Чтение 2–й страницы книги ~Принц из седьмой формации~

Мне показалось, что он даже зашатался от горя. Оно было написано у него
на лице, видимо не умевшем скрывать эмоций. Потом я услышал шепот:

- Ошибка в наводке... Я так боялся этого. Какие-нибудь пять-шесть танов
- и катастрофа!

- Почему катастрофа? - удивился я. - Ты жив и можешь еще вернуться. Да
разве так важны в этих масштабах какие-нибудь двадцать лет?

- Ты не знаешь, кто я. Я ресурректор.

Для меня это прозвучало столь же бессмысленно, как если бы он сказал:
ретактор, ремиттер или релектор.

- Я воскрешаю образы прошлого. Звуковые совмещаются со зрительными.
Разновидность историографии. - В его голосе звучало почти отчаяние. - Для
этого мне и нужна была ваша последняя война.

- Разве последняя? - обрадовался я.

- К сожалению, последняя. Иначе не пришлось бы лезть в такую
историческую глубь.

Он рассуждал явно эгоистически. Но мне было жаль его, перебравшего или
недобравшего нескольких танов и напрасно проделавшего свой магеллановский
пробег по истории.

Напрасно ли?

Мне пришла в голову одна идея.

- Не огорчайся, - сказал я утешительно, - ты увидишь войну. Ту самую.
Полностью и сейчас. В трех остановках от нас идет двухсерийная кинохроника
"Великая Отечественная война".

Теперь уже он спрашивал робко и уважительно:

- Что значит "в трех остановках"?

- Ну, на автобусе.

- А что такое двухсерийная?

- На три часа удовольствия.

- А кинохроника?

- Тоже воскрешение образов прошлого. И звуковые тоже совмещаются со
зрительными.

Мой век брал реванш.

- Только костюмчик некондиционный, - сказал я, критически осматривая
его "голливудское" одеяние. - Для маскарада разве.

- Что, что? - не понял он.

- Вот что, - уточнил я, доставая из шкафа свои старые сандалии и
джинсы.

- Мы старались в точности воспроизвести вашу военную форму, - пояснил
он, но, встретив мой смеющийся взгляд, понял, что "ресуррекция" не
удалась.

Надо отдать ему справедливость: он не канителился. Свой нелепый костюм
он стянул почти мгновенно, и тот буквально растаял у него между пальцами.
Без костюма он выглядел загорелым штангистом-перворазрядником, облаченным
в загадочную комбинацию из плавок и майки чересчур выразительных, на мой
взгляд, тонов. Ее мы решили оставить: упрятанная до половины в джинсы, она
превращалась в импортную вестсайдку вполне европейской расцветки. Обруч на
голове, с которым он не захотел расстаться, прикрыли вышитой тюбетейкой.

Мой гость из будущего радовался от души, разглядывая себя в зеркале. Я
радовался меньше: эмоции нашего века сдержаннее. Парень, однако, легко мог
сойти за иностранца, побывавшего в магазине сувениров. Оставалось лишь
узнать его имя. Произнесенное с каким-то немыслимым придыханием, гортанно,
оно звучало, как Прэнс или Принс. Я поискал подходящее по созвучию и
сказал:

- Ну, будешь Принцем. А я Олег. Пошли.

Первую трудность удалось преодолеть не без риска: он не умел переходить
улицу. У них, оказывается, не бывает несчастных случаев: все движущееся
обходит и пропускает пешеходов, а правил уличного движения совсем нет. У
нас же его пришлось легонько переводить за руку, как слепого.

К счастью, в автобусе оказалось много свободных мест. Я пропустил его к
окну и сел рядом. Он тут же прильнул к стеклу, чуть не выдавив его: они не
знали стекол - повсюду стекло заменял уплотненный воздух, не пропускавший
пыли и мягко пружинивший, когда вы с ним соприкасались. Не знали они и
денег: мои два пятачка, опущенные в кассу у двери, вызвали у него усмешку.
С такой же усмешкой оглядывал он и пассажиров на остановках, и обгонявшие
нас автомобили.

- Какова максимальная скорость такой машины на открытой дороге? - вдруг
спросил он.

- В час? - переспросил я. - Километров сто двадцать.

Он засмеялся так громко, что впереди оглянулись. Я обиделся.

- А пятьсот лет назад ездили на дровнях и розвальнях, - процедил я
сквозь зубы.

