Чтение 2–й страницы книги ~Русь окаянная~

- Кто такие? - спросил Сталин, откашлявшись и вытерев пот со лба.

- Телигенты. Контра, - с готовностью доложил белобрысый.

Изо всех сил борясь с подступающим приступом лихорадки и дикой головной
болью, Сталин спросил, заранее зная ответ:

- Куда их?

- В расход. Куды ж ишо? - радостно изумился белобрысый.

Отодвинув конвоира тыльной стороной ладони, он подошел к толпе. Позади
тенью следовал Власик. Взгляд пробежал по лицам обреченных на смерть
"телигентов", в глазах которых были мольба и надежда, и остановился на
стройном высоком мужчине, одетом в костюм-тройку. Он резко выделялся на
фоне остальных кандидатов в покойники: темно-карие глаза смотрели спокойно
и даже как-то равнодушно. Но это равнодушие не было прострацией смертника.
Скорее, уверенностью в том, что его судьба не подлежит коррекции ходящими
по земле.

Как завороженный смотрел он на незнакомца, пытаясь отыскать в нем хотя бы
легкий признак страха или вообще каких-либо эмоций. Но тщетно. На миг ему
показалось, что на него смотрит Христос, готовый взойти на Голгофу и
выполнить свою миссию. Он тряхнул головой, пытаясь сбросить наваждение, и
спросил: "Вы что, не боитесь смерти?" Незнакомец не ответил и только чуть
заметно качнул головой. "Вы врач?" - сам не зная почему, спросил вождь.
Незнакомец опять не ответил, а только вытянул руку в сторону его головы, и
боль внезапно исчезла, словно улетучилась. Стало легко и приятно. Проделав
эту манипуляцию, странный смертник равнодушно отвернулся.

Сталин кивнул Власику, а сам резко развернулся на каблуках и направился к
автомобилю, услышав, как за спиной зычный окрик его верного охранника
"давай в машину", решил участь теперь уже бывшего смертника.

Водитель притормозил возле Марфа-Мариинской обители и, медленно проехав еще
метров пятьдесят, остановил машину. "Приехали", - каким-то свистящим
голосом сказал Власик, разворачиваясь всем туловищем назад.

Был уже третий час ночи. Ордынку тускло освещали фонари. Сталин вышел из
машины в накинутой на плечи шинели и неторопливо направился к подъезду
старинного четырехэтажного дома с одиноко светящимся окном. Туда же
цепочкой устремились охранники ехавшие в двух других машинах. Это была
личная гвардия генсека, не подчинявшаяся никому, кроме Власика. Беззвучно
проникнув в подъезд, они рассредоточились по этажам, а двое встали у
деревянной резной двери, на которой висела потускневшая медная табличка,
свидетельствовавшая о том, что в квартире проживал только один человек,
доктор медицины.

Тяжело опираясь на перила, генсек поднялся на третий этаж и постучал в
дверь, которая тут же распахнулась. На пороге, приветливо улыбаясь, стоял
человек, одетый в безукоризненный костюм-тройку. Его густая черная и
аккуратно подстриженная борода резко выделялась на фоне белоснежной
рубашки.

После восьми ударов в дверь охранники отвернулись. Они никогда не видели
человека, жившего в этой таинственной квартире, куда по ночам раз или два в
месяц (а иногда и чаще) приезжал великий вождь. Они догадывались, что это
самая страшная государственная тайна, к которой не допущен никто.

ЧАСТЬ I. БАЛАНСИР

Глава 1. ОТВЕРЖЕННЫЕ

Политический выбор между ворами и палачами (третьего выбора Россия не знала
никогда) в экономике сводится к негласному общественному договору между
властью и народом. В лучшие времена власть сама ворует и дает воровать
населению. В худшие ворует единолично.

Известия, 10 августа 1999 г.

"Демократическая революция" 1991 года застала меня в должности командира
мотострелкового полка, дислоцировавшегося на территории Прибалтийского
военного округа. Собственно говоря, командиром я еще не был, а только
исполнял обязанности, но представление на должность уже было отослано в
Главное управление кадров Министерства обороны. Мне светило досрочное
присвоение звания подполковника и перевод в Москву, поскольку прежний
командир, полковник Власов, переведенный в Генштаб на генеральскую
должность, везде тянул меня за собой вот уже десять лет. Получая новое
назначение, он ухитрялся в течение года сплавить в академию или на
повышение большинство новых подчиненных и перетащить к себе старых, в числе
которых я занимал особое место, так как стал "власовцем" еще в бытность его
командиром роты.

