очевидный свидетель говорит о происшествиях; вторая, как Тацитова,
основывается на свежих словесных преданиях в близкое к описываемым
действиям время; третья извлекается только из памятников, как наша до
самого XVIII века. (Только с Петра Великого начинаются для нас словесные
предания: мы слыхали от своих отцев и дедов об нем, о Екатерине I, Петре
II, Анне, Елисавете многое, чего нет в книгах. (Здесь и далее помечены
примечания Н. М. Карамзина.)) В первой и второй блистает ум, воображение
Дееписателя, который избирает любопытнейшее, цветит, украшает, иногда
творит, не боясь обличения; скажет: я так видел, так слышал - и безмолвная
Критика не мешает Читателю наслаждаться прекрасными описаниями.
одной черты к известному; нельзя вопрошать мертвых; говорим, что предали
нам современники; молчим, если они умолчали - или справедливая Критика
заградит уста легкомысленному Историку, обязанному представлять
единственно то, что сохранилось от веков в Летописях, в Архивах. Древние
имели право вымышлять речи согласно с характером людей, с
обстоятельствами: право, неоцененное для истинных дарований, и Ливий,
пользуясь им, обогатил свои книги силою ума, красноречия, мудрых
наставлений. Но мы, вопреки мнению Аббата Мабли, не можем ныне
витийствовать в Истории. Новые успехи разума дали нам яснейшее понятие о
свойстве и цели ее; здравый вкус уставил неизмененные правила и навсегда
отлучил Дееписание от Поэмы, от цветников красноречия, оставив в удел
первому быть верным зерцалом минувшего, верным отзывом слов, действительно
сказанных Героями веков. Самая прекрасная выдуманная речь безобразит
Историю, посвященную не славе Писателя, не удовольствию Читателей и даже
не мудрости нравоучительной, но только истине, которая уже сама собою
делается источником удовольствия и пользы.
изображая, что есть или было, а не что быть могло. Но История, говорят,
наполнена ложью: скажем лучше, что в ней, как в деле человеческом, бывает
примес лжи, однако ж характер истины всегда более или менее сохраняется; и
сего довольно для нас, чтобы составить себе общее понятие о людях и
деяниях. Тем взыскательнее и строже Критика; тем непозволительнее
Историку, для выгод его дарования, обманывать добросовестных Читателей,
мыслить и говорить за Героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах.
Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности?
порядок, ясность, сила, живопись. Он творит из данного вещества: не
произведет золота из меди, но должен очистить и медь; должен знать всего
цену и свойство; открывать великое, где оно таится, и малому не давать
прав великого. Нет предмета столь бедного, чтобы Искусство уже не могло в
нем ознаменовать себя приятным для ума образом.
повествования, Тацита в силе: вот главное! Знание всех Прав на свете,
ученость Немецкая, остроумие Вольтерово, ни самое глубокомыслие
Макиавелево в Историке не заменяют таланта изображать действия. Англичане
славятся Юмом, Немцы Иоанном Мюллером, и справедливо (Говорю единственно о
тех, которые писали целую Историю народов. Феррерас, Даниель, Масков,
Далин, Маллет не равняются с сими двумя Историками; но усердно хваля
Мюллера (Историка Швейцарии), знатоки не хвалят его Вступления, которое
можно назвать Геологическою Поэмою): оба суть достойные совместники
Древних, - не подражатели: ибо каждый век, каждый народ дает особенные
краски искусному Бытописателю. "Не подражай Тациту, но пиши, как писал бы
он на твоем месте!" есть правило Гения. Хотел ли Мюллер, часто вставляя в
рассказ нравственные апоффегмы, уподобиться Тациту? Не знаю; но сие
желание блистать умом, или казаться глубокомысленным, едва ли не противно
истинному вкусу. Историк рассуждает только в объяснение дел, там, где
мысли его как бы дополняют описание. Заметим, что сии апоффегмы бывают для
основательных умов или полу-истинами, или весьма обыкновенными истинами,
которые не имеют большой цены в Истории, где ищем действий и характеров.
Искусное повествование есть долг бытописателя, а хорошая отдельная мысль -
дар: читатель требует первого и благодарит за второе, когда уже требование
его исполнено. Не так ли думал и благоразумный Юм, иногда весьма
плодовитый в изъяснении причин, но до скупости умеренный в размышлениях?
Историк, коего мы назвали бы совершеннейшим из Новых, если бы он не
излишно чуждался Англии, не излишно хвалился беспристрастием и тем не
охладил своего изящного творения! В Фукидиде видим всегда Афинского Грека,
в Ливии всегда Римлянина, и пленяемся ими, и верим им. Чувство: мы, наше
оживляет повествование - и как грубое пристрастие, следствие ума слабого
или души слабой, несносно в Историке, так любовь к отечеству даст его
кисти жар, силу, прелесть.
