Чтение 2–й страницы книги ~Противостояние~

Повесив трубку, Алексей снова снял ее и набрал номер Санина.

— Это Алексей, нам нужно повидаться, — произнес он, когда старик снял трубку.

* В нашем мире этот человек эмигрировал в США и впоследствии стал автором послевоенной реформы в Японии, заложившей основу “японского чуда”.

* * *

— Здравствуйте, Лёшенька, — поприветствовал его Санин, когда Алексей вошел в прихожую давно знакомой ему квартиры. — Проходите.

— Добрый вечер, Дмитрий Андреевич, — улыбнулся Алексей, снимая пальто.

“Постарел, — подумал он, разглядывая наставника. — Скоро семьдесят семь отметим. Но еще крепок. Дай ему бог здоровья”.

Они прошли в гостиную. Санин, опасливо оглянувшись, не видит ли жена, достал из буфета бутылку коньяка и наполнил рюмочки. Они молча чокнулись и выпили, после чего разместились на уютном кожаном диване.

— Стар я стал, — пожаловался Санин. — Годы. Нельзя то, нельзя это. Что за жизнь!

— Вы еще всех нас переживете, — ободрил его Алексей.

— Упаси господь, — замахал руками Санин. — Я свое пожил. Знаете, есть такая восточная притча. Один купец в честь удачной сделки купил кусок дорогого шелка и просил знакомого буддийского монаха написать на нем что-то радостное. Тот, не долго думая, обмакнул кисть в тушь и написал: “Дед умирает, отец умирает, сын умирает, внук умирает”. “Что ты написал? — вскричал купец. — Я просил написать что-то радостное, а тут одна смерть”, “Здесь все естественно, — отозвался монах. — Сначала умирают старшие, потом младшие. Нет ничего радостнее, чем естественное течение событий”. Так что мой путь подходит к концу, а вам еще жить и жить. Вот только сын, балбес, все за ум не возьмется. Двадцать уж скоро. Лёшенька, если со мной что, не оставьте парня, выведите в люди.

Его взгляд уперся в глаза Алексея.

— Конечно, — кивнул тот.

— Ну, и с чем вы ко мне? — расслабился Санин.

— Да вот, — протянул Алексей, — может, вы и не одобрите, но я возвращаюсь в политику.

— Отчего же? — поднял брови Санин. — Раз так решили, флаг вам в руки.

— Вы же всегда... — начал Алексей.

— Я всегда осуждал политику как средство личного обогащения и приобретения власти над ближним своим, –- проговорил Санин. — Вы же, как понимаю, выгод в ней для себя не ищете. Вы знаете и я знаю, что начнется в ближайшее время. Вам удалось создать государство, в котором я с огромным удовольствием прожил последние восемнадцать лет. Сбылась, как говорится, мечта идиота. Мне-то лично уже без разницы, но я хочу, чтобы мой сын жил в этой стране, свободной и независимой. И вы хотите того же для своих детей. Поэтому действуйте. Я вам помогу.

Санин поднялся и шаркающей походкой направился в кабинет. Вернулся он минут через пять, неся три толстые тетради.

— Вот, — произнес он, снова садясь на диван, — этой работой я занимался с девятнадцатого, когда стало ясно, что вы победили. Здесь анализ возможного развития событий в Северороссии во время Второй мировой войны и в послевоенные годы. Возьмите и используйте. Это мой вклад в вашу работу. Иным, уж извините, по возрасту не могу. На словах кое-что еще хочу добавить. Да, разговор у нас с вами долгий будет. Позвоните домой, скажите, что раньше утра не приедете. Здесь заночуете.

— Хорошо, — произнес Алексей и направился к телефонному аппарату.

— Алексей, — окликнул его Санин. — Вы о Павле ничего не слышали?

— Нет, — остановился на полпути Алексей. — А что?

— Я тоже уже больше восьми лет от него вестей не получаю, — вздохнул Санин, глядя в сторону. — Только, думаю, если он жив, вы опять с ним встретитесь.

* * *

Оладьин вошел в зал для заседаний правительства в Мраморном дворце. Министры, сидящие за длинным столом, дружно встали и приветствовали его. Ответив кивком и сев в президентское кресло во главе стола, адмирал обвел взглядом зал. Как и все члены кабинета, он был в гражданском костюме, но ему снова казалось, что на нем черный китель, а на плечах адмиральские погоны. Шестнадцать лет назад он покинул этот дворец, чтобы вернуться сейчас и повести страну к славе и величию. Адмирал заметил, как сидящий по левую руку от него Татищев обменивается взглядами с новым министром экономики Василием Леонтьевым.

