Чтение 2–й страницы книги ~Бой на Мертвом поле~

дымились фаршированные кабачки с зеленью.

-- Здравствуйте, доктор, -- женщина опустила поднос на стеклянную
столешницу.

-- Добрый день, Злата. У вас, наверное, не курят?

-- У нас все можно, -- улыбнулась хозяйка, -- единственное, чего нельзя
-- говорить во время обеда о Макашове.

Арефьев потускнел. Он ощутил безнадежность. Когда жена вышла, он
напрямую спросил Камчадалова:

-- Что нужно, чтобы ни от кого не зависеть? Ни от миллиардеров, ни от
Кастро, ни от депутатов?

-- Найдите донора и возьмите от него расписку...

-- И что -- вы сразу же сделаете мне пересадку?

-- Положим в клинику и там сделают. Очередь у нас не потому, что
хирурги не успевают делать пересадку, а только потому, что нет протезов.

-- Значит, если завтра я вам такой протез представлю...

-- Купите на Тишинском рынке? -- Камчадалов опустил к тарелке глаза. --
Вы, Герман Олегович, не обижайтесь, но ситуация, мягко говоря, в самом деле
серьезная. Спрос на протезы опережает предложение...

-- Именно куплю! Или вырву из груди какого-нибудь придурка вот этими
руками, -- Арефьев поднял руки и сделал пальцами такое движение, словно
собирался играть на рояле. -- Но вы должны мне помочь все оформить
надлежащим образом. Что для этого нужно -- сертификат?

Хозяин поднялся и подошел к бару. Откуда-то из-за бутылок с напитками
вытащил продолговатый конверт и, возвратившись, положил его на стол.

-- Надеюсь, этого хватит, чтобы с вашими консультантами решить мою
проблему положительно. Сколько по-вашему может стоить почка?

-- Если от бомжа -- пару бутылок водки, у безработного, который готов
продать себя по частям, можно сторговать за полторы-три тысячи долларов...На
международном рынке за почку возьмут не менее ста тысяч долларов...Однако
наши наблюдения говорят о том, что люди со своими органами расстаются крайне
редко. Может, один из ста тысяч...

-- Будем этого одного искать, -- Арефьев подвинул конверт ближе к
Камчадалову. -- Берите, у меня нет больше терпежа сносить эту боль...

Когда они вышли на улицу, Арефьев подошел к водителю голубого
"мерседеса" и угостил его сигаретой. Машина подала багажником в открытые
ворота и вскоре вместе с гостем выехала на улицу.

Глава вторая.

Злату он застал в спальне. Она стояла возле трюмо и вытирала глаза. Он
обнял ее, прижал к себе.

-- Что сказал врач? -- спросила женщина.

-- Взял, но ничего нового не сказал.

И Арефьев передал ей разговор с доктором.

В половине седьмого охрана доложила, что у ворот просит о встрече
пастух Раздрыкин. Обычно он приносит бидончик козьего молока и оставляет его
охране. Но это по утрам. В другое время Арефьев вряд ли бы дал согласие на
такой необязательный визит, однако, пребывая в хандре, он коротко бросил:

-- Впустите его во двор, я сейчас спущусь.

С каким-то внутренним противоречием он шел на встречу с этим немного
странным козьим хозяином. Безработный, здоровенный, лет сорока человек,
целыми днями болтался со своим стадом в окрестностях Опалихи. И всякий мог
видеть следы выпаса парнокопытных -- повсеместно обглоданные кусты сирени и
акаций.

Петр был одет в брезентовую, до белизны выгоревшую безрукавку, с
большими кнопками на груди. Штаны тоже полинявшие и вытертые до дыр. На
босых ногах, давно просящие каши, кеды. Из одной из них торчал большой, с
пожелтевшим ногтем, палец. У него красное от загара лицо, живые
зелено-янтарные глаза.

-- Заходи, -- пригласил гостя Арефьев и повел его за собой.

Они обогнули дом и вошли в тень раскинувшихся кустов жасмина, среди
которых притаилась беседка с разноцветными стеклами. Когда они уселись за
ромбовидный стол, Раздрыкин положил на него газету "Пульс Опалихи" --
разворотом к Арефьеву.

-- Смотрите, Герман Олегович, как они меня кинули мордой в грязь.

Арефьев не без интереса прочитал, на три колонки, крупный заголовок: "И
у нас есть свои зоофилы?". Материал сопровождала обильная подборка
фотографий, на которых был изображен сам пастух и его стадо. Среди животных
особенно выделялась коза Табуретка -- старая, с большими рогами и молочным
выменем. И по мере того как Арефьев вчитывался в текст и вглядывался в
снимки, глаза его хищно сужались, на щеках заходили желваки.

-- Тебя, Петро, действительно грязно кинули, -- тихо проговорил
Арефьев. -- Но в чем правда?

