академик Узбекской ССР (в Израиле о нем неоднократно писали в прессе), и
они почитали за честь лично возиться с "уткой", запрещая приближаться к
его ложу робким сиделкам с лицами ангелов.
Все думали, что кризис наступил во вторник - в два часа ночи, когда
несчастный, извиваясь от ужасной боли, кричал на смертном одре, чтобы его
отравили.
На какое-то мгновение, после очередного приступа, он затих и все подумали
- "Это конец..." Но боль снова взяла за свое, спустя час, и на сей раз, не
отпускала почти сутки. Несчастный кричал, рвал слабыми пальцами простыню и
умолял соратников положить конец его мучениям. Соратники, люди
интеллигентные, глубоко сочувствовали умирающему, но не знали как ему
помочь.
Событие это весьма растянулось во времени, все уже порядком утомились и
каждый в уме успел подумать - "Ах скорее бы все это кончилось!"
Не зная, что предпринять конкретно, каждый из них счел своим долгом
подойти к старику и сказать нечто вроде:
- Коллега, все будет хорошо, вы еще встанете на ноги, уверяю вас!
- В день страшного суда. - Отвечал больной, который и в такую трудную для
себя минуту не утерял чувства юмора.
Когда все средства были перепробованы и ничто более не могло помочь
умирающему, я подошел к нему и сказал:
- Дядя Сеня, знаете что, ругайтесь изо всех сил, когда человек ругается
боль немного отпускает.
Старик послушался меня и начал ругаться, но очень неумело, нечто вроде -
"Черт побери!" и еще пару безобидных фраз из лексикона старшеклассниц
герцлийской гимназии. Помочь это, естественно, не могло и тогда я,
подивившись его неумению в этом нехитром деле, стал мягко втолковывать ему:
- Дядь Сень, надо резче браниться, надо чтобы была отборная брань.
И тут выяснилось, что за всю свою долгую и плодотворную жизнь, из-за
присущей ему природной деликатности, старик умудрился пройти мимо
огромного кладезя нецензурных выражений. Это было удивительно, он не знал
ни одного более менее стоящего ругательства. Если бы я не был знаком с ним
уже много лет, я бы подумал, что он родился и вырос на луне.
Но надо было как-то спасать положение, и я написал на бумаге целый ряд
наиболее сочных словосочетаний непечатного свойства, прочитав которые,
ученый на мгновение забыл об изнуряющей боли и на пожелтевших, дряблых
щеках его зарделся совершенно здоровый румянец.
С минуту он изучал список. Затем, после недолгих нравственных экзерсисов,
внял, наконец, моему совету и стал выражаться все более крепче.
Сначала это выглядело неумело и робко, но по мере того, как боль давала о
себе знать, больной, уверовав в действенность моего рецепта, начал
браниться увереннее, вкладывая в это захватывающее занятие все больше
изобретательности и душевных сил.
Я с детства знал, что старик был некогда большим авторитетом в научных
кругах и когда речь заходила о нем, люди говорили - талантливый,
высокообразованный... Все это в одно ухо у меня входило, а в другое,
вылетая, испарялось в атмосфере. Я не особенно разбирался в ботанике, а
старика уважал за отзывчивость и доброе сердце (он часто угощал меня
помидорами из своей теплицы, заботился обо мне как о родном, время от
времени, выделяя из своего скромного бюджета небольшие суммы, которые я
тут же тратил на подарки моей возлюбленной).
Теперь я воочию убедился, что способности его к импровизации были
чрезвычайно развиты: через два десятка минут старик заткнул за пояс меня,
хотя в Холоне я считаюсь признанным знатоком по части художественного
сквернословия и уже третью каденцию являюсь неизменным председателем клуба
любителей русского мата в Израиле.
У нас на глазах ученый производил потрясающие лингвистические операции,
выдумывая все новые и новые фразеологические обороты, которые по структуре
своей и художественной ценности были куда более гибче и тоньше, тех, что я
знал и считал верхом совершенства.
Он матерился с такой изящной, аристократической элегантностью, что мне
ничего не оставалось, как снять перед ним шляпу.
Несомненно, старина обогатил бы культуру русского бранного слова в
Израиле, если бы не болезнь и последствия, к которым она неизбежно должна
была привести. Я даже пожалел, что большую и, думаю, лучшую часть своей
жизни, ученый посвятил ботанике, которая вряд ли оценила такую высокую
жертву"
Смерть Уилла потрясла меня.