— Господа, — произнес Оладьев, — позвольте сегодня, двадцать пятого июня тысяча девятьсот тридцать восьмого года, открыть первое заседание нового кабинета министров. Цель сегодняшнего заседания — определить приоритеты государственной политики на ближайшие годы. Напоминаю: все, что сегодня будет сказано, является государственной тайной. Наша программа, господа, исходит из нарастания военной опасности в Европе и высокой вероятности возникновения повой мировой войны. В связи с этим мной дано поручение Генеральному штабу разработать новую военную доктрину крупномасштабной оборонительной войны, в которой противником является Советский Союз. В противоположность предыдущей доктрине и учитывая опыт Франции пятнадцатого года*, в новом плане потенциально опасной признается не только советская, но и эстонская граница. Я прошу всех вас учитывать это в вашей деятельности. Начиная с первого июля сего года полностью сворачивается государственная инвестиционная программа дорожного, жилищного и промышленного строительства. Все выделенные на нее средства будут направлены на программу развития вооруженных сил Северороссии. К первому сентября тридцать девятого года количество бронетанковой техники североросской армии должно возрасти в полтора раза. Артиллерии — в три раза, прежде всего за счет противотанковых орудий. Авиации — в два раза, прежде всего за счет истребителей и бомбардировщиков дальнего действия. Численность армии также возрастет за счет доукомплектования существующих подразделений и формирования новых дивизий. Я распорядился начать с августа этого года реализацию программы военных сборов гражданского населения, интенсивность которой будет нарастать. Будет ускорено строительство оборонительных сооружений на советской и эстонской границах. Дополнительные средства для этого предполагается получить за счет сокращения расходов социального характера, внутренних и внешних займов. С первого июля сего года я намерен ввести стопроцентные таможенные пошлины на ввоз сырья. Все полученные таким образом средства будут направлены на реализацию военной программы. Параллельно вводится двухгодичное освобождение от налогов предприятий Северороссии, связанных с деятельностью по освоению местных месторождений. Срок выплаты пособий по безработице будет сокращен с шести месяцев до одного. Высвобожденные таким образом средства будут направлены на организацию общественных работ для безработных. Эти работы будут проводиться прежде всего в части дорожного строительства. Но и они отныне проводятся только в рамках необходимости повышения обороноспособности страны. Прошу министра печати и радиовещания в министра внутренних дел провести работу с лояльными нам средствами массовой информации в части идеологической подготовки населения. Желательно чаще упоминать в средствах массовой информации о достоинствах североросской демократии и экономических успехах страны за прошедшие годы. Необходимо также позаботиться о том, чтобы у читателей и слушателей создалась полная картина террора, попрания общественных прав и нищеты, царящих в Советском Союзе. Я дал поручение Управлению государственной безопасности, Министерству внутренних дел и Министерству юстиции усилить контроль за деятельностью всех партий и общественных организаций прокоммунистического, националистического и экстремистского толка и прекращать их деятельность при первом же нарушении ими действующего законодательства Северороссии. Мной также внесены в Государственную думу законопроекты...

* Речь идет о том случае, когда немецкие войска прошли через Бельгию и Голландию и ударили во фланг французской армии. По мнению многих историков и военных экспертов, от падения Париж спасло только наступление русской армии на Восточном фронте.

Глядя на вытянувшиеся лица многих членов кабинета, Алексей думал: “Не успеваем, опаздываем. Сталин готовит к войне все советское общество, армию, экономику уже девять дет. Мы только начинаем. Опаздываем!”

Эпизод 2 ДИПЛОМАТЫ

Поеживаясь от морозца, Алексей взбежал на трибуну, протиснулся между стоящими там плотной стеной членами правительства и стал в первом ряду. Прямо перед ним адмирал принимал доклад командующего парадом маршала Маклая. Выслушав его, Оладьин подошел к микрофону и торжественно произнес:

— Здорово, молодцы.

— Здравия желаем, господин верховный глав-но-ко-ман-ду-ющий! — рявкнуло Марсово поле. (В Северороссии была сохранена традиция проводить парады и смотры на Марсовом поле, как во времена империи. Площадь была очищена от могил революционеров и использовалась по исходному назначению уже с двадцатого года. Хотя Зимний дворец и Эрмитаж стали музеями, устраивать парады на Дворцовой площади здесь никому в голову не пришло.)

— Поздравляю вас с Днем Республики, — произнес адмирал.

Троекратное “ура” пронеслось над строем.

“День Республики, двадцать первое февраля. — Алексей вздохнул от нахлынувших воспоминаний. — Для многих это уже история, а я будто вчера сменял караулы у адмиральского дома, стрелял в Дыбенко, штурмовал Смольный. Господи, если бы хоть что-то можно было изменить!”

