Чтение 2–й страницы книги ~Глаза века~

- Кто сказал?

- Предок. Да и я сомневался.

- А все хвалят.

Смешок.

- Значит, не придешь?

- Я о другом кружке думаю.

- О каком еще?

В голосе у Володьки появляются торжественность и певучесть.

- Понимаешь, нет названия. Хорошо бы так: общество будущников, а?

- Союз мечтателей.

- Не смейся. Можно и так. Решим еще.

- Да ведь нет такого кружка.

- А мы его придумаем.

- Кто это - мы?

- Сама знаешь кто. В воскресенье у Родина. Придешь?

- Я фантастику не очень люблю.

- Ну и дура. Фантастика движет науку.

- Пусть движет, а мне скучно. Я жизнь в книгах люблю, а не выдумки.

- Выдумка - результат воображения, а без воображения все бескрыло.
Мещанкой вырастешь.

Таня молчит, потом говорит еще тише, но я все-таки слышу:

- Скажут, из-за тебя пришла.

- При мне не скажут.

Голоса понижаются до шепота. Потом гулко хлопает входная дверь.

Я машинально расстегиваю ворот рубашки. Душно? Но в комнате совсем не
жарко. Может быть, вспомнилось что-то очень похожее?

- Что это за кружок? - спрашиваю я Володьку.

- Ты что, слышал? - пугается он.

- Ты о каком-то кружке говорил на площадке.

- А что еще слышал?

- Не помню, я не прислушивался.

Он молча кладет портфель на стол - кажется, успокоился. Я жду.

- Да еще нет кружка, - неохотно говорит он, - названия еще не
придумали. Поможешь?

- Подумаю. Что вы там делать будете?

- Ну что... Книжки обсуждать по научной фантастике. Сами придумывать...

- Тоже мне физики!

- А что? - Володька шел на сближение с противником. - Допустим, что
глаз человека перестал реагировать на свет. Ну, болезнь какая-нибудь,
эпидемия... И вдруг для всех в городе наступила тьма. Что тогда будет?

- М-да, - говорю я неопределенно.

- А о реке времени читал?

- О какой реке времени?

- Ну, об открытии Козырева.

- Какое же это открытие? Так, гипотеза.

- А машина времени не гипотеза?

- Машина времени - вздор.

- Не знаю... - Володька задумывается. - Теоретически вполне допустимо.
Материальный мир движется в пространстве и времени. Сегодня он в одной
точке пространства, завтра - в другой. Так и во времени.

- Ну и что? - Я еще не понимаю его мысли.

- Значит, "вчера", "сегодня" и "завтра" - такие же математические
величины, как длина, ширина и высота.

- Это ты на уроке расскажи. Я не специалист.

Он не обращает внимания на мою реплику.

- А почему у Герберта Уэллса машина движется только в одном направлении
- в будущее? А в прошлое? - Он улыбается какой-то новой, только что
возникшей идее.

- Бессмыслица, - говорю я. - Есть же закон причинности.

- Жалко, - вздыхает он. - А интересно бы...

- Что интересно?

Но он продолжает, не слыша вопроса: его увлекает другая мысль.

- Когда я писал это сочинение, мне казалось, что я все видел.
Собственными глазами. Все-все.

- Ничего ты не видел. Все было не так.

- А как?

Подбежав к столу и порывшись в ящике, он подает мне что-то похожее на
слежавшийся и пожелтевший газетный лист.

Я удивленно - а руки почему-то дрожат - раскрываю его, стараясь не
смотреть на Володьку. Подсознательно я уже догадываюсь, что это за газета.

