Эйнштейном, здесь споткнулся даже смелейший из смелых - Гордон: "Это
слишком безумно, Лещицкий, слишком безумно для того, чтобы быть
правильным".
этот малопонятный мне монолог.
разбуженный:
слишком упрощенно представляем себе физическую сущность пространства -
времени. Оно более многообразно, чем нам кажется. Если цепь событий во
времени не только в мире, но и в жизни каждого индивидуума изобразить
некоей условной линией в четырехмерном пространстве, то в каждой ее точке
будут ветвиться и события, и время, изменяясь и варьируясь по бесконечно
разнообразным путям, и в каждой точке этих ветвей будут ветвиться иначе, и
так далее без конца. Это как дерево, Вацек: кто знает, в какую ветку
придет капля сока, подымающаяся из земли?
вовремя свернуть по другой ветке времени? Вы шутите, пан Лещицкий.
не шутил.
большие мощности. Миллиарды киловатт. А я работал как алхимик, как тот
ученый псих-одиночка, о котором ты, вероятно, подумал. Вот и создал пока
только селектор. Название, конечно, приблизительное. Но у прибора
избирательная направленность: он выбирает вектор, тот поворот времени, где
уже другая система отсчета. Мощность его не более часа, иногда даже
меньше, в зависимости от напряженности твоего времени. На эту
напряженность рассчитана и настройка: селектор может выбрать из всех
вариантов твоего ближайшего будущего самые напряженные четверть часа. Или
полчаса, даже час...
рассчитана. Конечно, при наличии средств и возможностей, какими обладает,
скажем, ядерная физика, я мог бы перестроить время в масштабе столетий. Но
кто даст мне эти средства? Пентагон, пожалуй, даст. Гитлер отдал бы
половину Европы за эту возможность в сорок третьем году. А когда это
поймут Рокфеллеры, я стану богом. Но тут я честно говорю: "Нет!" - и
закрываю лавочку. Человечество еще не выросло, чтобы получать такие
подарки.
разумных предпосылок настоящего.
"Параллельное время! Все варианты будущего! Возвращение гарантировано".
Нет уж, моделируйте сами. Не для этого я десять лет просидел в научном
подполье.
портьерой, давно ушли. Какой-то пьяница, заглянувший с улицы, заиграл на
губной гармошке - не песенку, не мелодию даже, просто гамму. Он повторял
ее опять и опять, пока Энтони не закричал, что здесь не "Карнеги-холл", а
драг-сода. Гамма умолкла.
взбирается звук-хамелеон, - сказал Лещицкий. - Пожалуй, я могу
смоделировать ближайшие полчаса по шкале гаммы. Идет?
полчаса?
него поскорее, он - с непонятной суровостью, сомкнувшей его тонкие, почти
бесцветные губы. Мистификатор или маньяк? Скорее последнее. Тихое
помешательство, вероятно.
едва успели добежать до навеса над каменной лестницей, спускавшейся в
полуподвальную овощную лавку.
оболочке, потом, словно спохватившись, снова убрал его. Мне показалось,
что в нем что-то щелкнуло, а в пучке света от уличного фонаря косые струи
дождя вдруг странно удвоились.
РЕ
приложил их к уху: идут.
ярко-желтого цвета.
остановился, только чуть опустилось дверное стекло, и в образовавшейся
щели на свету блеснуло черное вороненое дуло.
ударило в грудь и в плечо, опрокинув на камень. Лещицкий, странно
перегнувшись, медленно оседал, словно сопротивлялись несгибавшиеся
суставы. Последнее, что я увидел, было красное пенящееся пятно у него на
лице вместо рта.
оборвалось что-то в мозгу.
МИ
стояли на лестнице под навесом.
К тому же навес здесь был короче, и сухая полоска асфальта под ним еще
меньше: косые струи дождя били уже по ногам. Я прижался спиной к двери
какого-то магазина или квартиры и вдруг почувствовал, что она подается.
Еще нажим - и я очутился за дверью в полной темноте. Протянул руку, - она
уперлась во что-то теплое и мягкое. Я вскрикнул.
шепотом, и невидимая рука подтолкнула меня вперед. - Дверь перед вами.
Увидите свет, коридор. В конце комната. Он пока один. Как войдете...
принадлежал женщине, лицо которой находилось где-то, рядом с моим. -
Сыграйте с ним в шахматы, он это любит. И подождите меня: я скоро вернусь.
потянул ее, она не поддалась, а щеколды я не нащупал. У меня с собой был
карманный фонарик - я пользовался им в темных коридорах гостиницы: ее
владелица экономила на электролампочках. Фонарик осветил темный тамбур и
две двери - на улицу и внутрь помещения. Уличную, видимо, заперли на ключ,
другая же распахнулась легко; я увидел коридор и свет в конце его,
падавший из открытой комнаты.
черной бархатной курточке, с длинными волосами, небрежно разбросанными,
как у битлсов, тщательно вырезывал в раскрытой книге прямоугольное
углубление. Его можно было принять за юношу, если б не тронутая сединой
шевелюра и лучики морщинок у глаз. Сидел он против мощной электролампы,
должно быть, в пятьсот или в тысячу ватт, и сидел так близко к ней, как не