По сигналу маршала оркестр, стоящий посреди поля, заиграл бравурный марш, и полки начали разворачиваться, чтобы в парадном строю пройти мимо главнокомандующего. Постояв с минуту на месте, Оладьин как бы невзначай отошел на два шага от микрофона, склонился к Алексею и одними губами произнес:

— Ну, чего сияешь, как медный грош? Докладывай.

— Из Симферополя пришло сообщение, — так же тихо проговорил Алексей. — Они согласны на переговоры. Голицын, их министр иностранных дел, готов встретиться со мной в Женеве, но тайно. И я, и он, якобы случайно, должны оказаться там на лечении.

— А ты чем-нибудь болен? — осведомился Оладьин.

— Как назло, нет, — фыркнул Алексей.

— Ладно, пришлю к тебе своего врача. Пусть придумает что-нибудь правдоподобное. Когда выезжаешь?

— Сразу после конференции Прибалтийских государств в Риге.

— Это, значит, в конце апреля, — нахмурился адмирал. — Не поздно?

— Вначале надо окончательно выяснить позицию Прибалтийских государств, — пояснил Алексей.

— Тебе виднее, — пожал плечами Оладьин. — Ну, смотри парад пока. За час до торжественного банкета жду тебя в своем кабинете. Надо обсудить позицию по прибалтам.

Адмирал отошел в сторону. Алексей, опершись на край трибуны, посмотрел на марширующие войска. Бравые, здоровые ребята, румяные от мороза лица, начищенные до блеска пряжки и пуговицы, чеканный шаг. Ему вдруг вспомнился другой строй. Строй из шатающихся от усталости людей, половина которых уже была ранена. Те, кто шел мимо Юрьева монастыря, меся талый снег и грязь, сражаться и умирать в девятнадцатом. Он вспомнил ярость атак и озверение рукопашных схваток. “Неужели нельзя предотвратить?” — в сотый раз задал себе вопрос Алексей.

Мимо трибуны, под бравурную музыку, с винтовками наперевес шел гвардейский новгородский пехотный полк. Зимнее солнце блестело на штыках. Алексей смотрел на офицеров и солдат и думал, что уже через год многие из этих людей будут мертвы, а те, кто выживет, станут другими, совсем другими.

* * *

Отгрохотали гусеницы танков, прошла артиллерия, и на Красную площадь, под звуки марша “По долинам и по взгорьям”, вступила пехота. Майское солнце блестело на штыках, примкнутых к винтовкам. Павел стоял на трибуне для приглашенных и с восторгом наблюдал за парадом, наслаждаясь мощью Красной армии. “Давайте, ребята, давайте, — твердил он про себя. — Вас ждут народы Европы и Азии. Может, они сами еще не осознают, насколько нуждаются в вас, но скоро поймут. Вы должны освободить их. А я помогу. Я не позволю вам гибнуть в Ельнинском котле и истекать кровью под Сталинградом. Я сделаю так, что уже в сорок первом вы форсируете Эльбу и Рейн, войдете в Париж. Мы с вами уничтожим мир, где правят насилие и эксплуатация”.

С горькой улыбкой он вспомнил, как виделось ему всемирное торжество коммунизма в юности. Что же, молодости свойственно идеализировать. Конечно, это не будет мир без проблем и бед. Но он будет куда добрее и справедливее. Не идеальный, но лучше, просто лучше. За это “лучше” Павел готов отдать свою жизнь.

Взгляд Павла скользнул по транспаранту “1 мая 1939 года”, портрету Сталина и упал на трибуну Мавзолея, где размеренными шагами ходил сам великий вождь и учитель товарищ Сталин. От Сталина Павла отделяло всего метров двести, но до Сталина было далеко, как до бога. Павел со вздохом вспомнил времена, когда он, только что освобожденный узник Гроссмейстерского замка, за пятнадцать минут дозвонился из Зимнего дворца до Дзержинского на Лубянке и с ходу раскрутил интригу, которая определила жизнь всего русского Северо-Запада на полтора года и чуть было не изменила политическую карту. “Чуть было. — Павел снова тяжело вздохнул. — Сейчас я не промахнусь. Не имею права промахнуться”.

Его взгляд опять устремился на трибуну. Как он хотел подойти к товарищу Сталину и все рассказать, объяснить. Но как проникнуть через сложный кордон бюрократических инстанций и охраны? Что они сделают, если Павел скажет, что знает будущее? “Переутомился, товарищ Сергеев, сошел с ума”. “Почему я не сказал раньше? — думал Павел. — Думал, что потом возможностей будет больше. Дурак! Ну да, конечно, после того как я так глупо выложил перед Сталиным, что считаю его единственным возможным кандидатом в руководители партии и государства, он просто решил, что я либо ненормальный, либо подосланный к нему провокатор, и услал подальше. Как глупо получилось. Но сейчас положение надо исправлять, и срочно. Времени больше нет. На пороге война”.