выражений в уме своем, а мыслей единственно в памятниках: искал духа и
жизни в тлеющих хартиях; желал преданное нам веками соединить в систему,
ясную стройным сближением частей; изображал не только бедствия и славу
войны, но и все, что входит в состав гражданского бытия людей: успехи
разума, искусства, обычаи, законы, промышленность; не боялся с важностию
говорить о том, что уважалось предками; хотел, не изменяя своему веку, без
гордости и насмешек описывать веки душевного младенчества, легковерия,
баснословия; хотел представить и характер времени и характер Летописцев:
ибо одно казалось мне нужным для другого. Чем менее находил я известий,
тем более дорожил и пользовался находимыми; тем менее выбирал: ибо не
бедные, а богатые избирают. Надлежало или не сказать ничего, или сказать
все о таком-то Князе, дабы он жил в нашей памяти не одним сухим именем, но
с некоторою нравственною физиогномиею. Прилежно истощая материалы
древнейшей Российской Истории, я ободрял себя мыслию, что в повествовании
о временах отдаленных есть какая-то неизъяснимая прелесть для нашего
воображения: там источники Поэзии! Взор наш, в созерцании великого
пространства, не стремится ли обыкновенно - мимо всего близкого, ясного -
к концу горизонта, где густеют, меркнут тени и начинается непроницаемость?
совокупляю их для удобнейшего впечатления в памяти. Историк не Летописец:
последний смотрит единственно на время, а первый на свойство и связь
деяний: может ошибиться в распределении мест, но должен всему указать свое
место.
Счастливы Древние: они не ведали сего мелочного труда, в коем теряется
половина времени, скучает ум, вянет воображение: тягостная жертва,
приносимая достоверности, однако ж необходимая! Если бы все материалы были
у нас собраны, изданы, очищены Критикою, то мне оставалось бы единственно
ссылаться; но когда большая часть их в рукописях, в темноте; когда едва ли
что обработано, изъяснено, соглашено - надобно вооружиться терпением. В
воле Читателя заглядывать в сию пеструю смесь, которая служит иногда
свидетельством, иногда объяснением или дополнением. Для охотников все
бывает любопытно: старое имя, слово; малейшая черта древности дает повод к
соображениям. С XV века уже менее выписываю: источники размножаются и
делаются яснее.
главных периодов; что Россия от 862 года до Святополка должна быть названа
рождающеюся (Nascens), от Ярослава до Моголов разделенною (Divisa), от
Батыя до Иоанна угнетенною (Oppressa), от Иоанна до Петра Великого
победоносною (Victrix), от Петра до Екатерины II процветающею. Сия мысль
кажется мне более остроумною, нежели основательною. 1) Век Св. Владимира
был уже веком могущества и славы, а не рождения. 2) Государство делилось и
прежде 1015 года. 3) Если по внутреннему состоянию и внешним действиям
России надобно означать периоды, то можно ли смешать в один время Великого
Князя Димитрия Александровича и Донского, безмолвное рабство с победою и
славою? 4) Век Самозванцев ознаменован более злосчастием, нежели победою.
Гораздо лучше, истиннее, скромнее история наша делится на древнейшую от
Рюрика до Иоанна III, на среднюю от Иоанна до Петра, и новую от Петра до
Александра. Система Уделов была характером первой эпохи, единовластие -
второй, изменение гражданских обычаев - третьей. Впрочем, нет нужды
ставить грани там, где места служат живым урочищем.
жизни, на сочинение сих осьми или девяти Томов, могу по слабости желать
хвалы и бояться осуждения; но смею сказать, что это для меня не главное.
Одно славолюбие не могло бы дать мне твердости постоянной, долговременной,
необходимой в таком деле, если бы не находил я истинного удовольствия в
самом труде и не имел надежды быть полезным, то есть, сделать Российскую
Историю известнее для многих, даже и для строгих моих судей.
служили мне руководством, поручаю себя снисходительности добрых сограждан.
Мы одно любим, одного желаем: любим отечество; желаем ему благоденствия
еще более, нежели славы; желаем, да не изменится никогда твердое основание
нашего величия; да правила мудрого Самодержавия и Святой Веры более и
более укрепляют союз частей; да цветет Россия... по крайней мере долго,
долго, если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой!
Российской Истории, жил в XI веке: одаренный умом любопытным, слушал со
вниманием изустные предания древности, народные исторические сказки; видел
памятники, могилы Князей; беседовал с Вельможами, старцами Киевскими,
путешественниками, жителями иных областей Российских; читал Византийские
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Акунин Борис
Куликов Роман
Самойлова Елена