- Экая молодежь нынче нервная пошла, слова им поперек не скажи! До чего здоровенные бугаи вымахали, а туда же - всяк пенсионерку заслуженную обидеть норовит! Да я в ваши годы...
- Ты, бабушка, в наши годы пакости почище этой строила!
Припомнила Баба Яга молодость свою развеселую, подобрела голосом:
- Что вам от меня надобно, окаянные? Дела пытаете аль так по лесу шляетесь?
- Дела, бабушка! Пусти переночевать, а мы тебе за то дров наколем и воды на неделю нанесем!
- Поправляйте избу, дуралеи, тогда и говорить будем!
Раскрутили мы бабку с ветерком, взяли у нее топор да пилу двуручную, пошли ночлег отрабатывать. Дотемна целую поленницу сложили.
Раздобрилась Баба Яга, курицу печеную на стол выставила, каравай хлеба нарезала, зелена вина в чарки плеснула. Сама ладошкой щеку подперла, любуется, как мы кушанье уплетаем.
- Эх, деточки, и куда вас на ночь глядя несет, неужто не боязно?
- А ты расскажи нам, бабушка, куда - авось убоимся!
- Вот те раз, - дивится Баба Яга, - трех верст до царства подземного, навьего, не доехали, а все ни сном ни духом! Вот уж где головушки бесшабашные... Сказывала мне сестрица моя меньшая, Баба Яга Лукоморская, что от Кощея Бессмертного с дружками-чародеями добрым людям никакого покоя нет, всюду ему нос сунуть надобно... вижу, и сынок ему под стать, на тот свет прежде батюшки поспешает. Заворачивайте коней, пока не поздно, туда-от час езды, а обратно прежде смерти не поспеть: к навьям дорожка в одну сторону, оттого неезженой и кличут - не гляди, что натоптана.
Сбледнул чуток Муромец:
- К упокойникам, что ль?
- Да нет, навьим царство только из-за подземности своей прозывается, а народ там самый что ни есть обыкновенный. Правит им лютый царь Вахрамей Кудеярович, держит при себе дружину разбойную - по ночам на землю выбираются, поживу ищут. Все селенья ближние разорили, разграбили, храбрых защитничков порубили, дома пожгли, людишек в полон угнали, в этой стороне только я одна и осталась. Никто еще от Вахрамея вырваться не сумел, птиц и тех на подлете стреляет.
Переглянулись мы с побратимами. Оно, конечно, честь богатырская, но и впрямь боязно стало. Кабы знать еще, что не напрасно сгинем...
- А растут ли в навьем царстве цветочки аленькие, о семи лепестках?
У Бабы Яги глаза на лоб полезли.
- До цветочков ли, когда волки да вороны по полям бранным падаль подъедать не успевают! Кто его знает, слыхала я, что есть у Вахрамея сад, а в том саду всех цветов земных и подземных по дюжине, птиц да зверей по паре; ежели в вахрамеевском саду цветочка аленького не сыщется, значит, его и вовсе на свете нет.
Пропали у нас сомнения последние - трудна дорога, да верна, а добрым молодцам только того и надобно.
- А нельзя ли как-нибудь тот цветок у Вахрамея выпросить аль выкупить?
Пригорюнилась старуха:
- Ох, детоньки, не дело вы затеяли! Уж больно лют Вахрамей, может и на месте зарубить, слова сказать не давши. Да есть и у него слабинка - шибко до красных девок охоч. Жен у Вахрамея цельных три терема, и все никак не уймется: какую добром возьмет, какую силой принудит - никто ему не указ. Скрадите где-нибудь девицу-красавицу да поклонитесь ею навьему царю, авось смилостивится.
- А ты, Яга Ягишна, не сгодишься? У нас и мешок припасен...
Развеселилась карга, пальцем костлявым погрозила:
- Все бы вам, молодцам, шутки шутить, нет бы к старухе прислушаться поди, больше вас, вместе взятых, на белом свете прожила, плохого не посоветую.
Доели мы курицу, бабка кости в миску сложила, мне сует.
- Накось, выгляни во двор да высыпь у крылечка, может, песики бродячие прибегут.
