Чтение 2–й страницы книги ~Московский полет~

Спокойной ночи.

И ушла к своей вспыхивающей мигалкой машине, а я остался в темноте,
гадая, как она смогла определить, что я из России. Неужели это русское
клеймо торчит даже в тембре моего голоса, как в ее голосе -- клеймо ее
негритянской крови?

Домой идти было незачем, самоубийство я отложил, а в баре даже
барменша-пуэрториканка относилась ко мне как к недоразвитому.

Я ожесточенно шагал по пустым марблхедским улицам -- прочь от
набережной, от фейерверка, от праздника жизни. Мне там нет места. Мое место
на свалке макулатуры, среди мусорных урн и бездомных нищих. Но -- вашу
мать!-- именно там, на обочине жизни, я напишу свою Главную книгу!

Подстриженные газоны. Флаги в честь Дня независимости.

Двухэтажные особняки. "Вольвы" и "Форды" на парковках. Уютные огни за
шторами, запах барбекью с задних дворов, голоса теледикторов и смех
телешоу... Черт возьми, куда я иду? В моем доме на углу Rosen Street --
черные окна, пустой гараж и тихо, как в могиле. Я прошел мимо, отшвырнув с
мостовой во двор цветной Ханин мяч. Этот дом стоит мне двенадцать сотен в
месяц, но он не принес мне счастья. "О, это настоящий дом любви!-- говорила
хозяйка, когда мы с Лизой пришли смотреть его два года назад.-- Моя мать
прожила здесь тридцать лет, это были лучшие годы ее семейного счастья!"

F... your mother's love house [В гробу я видел дом любви твоей матери]!
Именно здесь ко мне каждую ночь приходит огромная, как пантера, черная
кошка, прыгает на грудь и когтями рвет мое горло так, что кровь брызжет из
вен.

Я свернул за угол, вышел на Atlantic Avenue и через пару минут вдруг
оказался перед ярко освещенными окнами нашей синагоги. Я остановился. Кто
может быть в синагоге поздним вечером в День независимости?

Я пересек подстриженный газон и подошел к окну. За окном, в молельном
зале сидели двое -- ребе Зальц, которого я знаю давно, и еще один,
незнакомый лысый толстяк. Они сидели за Торой, но не молились, а что-то
обсуждали, весело жестикулируя руками. Десять лет назад, когда я приехал в
Америку и ходил по Нью- Йорку в надежде встретить миллионера и соблазнить
его своим гениальным, как у каждого эмигранта, кинопроектом, этот ребе Зальц
дал мне первую работу. Не знаю, как в других странах, но в США человека,
который дал вам первую работу, помнят всю жизнь -- почти как первую женщину.
Тогда, летом 1989 года, кто-то сказал мне, что еврейской организации
"Призыв" нужен русский редактор, и так я попал на угол 25-й стрит и Пятой
авеню, в офис Зальца.

Зальц -- высокий и похожий на грача 40-летний раввин с узкой д'
артаньяновской бородкой, в отличном темно-синем костюме, с большим
простуженным носом и с перхотью на плечах -- глянул на меня неожиданно
веселым и открытым взглядом. Перед ним стоял худой и голодный русский еврей,
потный от августовской жары и с лицом, на котором даже бритвой "Shick"
невозможно было сбрить отчаяние первых месяцев эмиграции. Он сказал:

Я знаю несколько русских слов -- "еп твой мать", "жидовска морда" and
"п...".

От изумления у меня отвисла челюсть: наконец хоть один американец
сразу, с первых слов, заговорил со мной, как с равным. И не рассказывает мне
о том, как в двадцатых годах его родители-эмигранты работали в Америке за
полдоллара в день, и потому мне нужно начинать с того же.

Уже через минуту я узнал, что ругаться по- русски ребе Зальца научили
лучшие специалисты в этой области -- киевские гэбэшники. Оказалось, что пять
лет назад Зальц побывал туристом в СССР и, находясь в Киеве, поехал в Бабий
Яр, постелил там на земле коврик и стал молиться в память о тех 200 тысячах
евреев, которых немцы расстреляли в Бабьем Яре во время второй мировой
войны. Но не. успел Зальц дочитать Кадиш, как подкатила черная "Волга",
киевские гэбэшники бросились на него, скрутили, привезли в подвал
украинского КГБ и ровно трое суток били и пытали голодом и холодом, требуя,
чтобы он сознался, что он американский шпион. За эти трое суток они сломали
ему два пальца на левой руке, научили русскому мату и сделали из него
профессионального антисоветчика -- вернувшись в США, Зальц немедленно
основал эту организацию "Призыв" и на тонкой папиросной бумаге стал печатать
еврейские религиозные брошюры на русском языке, а потом по каким-то
секретным каналам засылал эти брошюры в СССР.

Я тут же зауважал этого простуженного грача. Но когда я открыл одну из
его брошюр, мое лицо свело, как от зубной боли: они были написаны таким
жутким языком и с таким количеством грамматических ошибок, что, конечно,
никто в России не читал их дальше второй строки.

Well,-- сказал Зальц, увидев выражение моего лица. Конечно, это нужно
слегка отредактировать. Ты сможешь? Я буду платить тебе 150 долларов в
неделю.