И вот — как гром с ясного неба — предложение присутствовать в качестве гостя на параде в честь Первого мая, пришедшее в марте. Это шанс, и упускать его нельзя. Павел приехал за два дня до парада. Явился в министерство, доложил ситуацию, получил новые, повышенные плановые задания, которые должны были вконец вымотать самого Павла и его людей, полностью лишить их выходных и отпусков. Его провезли с экскурсией по Москве, дали посетить ВДНХ. И от него ни на шаг не отходили назойливые, хоть и предельно вежливые сопровождающие. Сегодня Павел был на параде и демонстрации, а завтра... а завтра надо уезжать. “Необходимо действовать”, — подумал Павел.

Тяжелая рука легла на его плечо. Павел обернулся. За спиной стоял статный офицер НКВД.

— Товарищ Сергеев, — произнес он, — когда вы собираетесь уезжать?

— Завтра утром, — почему-то запинающимся голосом проговорил Павел.

— Сдайте билет, — не терпящим возражений тоном распорядился офицер. — Возможно, завтра с вами будут говорить в правительстве.

* * *

В тот же день и час, когда Павел стоял на трибуне на Красной площади, два человека сидели в плетеных креслах на террасе дорогой швейцарской клиники с видом на Женевское озеро. Впрочем, им обоим было совсем не до красивого пейзажа.

— Итак, подведем итоги, — произнес, отхлебывая чай из фарфоровой чашки, министр иностранных дел Крыма Голицын. — Ваша система коллективной безопасности стран Балтийского бассейна рассыпалась в прах. Эстония справедливо боится вызвать гнев грозного соседа. Латвия выразила неготовность состоять в одном блоке с Литвой. А скорее всего, тоже испугалась. Литва не заинтересовалась, поскольку не имеет общей границы с СССР*. Протокол о взаимных гарантиях подписала только Финляндия. Ее можно понять. Проще послать экспедиционный корпус в чужую страну и поддержать ее поставками, чем иметь общую границу со Сталиным. Финны понимают, чем это чревато. И в этих условиях вы предлагаете Симферополю не только взаимное признание, но и союз, который бы обязывал нас вступить в войну с СССР в случае нападения на вас. Вы предали белое движение в девятнадцатом. Создали суверенное государство, вместо того чтобы вступить в войну за единую и неделимую Россию. А теперь вы еще предлагаете нам проливать кровь за ваше самопровозглашенное государство.

— Скажите, Петр Вячеславович, — проговорил Алексей Татищев, второй участник разговора, — что бы вы сказали, если бы татары, живущие в Бахчисарае, сославшись на какой-нибудь договор, века эдак пятнадцатого, объявили, что считают вас своими вассалами, и попытались определять внешнюю и внутреннюю политику Крыма?

— К чему это вы? — склонил голову набок Голицын.

* На тот момент, когда велся этот разговор, то есть май 1939 года, СССР еще не успел отторгнуть у Польши ее восточных областей. Минск был почти приграничным городом, и Литва граничила только с Латвией, Польшей и Восточной Пруссией, тогда принадлежавшей Германии, но после Второй мировой войны включенной в РСФСР как Калининградская область.

— Это я к тому, милостивый государь, что политики должны исходить из реалий текущего момента. Да, были дни величия и побед. Северороссия была самостоятельным государством, была членом унии, а была и частью великой империи. Но простите, Россия тоже была всего лишь одним из татарских улусов, была великим княжеством, царством и великой империей. Все это было. Что-то — семьсот лет назад, что-то — тридцать. Но все это уже в прошлом. И мыслить категориями десятилетней давности столь же смешно, как и тысячелетней. Вы сейчас представляете отнюдь не правительство империи, раскинувшейся от Балтики до Тихого океана. Вы представляете государство, занимающее лишь маленький полуостров в Черном море. Между прочим, легитимность вашего правительства вызывает значительно большие вопросы, чем нашего. В конце концов, наша конституция принята Учредительным собранием, а президент каждые четыре года избирается на прямых выборах. У вас же девятнадцать лет правит военная хунта. В тридцать первом генерал Скрябин сменил Врангеля совершенно непонятным путем, вот и все. Давайте все-таки из года тринадцатого вернемся в год тридцать девятый. Оба наши государства сейчас имеют одного грозного соседа — Советский Союз. Страну, в экономическом и военном отношении значительно превосходящую наши совокупные ресурсы. Думаю, ни вы, ни я не сомневаемся, что Сталин намерен уничтожить наши страны. А теперь поставьте себя на место нашего врага. Что вы сделаете, желая захватить две небольшие соседние страны, которые все же способны оказать серьезное сопротивление? Нападете на них одновременно? Зачем? Проще собрать силы в кулак и ударить вначале по одной, потом по другой. Мы же предлагаем вам не дать противнику этой возможности.