Утром девятнадцатого августа, сразу после того, как по радио объявили о
введении на территории СССР чрезвычайного положения, я построил полк и
произнес пространную речь. из которой личному составу было совершенно
непонятно, что произошло в нашей стране, но было ясно одно: нужно
продолжать выполнять свои непосредственные обязанности, постараться
избежать контактов с населением города Вентспилса в котором располагался
штаб полка, и воздержаться на время от политических разговоров. Сам я был
ни за "красных", ни за "белых" и, читая газеты, мало вникал в суть
разногласий между стойкими партийцами и так называемыми демократами. Тем не
менее мне, как и всем остальным, было ясно, что "баржа дала течь" и что
несколько толстых тетрадок с конспектами классиков марксизма-ленинизма,
которые я, матерясь от злости, успел составить за пятнадцать лет
безупречной службы, скоро отправятся в помойку.

Мне было интересно наблюдать за изменениями в поведении политработников.
Одни резко притихли и читали солдатам лекции со скучными выражениями лиц,
на которых без труда читалось: "Братцы, мне весь этот маразм осточертел
больше, чем вам, но... служба". Другие явно фрондировали. Третьи по мере
"развития демократических процессов" становились все более и более
агрессивными. В том числе и мой замполит.

Вечером 19 августа он в сопровождении особиста пришел ко мне домой и
положил на стол бумагу, которую собирался отправить по ВЧ в Государственный
комитет по чрезвычайному положению. Бумага заверяла ГКЧП в полной поддержке
его политики всем личным составом полка и была уже подписана им и
начальником штаба, однако первой подписью значилась моя.

Это была явная инициатива, так как никаких команд сверху не поступало. Я
долго колебался, но инстинкт военного, бездумно принимающего любой маразм
вышестоящего командования (а в членах ГКЧП, как вы помните, был и министр
обороны), сработал четко. Я подписал эту бумагу, и через двадцать минут она
ушла в Москву.

О том, что делалось в столице, мы узнавали от "вражьих голосов", которые
офицеры, уже не таясь, слушали на рабочих местах. Замполит метался по
батальонам в попытках навести политический порядок, но, после того как два
комбата в довольно грубой форме послали его очень далеко, скис и не выходил
из своего кабинета до самого подавления путча. Я же понял одну истину: тот
политический маразм, в состоянии которого каждого из нас держали со
школьной скамьи, переполнил всеобщую чашу терпения. Своих начальников
младшие офицеры ненавидели гораздо сильнее, чем внешнего врага. Как
выразился в моем. присутствии один молодой лейтенант, "НАТО далеко, а свои
мудаки каждый день рядом".

В начале сентября в полк прибыла комиссия из Главного управления кадров в
составе двух полковников, которые проинформировали меня о том, что я уволен
из рядов вооруженных сил "за дискредитацию звания офицера". Такая же участь
постигла замполита и начальника штаба. Особист, как и положено "солдатам
партии", отделался легким испугом.

Оказавшись за бортом, я даже не пытался связаться с Власовым, чтобы не
"подставлять" его перед новой властью. Начиналась новая жизнь, которую я
принял безоговорочно и даже с каким-то облегчением.

Через несколько дней, лежа на верхней полке в купе поезда Рига - Москва, я
напряженно думал о том, что же мне делать дальше. Возраст уже солидный:
тридцать пять. Образование чисто военное, то есть никакое. Ничего не умею,
кроме как командовать подразделениями. Помощи ждать неоткуда. Из
родственников - только две старые тетки, которых и видел-то раза два-три в
жизни. Хорошо хоть, семьей не обзавелся.

Тот факт, что я не женился, имел объяснение, о котором знал только я. В
1973 году, еще курсантом-второкурсником, я серьезно повредил позвоночник.

Это произошло в транспортном самолете, когда я летел на летние каникулы
домой. Не достав билет на обычный рейс, я шатался по аэропорту до тех пор,