Вышел я на крыльцо, посвистел условно. Чего, думаю, на бродяжек добро переводить, свой пустобрех с утра не кормленный, как бы еще один гусь головы не сложил - водится за Волчком такой грешок. Не видать что-то пса, только звуки дивные сверху доносятся - не то стон прерывистый, не то скулеж хриплый. Соступил я с крыльца, голову задрал - сидит мой пес на крыше, трубу лапами обвил, осиновым листом вместе с ней колотится, а за углом три волкодлака рядком сидят и на Волчка облизываются. Увидали меня с миской, хвостами завиляли, навстречу пошли. Я миску выронил да скорей в избу. Позади только захрупало.
- Ну как, дитятко, прибегали мои песики?
- Прибегали, бабушка...
- Не обидел ты их?
- Таких обидишь!
- То-то же! Ежели ишшо кто на гусей моих покусится - вслед подуськаю, мало не покажется!
Постелила нам бабка на полу, сама на печь спать полезла. Посреди ночи будит меня Соловей, за плечо трясет:
- С-с-сема! - А у самого зубы так и лязгают. - Я-а-а ... во двор... по надобности... а там... о-о-о!
Перевернулся я на другой бок, бурчу сонно:
- Ничего не попишешь, волкодлаков бояться - до утра терпеть...
- Сема, ты чего подумал? Окстись, какие волкодлаки?! Не верю я в них, то сказки бабкины! Я коней проведать вышел, а на них какие-то девки простоволосые в лунном свете голышом катаются, только смех по лесу идет!
- Пить надо меньше...
- Сема, да вставай же! Заморят коней чертовы бабы!
Выскочили мы из избы - точно, гоняет кто-то коней по лесу, топот то ближе, то далече слыхать. Захрустели ветки, вылетает на поляну Сивка - весь в мыле, глаза стеклянные, и сидит на нем без седла, без поводьев, девка бесстыжая. Волосы по ветру развеваются, под полной луной зеленым серебром мерцают.
- Стой, окаянная!
Выскалила девка зубы, рассмеялась, коня пятками пришпорила. Прижал Сивка уши, прямо на нас помчался. Едва пригнуться успели, - взвился конь поверх голов, подковами сверкнул, жаром пыхнул и дальше полетел.
- Зачаровали коня, заразы!
- Кто, Кощеич?!
- Кикиморы клятые!
За Сивкой два других коня по поляне промчались, сызнова в лес канули. Тешатся кикиморы, морят коней - не уловишь.
Сцепил я зубы, сел на завалинке, вытянул костяной гребень из кармана, давай волосы охорашивать. Чешу не спешу, кикимор будто не замечаю.
Осадили девки коней, загляделись:
- Не продашь ли гребешок, добрый молодец? Богатырю о своей красе думать негоже, а нам, девицам, как раз положено!
- Продать не продам, а спешитесь - так подарю.
Пошушукались кикиморы, посмеялись. Спрыгнула старшая с моего Сивки:
- Повезло нам, девоньки, на гнилой товар пришел слепой купец! Коней выкупает, а красных девок не замечает!
- Какие вы девки - пеньки лесные сучковатые, только ночью шкодить и можете, коней да молодцев морить!
- Гляди-кось, знающий выискался! А то пошел бы с нами, потешился; иные молодцы пешими своих коней догоняли, на нас заглядевшись!
Протянул я кикиморе гребень:
- Нет уж, благодарствую, что-то не в охотку.
Скакнула наглая девка ко мне на руки, обвила за шею, устами по устам скользнула:
- Не передумал, добрый молодец?
- Днем подходи, столкуемся.
Засмеялась девка, выпустила:
- Эх, проторговался, купчина негодящий! В сусеках шаром покати, так он на мышей пеняет! - Выхватила гребень и убежала, а с ней и подруженьки невесть куда с конских спин сгинули.
Стоят кони, не шевелятся, головы повесили. Пригляделись мы с Соловьем - спят наши скакуны, так без просыпу кикимор и катали! Утром, поди, и не упомнят ничего.
Поздно Соловей спохватился:
- Зря, Кощеич, ты их отпустил... ежели самому невмочь, мы бы с Семой подсобили...
Ничего я не ответил, пошел в избу досыпать. Пущай что хочет думает.