— Если все обстоит столь печально, — ухмыльнулся Голицын, — стоит ли?

— Стоит, — кивнул Алексей. — Когда мы не сложили оружия в девятнадцатом, многие тоже говорили, что не стоит... Кстати, тогда господин Деникин тоже наотрез отказывался помочь нам в угоду идее великой и неделимой России. А ведь тогда был шанс совместными усилиями прихлопнуть большевизм раз и навсегда. Что же, сейчас на большей части былой Российской империи хозяйничают большевики, ваша территория ограничена Крымом, а мы усиленно строим укрепления по всей южной и восточной границе. Вот к чему приводит слепое следование устаревшим догмам. Я лишь предлагаю не повторять прошлых ошибок. Вы когда-нибудь видели, как собаки атакуют медведя? По отдельности он может справиться с каждой из них, но, нападая попеременно, они не позволяют ему собраться для удара.

— Все, что вы говорите, очень резонно, — поджал губы Голицын, — но все же есть определенные сложности. Российская Республика не признает не только СССР, но и распада империи. А вы признали Советский Союз и торгуете с ним. Общественное мнение Крыма...

— Господин министр, — прервал его Алексей, — я объяснил вам реалии текущей политической и военной ситуации. Надеюсь, их так же хорошо осознают и в Симферополе. Ваши внутриполитические течения — это ваши проблемы. Я бы не хотел, чтобы в угоду людям, которые живут прошлым, вы лишили Крым будущего.

— Хорошо, — кивнул Голицын. — Я доведу вашу позицию до генерала Скрябина. Но вы должны учитывать, что в правительстве Симферополя существует сильное пронемецкое течение. Если Сталин, как вы говорите, заключит союз с Гитлером, могут быть осложнения.

— Я полагаю, — проговорил Алексей, — что эти течения сильно ослабеют после заключения большевистско-нацистского союза. Главный враг Симферополя — большевики, и от этого никуда не деться. Они же — главная опасность для Петербурга. В настоящий момент наш союз естественен. Так зачем же противиться неизбежному?

* * *

Павел на подгибающихся ногах вошел в приемную. Теперь он уже точно знал, куда его вели. Весь день второго мая он провел в гостинице, покидая номер лишь для того, чтобы посетить ресторан. Но время шло, и ничего не происходило. Он все гадал, кто из членов правительства захотел встретиться с ним. Наконец, когда часы уже показывали пятнадцать минут двенадцатого, а за окном спустилась ночная мгла, в дверь номера постучали. Павел вскочил как ужаленный и бросился открывать. На пороге стоял рослый офицер НКВД.

— Товарищ Сергеев, пройдемте, — произнес он.

Они спустились вниз и сели в ожидающую у входа “эмку”, которая сорвалась с места, как только пассажиры разместились. Повернув пару раз, машина остановилась перед Боровицкими воротами Кремля. Вышедший офицер охраны заглянул в салон, тщательно рассмотрел пропуск, выслушал пароль от сопровождающего и дал сигнал пропустить.

Теперь они ехали по пустынным закоулкам Кремля. На улице никого не было видно, и казалось, что сейчас за поворотом появится дородный боярин с окладистой бородой или патруль стрельцов*.

Взвизгнув тормозами, машина остановилась около одного из подъездов. Вылезая, Павел заметил, что во всем здании освещено лишь несколько окон. Тогда и появилась первая догадка в отношении того, куда его везут.

По дороге его дважды обыскали. Шагая по мягким, приглушающим шаги ковровым дорожкам, он все более укреплялся в своей догадке. И вот теперь он стоял в приемной. В ТОЙ САМОЙ приемной, памятной по двадцать второму году. Но теперь здесь витал ни с чем не сравнимый дух мощи и величия, исходящий от личности человека, повелевавшего отсюда огромной страной.

* Подобное описание Кремля дают многие из побывавших там в эти годы. Возможно, оно усиливалось тем, что весь период правления Сталина Кремль был закрыт для свободного посещения.

Сопровождающий вполголоса что-то доложил секретарю. Тот сделал пометку в журнале, поднялся, подошел к двери в кабинет, приоткрыл ее и вдруг вытянулся в струнку и строевым шагом вошел внутрь. Через минуту он вернулся за свой стол и бросил Павлу:

— Ждите.