Я понимал, что эти книжки нельзя редактировать, а нужно писать заново.
Но в то время я жил на доллар в день, и 150 в неделю были для меня как
контракт с Голливудом. Потому за пять следующих недель я прочел в библиотеке
манхеттенской иешивы штук сорок книг по еврейской религии, изданных в России
и в Польше еще в двадцатые годы, и написал современным русским языком пять
брошюр -- о еврейских праздниках, о кошерной пище, о субботе и еще толстый
сборник избранных еврейских сказок из "Агады". После этого Зальц сказал, что
я обеспечил их работой на год вперед, выдал мне последний чек, и я снова
оказался на улице. Но моя маленькая брошюра "Шабат в еврейской жизни"
довольно лихо разошлась тогда в СССР по каналам еврейского самиздата, и
Зальц запомнил меня. Когда в прошлом году я случайно встретил его в
аэропорту Логан, он сказал: "О, мистер Плоткин! Я слышал, вы стали автором
бестселлеров! Где вы живете? В Беверли- Хиллс?". Я сказал, что как раз ищу
какое-нибудь жилье в Бостоне. "Только не в Бостоне!-- воскликнул Зальц.--
Летом вы задохнетесь в Бостоне от жары! Настоящий писатель должен жить в
Марблхеде! Поезжайте и посмотрите сами -- там море, там пять яхт-клубов. И у
меня там синагога!".

Он оказался прав: настоящий писатель действительно должен жить в
Марблхеде, иметь свой дом на берегу моря, пару "Ягуаров" в гараже и яхту на
Great-Neck. А поскольку у меня нет ни дома, ни "Ягуара", то какой же я на
х... настоящий писатель?

Я отошел от окна синагоги и собрался двинуться прочь, как вдруг новая
идея пришла мне в голову. Я усмехнулся. Черт возьми, у меня же есть вопрос к
ребе Зальцу! Очень серьезный и неотложный вопрос!

Затоптав ногой сигарету, я открыл тяжелую дверь синагоги.

О, мистер Плоткин!-- воскликнул ребе Зальц и повернулся к лысому
толстяку.-- Познакомьтесь, это наш писатель, он написал книгу "Шабат в
еврейской жизни"

Тем самым Зальц дал мне понять, что все остальное, что я написал в
своей жизни,-- не книги. А вот тоненькая брошюра о субботе...

Но я не обиделся, я знал, что он прав: все, что я написал --
действительно дерьмо, и не о чем разговаривать. Между тем лысый толстяк
повернул ко мне свое круглое бритое лицо и стал разглядывать меня своими
маленькими глазками, рыжими, как новенькие пенни.

Познакомьтесь, -- сказал мне Зальц, -- это ребе Голд из городского
раввината.

Очень хорошо,-- тут же сказал я решительно.-- Значит, мне повезло: вас
тут даже не один, а два раввина! Вы можете мне сказать, в чем секрет
семейного счастья?

Они переглянулись в некотором смятении.

Ну...-- я попробовал притушить свой требовательный тон. -- Я помню,
когда я писал свои еврейские брошюры, я где-то читал, что каждый человек
умирает один раз. Но если человек несчастливо женат, то он умирает каждую
ночь...

Это в Торе сказано, -- сказал ребе Зальц осторожной чуть откинулся на
стуле, как врач на первом приеме шизофреника.

Точно!-- сказал я.-- Ноя нигде не читал, в чем же секрет семейного
счастья. Не может быть, чтобы в еврейской религии не было ответа на этот
вопрос.

А вы почему спрашиваете?-- вдруг сказал ребе Голд, обменявшись взглядом
с ребе Зальцем.

Просто из любопытства или у вас есть персональная причина?

Ну, и то, и другое...-- ответил я нетерпеливо. Накануне ночью, с трудом
отодрав от себя черную кошку-пантеру, я проснулся в холодном поту, с жутким
сердцебиением и, лежа в постели, стал думать о своей неудавшейся семейной
жизни. Почему она развалилась? И я вдруг физически ощутил, что вокруг меня,
в звездной черноте марблхедской ночи сотни людей тоже не спят, но они любят
друг друга, занимаются любовью, обнимают друг друга, целуют. Так в чем же
секрет их семейного счастья?

И тут -- я даже сел рывком на кровати -- я разом придумал целый
кинофильм! СЕКРЕТ СЕМЕЙНОГО СЧАСТЬЯ! Конечно!-- воскликнул я мысленно и тут
же схватил сигарету. Почему у меня разбилась семейная жизнь, это никому не
интересно. Но вот почему у других не разбивается -- это может быть интересно
миллионам! И значит, нужно пройти с кинокамерой по синагогам, церквам,
костелам, храмам и мечетям и спросить у знатоков национальных традиций: в
чем секрет семейного счастья? Наверняка у каждого народа и у каждой религии
будет свой ответ. И можно проехать по разным странам -- Япония, Китай, Тибет
-- и записать правила семейной жизни древних народов. А потом взять интервью
у знаменитых счастливых семейных пар -- Рональд и Нэнси Рейган, Пол Ньюман и
его жена, Джордж и Барбара Буш, Роберт Рэдфорд..

Но Зальц не отвечал на мой вопрос, а выжидательно смотрел на Голда,
передавая ему, как старшему, право ответа. Так два хирурга стоят над
неизлечимым раковым больным, не решаясь приступить к заведомо безнадежной
операции, а больной глядит на них в упор и требует: режьте! Мне уже все
равно не жить, так режьте же, черт возьми!