Поутру седлаем коней - один Муромец бодрый да веселый. Мы с Соловьем во всю глотку зеваем, Волчок взъерошенный на солнце греется, распластался, как неживой, кони напиться никакие могут, Сивка на ломоту в костях жалуется. Баба Яга на крылечке пригорюнилась - как в последний путь провожает, даже платочек черный повязала.
- Ты, бабка, на нас тоску не нагоняй, лучше дай совет какой дельный на дорожку.
- Вот вам мой совет: не едьте туда!
Везет нам нынче на советы. Ну да чужим умом все равно жить не будешь, пора бы и свой на деле испытать.
Едем - не торопимся, кони на ходу подремывают, хвостами оводней докучливых отмахивают. Негоже на тот свет спешить - прежде хорошенько обдумать надобно, как после на этот вернуться.
Окликнул я Соловья, кивнул в сторону - лежит у дороги коряга пустотелая, мхом подернутая, а в корнях растопыренных гребень костяной запутан накрепко. Побледнел Сема, сглотнул на сухое горло - купец-то на поверку зрячим оказался, гнилья и задаром не всучишь.
Муромец наших переглядов тайных не разумеет, иным обеспокоен:
- Что делать-то будем, Кощеич?
- Вы же слышали, что Баба Яга присоветовала... тем и займемся.
Мнутся друзья-побратимы:
- Ты уж прости, Сема, мы девиц красть не обучены... поперек чести-совести не пойдем...
- Дурачины вы, - говорю, - простофили! Кто ж вас настоящих девиц красть просит? Изловите мне лягушку болотную, я ее живо царевной-красой оберну, ею царю Вахрамею и поклонимся!
Обрадовались Семы, побежали лягушек ловить. Принесли полные карманы и царевен, и царевичей, на любой вкус. Выбрал я одну лягушечку посмирней да неприглядней, бросил оземь - встала предо мной девица черновласая, в сарафанчике желто-зеленом шелковом, а по нем шитье изумрудное, разводами.
Обошел Муромец вокруг девицы, в затылке поскреб. Хороша, ничего не скажешь, а что лицом зелена малость, так то на немощь желудочную списать можно. Все, как положено - и коса на месте, и кокошник бисерный, а глазами зелеными так и ведет, так и чарует. Нипочем не устоять Вахрамею против такой красы!
Только Сема нацелился перси на мягкость попытать, девица его хлоп по щеке!
Потер молодец щеку, выдохнул уважительно:
- Как настоящая... А говорить она умеет?
Подбоченилась царевна-лягушка:
- Ква, ква-ква!
- Пущай лучше молчит! - постановили мы сообща.
Усадили лягушку на коня к Муромцу и дальше поехали. Говорю я побратимам с опаскою:
- Лишь бы царь ее до свадьбы в уста целовать не надумал, а то сызнова лягушкой обернется!
- Мы уж проследим!
Не видать что-то царства навьего. Все лес да лес, восьмая верста навскидку пошла. Только хотели коней подхлестнуть, глядь - кончилась дорога неезженая. Остановились мы, глаза протерли - не появилась, будто отрезал ее кто посередь полянки.
Может, подшутила Баба Яга, отвагу нашу испытывала?
Кивнул я на череп в траве придорожной, шелом пробитый, следы конские во множестве:
- С размахом бабка гуляет...
Соловей догадки строит:
- А может, навье царство только с темнотой появляется? По ночам и дружина разбойная выходит, видать, света боится.
- Или страху побольше нагнать хочет, - сказал я и тронул легонько Сивкины бока коленями. Пошел конь вперед с опаскою, на череп косится.
- Ох не к добру это, хозяин...
- Ты еще покаркай, волчья сыть!
Конь возьми да и скажи сдуру:
- Кар-р-р, ежели человеческих слов не разумеешь!