Павел опустился на стул. Сопровождавший его офицер, козырнув, вышел. Потянулись минуты ожидания. Павел впал в какую-то прострацию, не имея сил рассуждать и анализировать.

Резкий писк аппарата вывел его из этого состояния. Секретарь снял трубку, не произнеся ни слова, выслушал что-то, положил ее на рычаг.

— Проходите, — приказал он Павлу. Поднявшись со стула, Павел на негнущихся ногах подошел к двери, взялся за ручку, глубоко вдохнул и вошел.

В кабинете было все, как он и ожидал. Приглушенный свет, длинный стол с рядом стульев, тяжелый дубовый рабочий стол у дальней стены, портрет Ленина, читающего газету “Правда”.

Посреди стола для совещаний, спиной к стене, сидел Молотов, а в центре кабинета, сжимая в руке известную всей стране трубку, ходил сам товарищ Сталин. Вождь поднял глаза на вошедшего и неспешно произнес:

— Здравствуйте, товарищ Сергеев.

— Здравия желаю, товарищ Сталин, — вытянулся в струнку Павел.

— Проходите, садитесь, — проговорил вождь.

— Слушаюсь, — ответил Павел и направился к указанному Сталиным месту.

Он сел напротив Молотова и оказался спиной к вождю. Не смея обернуться, он сидел прямо и смотрел перед собой, в глаза наркома.

— Как здоровье? Как семья? — осведомился Сталин, мягко передвигаясь за его спиной.

— Всё хорошо, товарищ Сталин, — отрапортовал Павел.

— Как дела на прииске? — поинтересовался вождь.

— Работаем, товарищ Сталин, — доложил Павел. — Квартальный план выполнили досрочно. Сделаем всё, чтобы досрочно выполнить и годовой.

— Это хорошо, — ухмыльнулся за его спиной вождь. — А скажите, не скучно ли вам сидеть на прииске?

— Готов выполнять любое задание партии, — произнес Павел.

— Это правильно, — констатировал Сталин. — Впрочем, я знаю, вы не ограничиваетесь только служебной деятельностью. Я слышал, вы, товарищ Сергеев, большой поклонник вольной борьбы*. Готовитесь всех врагов мировой революции уложить броском через бедро?

То, что Сталин так хорошо осведомлен о его увлечении, несколько шокировало Павла. Впрочем, он допускал, что, желая поручить ему некое задание, вождь ознакомился с его личным делом. Но тогда... У Павла по спине пробежал холодок. Сталин должен был знать, что Наталья осуждена как шпион и враг народа. В этом свете вопрос “Как семья?” в устах вождя приобретал совсем другое звучание и больше походил на проверку: не постарается ли товарищ, пользуясь близостью к руководителю государства, выгородить и спасти родственника, осужденного органами пролетарской диктатуры. Кажется, эту проверку Павел благополучно прошел.

— Нет, конечно, товарищ Сталин, — смутился Павел. — Просто я считаю, что как большевик должен иметь возможность сражаться с врагами пролетариата на всех уровнях и любым способом, и даже в рукопашной. Да и старый должок имеется, еще с Гражданской.

— И это правильно. — На лице вождя появилась улыбка. — Насколько я помню, товарищ Сергеев, вы у нас большой специалист по Северороссии.

— Служил полпредом при дворе самопровозглашенного короля Зигмунда, — ответил Павел.

* То, что впоследствии стало называться “самбо”, в те годы называлось “советская вольная борьба”.

Он уже понял, что Сталин знает о нем все и лишь мягко подводит его к некоему новому поручению, похоже, связанному с Северороссией. Сердце Павла снова наполнилось радостью. “Снова бой, — взволнованно думал он. — Закончить то, что не удалось двадцать лет назад. Какое счастье!”

— Да, — проговорил Сталин, будто только что узнал об этом. — Значит, у вас есть и дипломатический опыт. Это очень хорошо. У товарищей в Политбюро сформировалось мнение, что проблему Северороссии пора решать самым кардинальным образом. Что вы думаете об этом?

— Согласен с мнением Политбюро, — сообщил Павел.

Ему с самого начала казалось, что Сталин играет с ним в какую-то игру, разговаривает словно с маленьким ребенком, не понимающим, да и не способным понять замыслов и поступков взрослых. Но Павел подавил возникшее чувство обиды и весь обратился в слух, понимая, что сейчас ему скажут нечто очень важное.

— Это хорошо, — ухмыльнулся вождь. — Я думаю, нам потребуется ваш опыт. Что бы вы сказали, если бы мы предложили вам поработать в аппарате наркомата иностранных дел, под личным руководством товарища Молотова?

— Постараюсь оправдать ваше доверие и доверие партии, — произнес Павел.