-- Да какая к черту правда, Герман Олегович! Тут одна черная клевета.
Смотрите, что мерзавцы придумали... Журналист задает вопрос сексопатологу,
затем председателю комиссии по охране животных и даже директору зоопарка,
дескать, как они смотрят на такой экземпляр, как я?

-- Успокойся, парень, я не суд и не следователь. Если ты ко мне пришел,
говори -- да или нет. Все! Я жду...

-- Клянусь детьми, нет, нет и нет! Я же пятерых детишек настругал,
зачем же мне еще козы?

-- А кто этот прокуда, с чьей подачи написано все это дерьмо?
Получается, что как будто кто-то лично видел, как ты трахал козу Табуретку?

-- Вот в том-то и дело -- кто он? Я пошел в редакцию, но мне эта курва,
редакторша, сказала, что не может назвать источник, поскольку по закону она
не обязана этого делать. Значит, меня можно прилюдно полоскать в позоре, а
назвать гада, который меня до смерти опоганил, нельзя. Как я буду смотреть
детям в глаза? И как они пойдут в школу?

Крупные слезы полились по загорелым, рано проморщининым щекам
Раздрыкина.

-- Хорошо, Петро, а чем, собственно, я могу тебе помочь? -- у Арефьева
даже боль в спине поубавилась. Он подумал о пистолете в столе.

-- Если можете, одолжите мне деньжат, я пойду с ними судиться. После
такой рекламы я теперь не смогу продавать молоко. Все соседи враз
отказались, а я ведь за счет этого только и перебивался...

-- Я, разумеется, тебе дам денег, но ты, Петро, должен сказать всю
правду.

-- Да какая, к хрену, правда! -- пастух явно заводился.

-- Подожди, парень, не штампуй ахинею. Я тебя о другом спрашиваю: из-за
чего они тебя так облажали? Ведь без причины ничего не бывает. Верно?

-- Хорошо, скажу, -- Раздрыкин нервно отстегивал и застегивал кнопку на
безрукавке. -- Во время выборов нашего мэра я создал комитет...Ну, какой там
комитет, одна видимость...Собралось нас шесть мужиков и решили мы этого
каплуна прокатить...

-- Кого конкретно?

-- Нынешнего мэра, жириновца, наобещавшего сделать из Опалихи новые
Васюки. И став мэром, тут же, за бесценок, продал лесопилку, но и этого ему
показалось мало. Ввел местные тарифы на электроэнергию, газ, словом, как
следует прижал свой электорат...А мы ведь людей предупреждали.

-- Значит, тоже попортили ему крови?

-- Да с него, как с гуся вода. Такого злопамятного питона я еще в своей
жизни не встречал. Вот он меня с помощью этой профурсетки из редакции живьем
на шампур и насадил.

Арефьев, задумчиво глядя куда-то за стены беседки, равнодушно изрек:
"Не прищеми да не будешь прищемлен". Он вытащил из кармана мобильный телефон
и набрал номер.

-- Злата, я с Петром в беседке. Возьми мой портмоне...кажется, я его на
рояле оставил, и принеси его сюда...И прихвати что-нибудь выпить...

Когда Злата пришла, Арефьев отсчитал 500 долларов и протянул их
Раздрыкину, однако пастух наотрез отказался брать деньги. Они ему показались
"слишком большими". И только после того, как пропустил рюмку-другую водки, с
оговорками, положил доллары в карман затрапезной безрукавки. Подняв кулак,
он с чувством проговорил:

-- Теперь я этих сволочей обязательно посажу на скамью подсудимых...

-- Э, нет, Петро, -- голос Арефьева налился металлом, -- деньги,
которые я тебе дал, отнеси не продажному суду, а потрать на детей и жену. А
все остальное я отрихтую сам. Иди и утром возвращайся с молоком, оно мне
очень нравится.

Раздрыкин засуетился, не зная как выказать хозяину благодарность.

-- Да я те, Герман Олегович, чего хочешь сделаю. Ты меня так
подвыручил, что я теперь могу послать их всех на хутор бабочек ловить...

-- Я устал, иди и об этой ерунде больше не думай.

Пастух тем не менее не унимался:

-- И главное, что мерзавцы придумали...Дескать, и великие люди от
этого...как его, зоофильства тоже не были застрахованы. Например, Петр Ильич
Чайковский или этот французский актер... забыл фамилию...И что бойцы
Чингисхана в поход брали овец, чтобы вдали от жен было с кем заниматься
сексом. Б-р-р, -- Петр пьяно передернулся и до боли сжал челюсти...

После того, как проводил до ворот пастуха, Арефьев вернулся в беседку и
долго сидел в одиночестве. Солнечные лучи, проникая через кусты и
разноцветные стекла беседки, создавали вокруг прихотливые узоры. На душе
было отрадно и вместе с тем неспокойно. И он понимал, откуда исходит
тревога: от четкого ощущения, что в один прекрасный день все истечет в
никуда.

Боль, словно колючая проволока, накручивалась и накручивалась на
позвонки. Отдавала в правую лопатку, стреляла в пах, крутилась штопором
внутри тела.