Раздалась тут земля, аки трясина болотная, я и понять ничего не успел - падаем куда-то, да быстро так, ровно в яму ловчую! Недолго падали, сажени две. Конь по щетки в землю ушел, я задом о седло приложился. Гляжу - стоим мы на горушке невысокой, дорога вниз сбегает, в поля уходит, по небу тучки гуляют, а солнца нет как нет, отовсюду свет ровный идет. Задрал я голову прямо надо мною то ли омут, то ли свод, из мрака сотканный, и летят оттуда два коня и собака, вопят согласно. Упали - замолчали, озираются. Ворон эдак деловито на крыльях распахнутых спустился, ко мне на плечо присел:
- Ну что, и дальше тебе конь каркать будет или мне дозволишь?
- А надобно?
- Надобно, надобно! Вон под горочкой дружинники вахрамеевские на ноги резвые повскакивали - не к добру!!! Кар-р-р, кар-р-р!
Увидали нас дружинники, сабли выхватили, на холм карабкаются, задушевных бесед вести не желают. Нас трое, их пятеро, все как на подбор: дюжие, лихие, к мечу привычные, истинно - разбойники. Загодя радуются, как поживу бранную промеж себя делить будут, конями да девицей перед Вахрамеем выслуживаться. Только я примерился петухами голосистыми их обернуть, чую что-то не то. Как гляну на дружинников, сразу сила чародейская меня оставляет, заклятия в голове путаются. То ли заговоренные они, то ли оберег какой вздели. Хорошо, царевна лягушкой не перекинулась - видать, самим чарам оберег не помеха, во мне дело. Хоть ты на версту отбегай да издали колдуй.
Быть бы тут сече кровавой, да нашелся я, навстречу дружинникам руки распахиваю, кричу с радостью:
- Ребятушки! Так вы и есть караул обещанный, что к терему царскому нас с почетом проводить должон? Ай да Вахрамей Кудеярович, ну уважил, у самого порога встречает!
Растерялись дружинники, сабли опустили, позволили каждого по очереди обнять, троекратно облобызать. Старшой рукавом украдкой утерся, говорит хмуро:
- Встретить-то нам велели, да кого -растолковать позабыли. Ты кто таков будешь, придур... приезжий человек?
Разыграл я обиду праведную:
- Как кто?! Будущий родственник Вахрамеев, вот сестрицу ему в жены везу!
- А это что за лбы? - спрашивает дружинник, на побратимов моих кивая. - Подружки невестины?
- Родичи, на пир свадебный выбрались.
Поворчали дружинника, посоветовались. Кто нас знает, может, и впрямь с царем уговорились-породнились, зарубишь - хлопот не оберешься, пущай Вахрамей сам решает, казнить аль миловать.
Отрядил старшой двоих нам в охрану:
- Глядите за ними в оба, не за родственничков, так за пленничков награду огребем!
Ничем навье царство от Лукоморья не отличается- и дубы те же, и вороны туда-сюда по небу летают, в огородах лебеда с репой воюет. Долго ль, коротко ль - прискакали мы к терему царскому. Побежали дружинники с докладом, возвращаются злые - царь велел нас пустить, а им по дюжине плетей всыпать, дабы впредь неповадно было перед всякими проходимцами уши развешивать. Отобрали у нас оружие, при входе сложили.
- Ежели выйдете, заберете, а нет - так оно вам и вовсе не понадобится.
В палатах царских от стражи не продохнуть, не то что мечом размахнуться. Царь на троне сидит развалясь, из чарки зелено вино попивает:
- Это еще что за теребень подзаборная? Поди, дочь мою скрасть удумали? Не советую... Во-первых, поймаю и казни лютой предам, а во-вторых, овчинка выделки не стоит. Ну, кто у вас тут старшой, кто ответ перед моим грозным величеством держать будет?
Выступил я вперед, поклонился царю поясно:
- Исполать тебе, Вахрамей Кудеярович, властелин царства навьего! Мы не теребень подзаборная, а внуки царя Лукоморского Еремея Кирбитьевича - я Семен Бессмертный, по леву руку от меня Семен Муромец, по правую - Семен Соловей, побратим наш. Про дочку твою я слыхом не слыхивал, а явился к тебе в шурины проситься, привез вот сестрицу на выданье - Лягушей, тьфу... э-э-э... Любушей кличут!
"Любуша" похихикивает, плечиками поводит, косу теребит, в царя глазками стреляет. Вахрамей прокашлялся, чарку отставил, грудь выпятил, перед лягушкой молодца изображает, не гляди, что в батюшки ей годится. Лысоват навий царь, бороденка жиденькая; незавидный, прямо сказать, женишок, хоть телом и крепок.