— Очень хорошо, — снова улыбнулся Сталин. — Я полагаю, вы сейчас пройдете с товарищем Молотовым и обсудите ваши задачи на время пребывания в Берлине.

— В Берлине?! — От удивления Павел повернулся к Сталину.

— Конечно, — как нечто само собой разумеющееся, произнес Сталин. — Завтра днем вы выезжаете в Берлин, чтобы занять там должность помощника атташе по культурным связям. О семье не беспокойтесь. Товарищ Молотов позаботится о переводе ваших дочерей в Москву.

Павел еще раз взглянул в тигриные глаза вождя, и животный страх потек по его позвоночнику. Он понял, что свои знания не должен раскрывать этому человеку никогда, ни при каких обстоятельствах.

Следуя по коридору за Молотовым, Павел думал: “Вот оно, свершилось. Двадцать лет, двадцать долгих лет отчаяния, непонимания, надежд, я ждал этого. Я думал, что Сталин тогда просто убрал меня с глаз долой и забыл. Нет, наш вождь не забывает никого и никогда. Он помнил, что я сказал ему в двадцать втором. Он вывел меня в резерв. Был неподходящий момент, и он просто убрал меня в патронташ, как убирают неиспользованный патрон по окончании боя. Но сейчас предстоит новая схватка, и меня вспомнили. И опять вставили в обойму. Скоро настанет моя очередь для выстрела. Я не промахнусь, товарищ Сталин. Верьте в меня”.

* * *

Неспешно пакуя чемодан в номере швейцарского пансионата, Алексей размышлял: “Времени осталось мало, чертовски мало. Еще четыре месяца, и вся Европа превратится в единый театр военных действий. Господи, почему я не помешал этому?! Зачем ты забросил меня в этот мир? Ведь с моими знаниями я мог многое предотвратить, избежать стольких жертв, помочь построить миллионам прекрасную, богатую, свободную жизнь, но не сделал и сотой части возможного. Да и то, что мне удалось, сейчас под угрозой. Вот уже скоро год, как я, министр иностранных дел Северороссии, кричу, ору, убеждаю, умоляю людей позаботиться о своей безопасности, сплотиться перед лицом надвигающейся войны, которая легко может лишить их свободы, достатка, да и самой жизни, а в ответ слышу лишь какое-то невнятное блеяние. Мои построения строго логичны. Я предлагаю союзы, сулящие исключительно взаимовыгодное сотрудничество, но... Почему они вечно полагаются на авось? “Бог помилует” — так сказал мне министр иностранных дел Литвы Урбшис. Конечно, сложно представить, сидя в своем поместье под Каунасом, наслаждаясь мирной и богатой жизнью, что все это может оборваться в один миг, первым выстрелом на границе, зеленой ракетой на территории грозного соседа. Нет, не в один миг. Мгновенно проявляется лишь прежде скрытое. Все глобальные катаклизмы, войны, революции зреют долго, исподволь. Человек достаточно умный вполне способен предсказать эти события без всякого мистического бреда и впадения в экстаз.

Ха, хорошо это мне говорить, пришедшему из будущего и неплохо знающему, что было, что будет, чем сердце успокоится. Так ли? Во-первых, здесь несколько иная реальность. Мои знания применимы, но не в полной мере. Во-вторых, использовать здесь познания истории из учебников — это все равно, что рассматривать маршрут путешествия из космоса. Самая большая река выглядит безобидным ручейком. А вы, господа хорошие, с рюкзачком по лесу пройдитесь, и посмотрим, как вы будете обычный овраг форсировать. Легко так, сидя на диване с исторической книжечкой, осуждать ошибки деятелей прошлых эпох. А вы в реальной политике поваритесь. Интересно, что вы тогда будете говорить о союзе, предложенном Гитлером, когда Сталин стягивает к вашей границе свои войска. Сложно. Хотя за прошедшие годы я научился анализировать и понимать многое. Думаю, даже без моих познаний угроза была бы для меня очевидной. Почему же ее не видят прибалты? Голицын меня понял. Да что греха таить, без санкции Скрябина он бы на эти переговоры не пошел. Крымчане смогли перебороть в себе древний великодержавный снобизм и предубеждения и пошли на союз. Почему? Потому что с самого момента соглашения о прекращении огня, подписанного Врангелем и Фрунзе в Стамбуле, они знали, что это ненадолго. Вот уже скоро двадцать лет они живут под угрозой войны, которая может начаться в любую минуту. Такое существование чрезвычайно обостряет восприятие, заставляет по-иному смотреть на вещи, не гоняться за иллюзиями. А вот прибалты, получив независимость в подарок от англичан и вывесив свои, национальные флаги на крепостях, возведенных когда-то немецкими рыцарями, решили, что само название — “суверенное государство” — гарантирует некое спокойное существование. Мирная, состоятельная жизнь. Ригу недаром называют прибалтийским Парижем. Бывал, видел, замечательный город. Ах, как не хочется, шагая по тихим улочкам Таллинна, Риги или Каунаса*, думать о стальных дивизиях соседа, притаившихся на границе. Самообман, правда, в итоге обходится очень дорого.