Еще задолго до его самоубийства я видел, что с ним творится что-то
неладное: он стал выпивать больше обычного, а с теми, кто пытался удержать
его, порывал отношения.
В конце концов, случилось то, что должно было, случится - парень совсем
спился и дошел до потери человеческого облика.
Я допускаю, конечно, что "сдвиг по фазе", согласно терминологии
Берштейна, в какой-то степени наблюдался в нем, особенно в последнее
время, но в целом, его, так называемую, "ненормальность" лично я отнес бы
к неумеренному потреблению горячительных напитков.
Нет, он вовсе не был психом, а просто напивался до чертиков и потери
пульса. Накуролесить в таком состоянии было, возможно, но чтобы
покончить с собой - сомневаюсь.
Я был абсолютно уверен, что Уилл умер не по собственной воле. Впрочем,
одной моей уверенности было недостаточно, чтобы доказать свою правоту.
Сыщик я был никудышный и мне катастрофически не хватало улик. Я шел на
ощупь в густом тумане, не ведая, на что наткнусь за следующим поворотом.
Но неизвестность подстегивала меня. Я был весь поглощен разгадкой этого
"списанного" дела и не мог ни о чем думать, кроме как об убийце Уилла. Я
знал - он где-то рядом и может быть, даже знает о моих намерениях. Я
поклялся докопаться до истины, и верил, что виновные понесут наказание! С
этим девизом я засыпал ночью и поднимался утром.
Оспаривать полицию, которая нашла нужным закрыть дело, я не стал,
Во-первых, потому - что истинные профессионалы всегда с иронией относятся
к интуиции доморощенных сыщиков, а во-вторых, я чувствовал моральный долг
непременно, самому распутать сей запутанный клубок. Не потому что покойный
оставил мне кучу долларов, а из чувства порядочности. Все чаще и чаще в
последнее время я задавался вопросом - "А все ли я сделал чтобы спасти его
от гибели?"
Часами я мучительно копался в памяти, вспоминая мельчайшие детали
связанные с его трагической жизнью. Я ведь видел, как он неудержимо
скатывается на дно, но ничего не предпринял, чтобы не допустить этого.
Отец Уилла - Константин Сергеевич Иванов был чрезвычайно ранимый человек.
В Израиле он вдруг вспомнил о своих дворянских корнях, углубился в
переоценку своего советского прошлого и пришел к печальному выводу, что
жизнь прошла мимо.
Поначалу он глушил тоску активным участием в общественной жизни - состоял
почетным членом многих репатриантских организаций, выжимающих галут из
еврея, но потом ему вдруг все осточертело, он заявил друзьям, что галут
является интегральной частью еврейского сознания (без которого еврей
практически немыслим), демонстративно вышел из состава многочисленных
организаций и со словами "Я сыт жидами по горло!" ушел в глубокий запой.
Константин Сергеевич по-своему любил единственного сына, но ничего кроме
вредных привычек ему не оставил.
В наследство от своего папа, отставного полковник Советской милиции,
Иванов младший не получил ничего кроме распространенной на Руси фамилии и
склонности к употреблению спиртных напитков.
Поначалу юноша прикладывается к горькой, чтобы составить компанию отцу
неудачнику, которого любит и жалеет до боли в сердце. Полковник, однако,
не совсем пропивший ум, пытается на первых порах следить за тем, чтобы
компанейство сына носило характер случайный, чисто символический так
сказать. Но по мере погружения во мрак алкоголизма ему это удается все
реже и реже. Уилл очень скоро пристрастился к алкоголю. Стечением времени
дозы возлияний возрастают, приобретая ко времени нашего знакомства прямо
таки гротескные формы.
После смерти отца, Уилл отслужил в армии, пытался поступить в
Университет, провалился на экзаменах, раздобыл где-то деньги, пропил их,
якобы от несчастной любви и в последние два года совсем сошел с рельсов.
Он считался в Холоне самым горьким и беспробудным пьяницей. "А вот мы
сейчас отдадим тебя дяденьке Уиллу" - говаривали взрослые, пугая детей,
упрямившихся есть кашу. И в этих безобидных, казалось бы, словах сытых и
отгородившихся от внешнего мира обывателей, таился весь ужас социального
Сертаков Виталий
Перумов Ник
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Никитин Юрий