Муромец парень простой, рубанул сплеча:
- Дал бы ты нам за нее, по-родственному, цветочек аленькой!
- Сестрица - это хорошо,- говорит царь мечтательно, на лягушку поглядывая. - Через три дня свадебку и сладим. А вам, братцы, за цветочек еще отработать надобно... по-родственному. Три службы мне справите - отпущу с цветочком, нет - будет у Любуши на трех братцев меньше. Много я про твоего батюшку слыхивал, Семен Кощеевич! Говорят, на земле он колдун самый что ни есть могучий. И тебя небось премудростям всяческим обучил?
"Эге,- думаю,- тебе только скажи, что мы с батюшкой, почитай, ровня, такую службу задашь, что никакой силы чародейской недостанет".
- Куда уж мне, бесталанному, я весь в маменьку пошел.
- Вижу, что в маменьку, - хмыкает заметно повеселевший царь, - на земле, поди, отбою от девок не было? Ну-ну, не красней, дело молодое, душе и телу приятственное зело... А касательно чародейства мне все едино, я и моя стража перстеньки хризолитовые носим, со ста шагов чары отвращающие, супротив меня не больно-то наколдуешься. Но ежели соврал - коньми разорву, по полю размечу... мне в навьем царстве колдунов не надобно, и без того порядку должного нет.
Взбарабанил царь перстами по подлокотнику:
- Ну, чтобы долго голову не ломать, давайте по старинке - идите в лес дремучий, изловите там быка-тура лютого, вспашите на нем поле заповедное, век не паханное, зерном засейте, урожай соберите и пирогов напеките, а сроку вам даю один день да ночь в придачу жалую - мне не к спеху.
У побратимов моих глаза на лоб полезли, я их унимаю потихоньку, за руки пощипываю:
- То, друзья, не служба, а службишка, еще до ночи управимся...
Царю же говорю в полный голос:
- Добро, Вахрамей Кудеярович, медлить не будем, завтра же к службе приступим, чтобы до свадьбы управиться, с душой спокойной на ней погулять. Дозволь только в тереме твоем отдохнуть с дороги, ну и перекусить там чего-нибудь не помешало бы...
- Дозволяю,- говорит царь милостиво, - запомните мою доброту, потому как навряд ли еще когда увидите. Эй, слуги, слыхали? Эти дурни - гости мои дорогие, ни в чем им отказу не давать, пущай потешатся напоследок.
Только из залы выходить - как налетит на меня вихрь разъяренный, не поймешь, то ли девка, то ли парень - лицо молодое, безусое, волос под лоб стриженный, окрасу мышастого. Да кулачишком хлипким меня по груди:
- Ах ты, чудище бессердечное, без стыда, без совести, родную сестру на цветок никчемный променял да еще ухмыляется!
Пригляделся - девка, лет шестнадцати, в сарафане ситцевом полинялом. Худая да бледная, заморыш подземный. Перехватил я ее за руку, вдругорядь занесенную, стиснул крепко:
- Ты кто такая?
- Не твое дело! - шипит девка от боли, змеей извивается, а пощады не просит. - Врагиня твоя смертная, вот кто! Не будет тебе впредь удачи, не выйти живым из царства навьего!
Запустила зубы мне в руку, вырвалась и убежала. До крови, мерзавка, цапнула. Вокруг стражники да челядинцы похохатывают, наперебой разъясняют:
- То дочка Вахрамеева была, Алена-искусница. Она с отцом не в ладах ковры летучие ткать мастерица, царь ее за то умение при себе держит, женихов на пищальный выстрел не подпускает. Сам-то царь месяца без свадьбы прожить не может, а дочь обделил, вот она и озлилась.
- А что это она с волосьями своими учудила?
- Царь велел обрезать, чтобы, чего доброго, не приглянулась кому. И платьишко худое оттого носит.
- Это ее, что ли, нам красть не советовали? Неужто прежде охотники находились?!
- Находились, и не единожды!
- Глаза им, видать, застило...
Мацумото Сэйте
Андреев Николай
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Афанасьев Роман