* С 1918 до 1940 года столицей Литвы был Каунас. Вильнюс, или, как тогда назывался этот город, Вильно, был на польской территории. После оккупации советскими войсками восточной Польши Сталин передал его Литве, на условиях размещения советских войск на территории Литовской республики.

Что же получается: только человек, постоянно осознающий угрозу, живущий будто в зоне военных действий, способен оценивать ситуацию адекватно? Конечно, хотелось бы жить мирно и спокойно, но если есть враг... Да только ли враг? Любой перекос в социальной жизни, в межгосударственных, межнациональных отношениях рано или поздно приведет к взрыву, если вовремя не устранить его. Притом устранять надо не тогда, когда противники готовы вцепиться друг другу в глотку, а когда наметились первые противоречия. Но для этого надо подходить к любой проблеме со всей ответственностью, осознавая причины ее возникновения. Позволить себе это может только человек, живущий жизнью воина, осознающий цену победы и поражения, не склонный к иллюзиям. А что, как не обостренное чувство опасности, привычка избегать паники, действовать строго рационально и расчетливо, может дать это? Вот почему мне удалось договориться с крымчанами. И по той же причине меня не поняли прибалты. Они просто постарались укрыться от столь неприятной реальности в своих иллюзиях. А стоит ли вообще говорить с человеком, погруженным в иллюзии? Пока он не в состоянии посмотреть на мир незашоренными глазами — нет. Сначала надо заставить его увидеть вещи такими, какие они есть. Надо действовать, и быстрее. Времени осталось мало. Ну, господа хорошие, кто из вас готов взглянуть правде в глаза?”

В дверь номера тихо постучали.

— Войдите, — крикнул по-русски Алексей. На пороге возник референт Алексея Петр Ден.

— Телеграмма из Таллинна, — произнес он, кладя на стол перед Алексеем сложенный вчетверо листок бумаги.

Быстро развернув телеграмму, Алексей пробежал глазами напечатанный по-немецки текст: “Уважаемый господин Татищев, с большим сожалением узнал о том, что Вы страдаете болезнью почек, в связи с чем выехали на лечение в Швейцарию. Очень рекомендую Вам на обратной дороге в Петербург навестить меня в моем поместье под Тарту. Уверен, что мой личный врач, великолепный воздух этого эстонского курорта и охота в наших лесах помогут Вам укрепить здоровье. Прошу телеграфировать, сможете ли Вы принять мое приглашение и в какие дни я могу Вас ожидать. С уважением, Петер Мяги”.

Алексей расплылся в улыбке. Петер Мяги — эстонский министр иностранных дел — впервые сам обратился к нему с просьбой о встрече. Дипломатический мир сложен и многолик, но одно в нем можно утверждать определенно. Если один министр иностранных дел предлагает другому вместе полечиться, поохотиться или порыбачить, это может означать только желание провести переговоры вдали от посторонних глаз, а никак не намерение добыть дичи или свежей рыбки.

— Телеграфируйте, — взглянул на референта Алексей. — “Выезжаю сегодня вечером из Женевы”.

* * *

Поезд лязгнул тормозами и замер у платформы.

— Брест, стоянка пятнадцать минут, — прокричал проводник, спеша по узкому коридору вагона.

Павел потянулся на жестком сиденье международного вагона, поднялся, взял с вешалки пиджак и направился к выходу из купе. После долгого пребывания в замкнутом пространстве купе хотелось выйти на свежий воздух, размяться.

Вскоре он спрыгнул с подножки вагона на перрон, сделал несколько шагов и остановился. Странное чувство охватило его. Павел вдруг понял, что впервые за последние семнадцать лет стоит на чужой земле, где царят свои законы, где нет советской власти, где люди живут совсем иными надеждами и чаяниями, чем в Советском Союзе. Он сумрачно посмотрел на станционного служащего в темной униформе с польским орлом на кокарде фуражки, на двух рабочих, неспешно бредущих вдоль путей и осматривающих вагонные оси, и вдруг осознал, что действительно попал в другой мир. За последние годы он так привык жить в советской системе ценностей и понятий, что возможность существования иного, несоветского образа жизни казалась ему нереальной, эфемерной, выдуманной. И вот теперь, ступив на землю иного государства, живущего по другим законам, он в первый момент испугался.