Это "Раннее утро", я тотчас же узнаю ее, хотя угол с названием и датой
оторван. Но я помню эту дату, и год, и день - воскресенье, почему-то
тревожное, теплое, весеннее, казавшееся безоблачным, не то мартовское, не
то апрельское воскресенье после февраля семнадцатого года. Сейчас я
вспомню точно - почти истлевшие на сгибах страницы даже не шуршат в руках.
Экстренное пленарное заседание Временного правительства. Большие портреты
Родзянко и Гучкова. Затишье на фронте. "В беседе с нашим корреспондентом
господин Милюков настоятельно подчеркнул историческую миссию России на
Черном море. Только русские проливы завершат святое дело союзников".
Николай Второй, изображенный карикатуристом Атэ с розой у губ: "Я так
люблю цветы". Фельетон Мускатблита о папиросниках. Хроника Земгора.
Самоубийство горничной. "Вчера в Большом театре в балете "Конек-горбунок"
вместо заболевшей г-жи Гельцер выступила г-жа Мосолова". "Пьеро XX века в
Петровском театре миниатюр". Дальше, дальше... Петитное сообщение о
программе воскресных скачек. Стихи дяди Михея о папиросах "Зефир" - десять
штук шесть копеек. Санатоген Бауэра и пастилки Вальда. И совсем внизу, в
уголке, объявление о натирке полов артелью "Басов и сыновья".

Я почему-то помню этот день. Где-то на дне памяти, как в глубоком
колодце, лежит он, не заслоненный годами и жизнью. Я никогда не вспоминаю
о нем, но все же помню.

- Где нашел?

- В бабушкиной корзинке на антресолях.

- Вечно лазаешь... - начинаю я, но злиться не хочется.

Хочется молчать и думать, перебирая в памяти неостывшие угольки
прошлого.

- Ты мне не ответил, - говорит Володька.

- Что не ответил?

- Ты сказал: все было не так. Я тебе дал газету и спросил: "Вот так?"

- Так, - отвечаю я, глядя куда-то мимо него.

- Ты видишь? - спрашивает он.

- Вижу. Весь день. С утра, когда купил эту газету в Охотном.

- Где купил?

- В киоске.

- Тогда тоже были киоски?

- Были.

Он нерешительно садится возле меня на ручку кресла.

- Если б я нашел ее раньше, я бы лучше написал сочинение?

Мне не хочется его огорчать.

- Возможно.

- Я бы тоже увидел все это.

- Воображение - не видение. А впрочем...

Я обнимаю его за плечи и что-то говорю ему на ухо тихо-тихо.

Он отстраняется.

- Смеешься?

- Почему? Ты же сам говоришь, что "вчера", "сегодня" и "завтра" - такие
же математические величины, как длина, ширина и высота. Значит, их можно
соединить.

- А закон причинности?

- Мы его опровергнем.

Он смотрит на меня почти с испугом: неужели я сошел с ума? Но я
повторяю и повторяю ему то же самое и так же тихо.

Теперь он понял.

- Здорово! - говорит он.

Я молчу.

- Как в рассказе о мальчике, на дворе у которого была калитка в
прошлое.

- Почти.

Теперь он весело обнимает меня.

Я ничего не забыл.

Когда Володька спросил меня, где я купил эту газету, я без запинки
ответил: в Охотном. В то воскресное утро мы с отцом поехали туда за
пятифунтовой банкой шотландских сельдей - в таких наглухо запаянных банках
они тогда продавались только в Охотном ряду. Отец уезжал в Одессу с
часовым поездом и хотел отвезти их кому-то в подарок. Пока он торговался с
извозчиком на углу против трамвайной остановки, я и купил в киоске этот
номер "Раннего утра".

Потом мать постелила его на дно корзины, где хранились старые семейные
фотографии.

Было мне тогда без малого шестнадцать лет. Представьте себе нескладного
гимназиста с жесткими вихрами на затылке, упрямо не уступавшими ни
бриолину, ни гребешку. Измятая синяя фуражка с грязно-белым кантиком,
брюки клеш, перешитые из гимназических форменных, темный пушок на губе и
самоуверенность в глазах, наигранно прикрывающая мальчишескую