергал вожжами.
- Но-о, миляш!
И уж больше до самой станции не поворачивал головы к Матийцеву.
Только, когда возле станции попалась девица-подросток в белой шапочке и красной юбке, на хлюпающем по лужицам велосипеде, он буркнул в ее сторону, но про себя:
- А что бы сказать ей, что непристойно женскому полу так... Аж даже и смотреть срамно.
На станции как будто продолжалась еще "Наклонная Елена": паровоз, маневрируя, пыхтел и свистел, угольным дымом пахло, угольные склады растянулись вдоль пути, рельсы были навалены под навесом, несколько человек шахтеров-татар, направляясь домой, сгрудились на платформе со своими мешищами... Но в зале первого класса были как бы новые люди: чисто одетые, собирающиеся куда-то уехать... уехать так же, как собирался он.
В одном углу разговаривали оживленно двое, по виду конторщики.
- ...Тенор, два альта, первую скрипку, - вот и все, - говорил один, с победоносными усиками и в шляпе пирогом, другому, с усами плохими и с краской в лице, но тоже, должно быть, музыканту.
- Двух альтов не соберешь, - отвечал другой.
- Как не соберешь... А Мишка Криворучка?
- Только Мишка.
- А этот... что ты говоришь?! Этот, глаза лупоглазые... черт его знает...
Страницы: 1 [ 2 ] 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
|
|