Он принял это как факт, не заметив моего раздражения, и дружелюбно
продолжил:

- Мы говорим о скорости только в локальных поездках - на каплях. На
спидах ее практически не ощущаешь - так она велика.

Я не успел спросить его о "спидах" - меня перебил парень, проходивший к
выходу. Должно быть, он слышал наш разговор и тихо спросил:

- Вы о фантастике? Говорят, журнал такой будет. Не знаете когда?

- Не о фантастике, - сказал я так же тихо, - мы о действительности. Вот
этот товарищ у окна прибыл к нам из будущего. Из двадцать четвертого века.

Парень ошалело посмотрел на меня, потом на Принца и рассердился:

- Я вас по правде спрашиваю, а вы разыгрываете. Дурачков ищешь.

- Почему он не поверил? - спросил Принц.

Я вздохнул.

- Боюсь, что никто не поверит.

Второй опыт мы проделали в фойе кинотеатра. Принц не привлекал особого
внимания. Подумаешь, спортсмен в тюбетейке! Ну, красивый парень, и все.
Только необыкновенная рубашка его вызывала зависть у ребят помоложе.

Здесь же в фойе я нашел знакомых девушек с физфака - синеглазую
сибирячку Галю и ее неизменного адъютанта Риту. У Гали откровенно припухли
веки - плакала.

- Какими судьбами?! - демонстративно обрадовался я.

- Нечего радоваться, - отрезала Рита. - Галка статистику завалила.
Пузаков сегодня не в духе.

- На чем засыпалась?

- Фотоны, - всхлипнула Галка, - распределение Бозе - Эйнштейна.

- Что значит "засыпалась"? - спросил Принц.

Все шло как по рельсам. Он начинал не сговариваясь, и я без улыбки
наставительно пояснил:

- Не сдала экзамена, провалилась. Очень трудная тема.

- Пожалуй, - неожиданно согласился Принц, - для вашего уровня, конечно.
Одни выводы Мак-Лоя о гравитонах - это третья степень запоминаемости.

Только тут его заметили девушки. Не экстравагантная рубашка с
тюбетейкой привлекли их внимание - серьезность тона. А смысла никто не
понял.

- Какой век? - спросил я невинно.

- Лет триста назад, - подумал вслух Принц, - может быть, немного позже.
Мак-Лой работал с Гримальди. Двадцать первый, должно быть.

Я лукаво взглянул на девушек.

- Вы больны? - холодно осведомилась Рита. - Бредите?

- Что значит "бредить"?.. У меня бедный словарь.

- Вы иностранец?

- Ты ошиблась, Риточка, - бесстрастно вмешался я, - это человек из
двадцать четвертого века. Гость из грядущего.

В глазах Риты я не прочел ничего, кроме злости. В словах тоже.

- Я всегда думала, что ты трепло, Олег. Только мы не та аудитория.
Охмуряйте первокурсниц.

- Но ведь это правда, - сказал Принц. - Почему вы не верите? Я могу
рассказать многое о нашем мире.

Он произнес это так задушевно и просто, что Галя, до сих пор почти не
слушавшая, подарила ему долгий и внимательный взгляд. Но Рита похолодела
еще больше.

- Я не интересуюсь детскими сказками. И фантастики не люблю. Играйте с
мальчишками.

В этот момент открыли двери в зрительный зал. Рита, не оглядываясь,
увлекла Галю вперед. Принц кинулся было за ними, но я задержал его:

- Сядем отдельно. Они будут нам мешать, а тебе надо сосредоточиться.
Будет много впечатлений.

Принц с ироническим любопытством разглядывал зал, кресла, экран, но с
первых же кадров фильма замер, чуть сдвинув свой обруч на лбу.

- Мешает? - посочувствовал я.

- Нет, я включил запоминающее устройство. Оно воспроизведет потом все
увиденное.

Мы почти не разговаривали. Он смотрел молча, но так взволнованно и
тревожно, словно происходившее на экране было частью его дела и его жизни.
Он, не стесняясь, вытирал слезы, вскрикивал, радовался и хмурился. Это был
идеальный зритель, о каком только могли мечтать наши кинематографисты.
Зверства гитлеровских убийц вызвали у него приступ удушья; я поддержал
его, испугавшись, что он упадет в обморок, но он слабо улыбнулся и
прошептал:

- Не беспокойся. Сейчас пройдет.

Я то и дело отрывался от экрана, стараясь подстеречь любую его реакцию.
Лицо его искажалось при виде выжженных деревень и разрушенных городов и
словно светилось изнутри, когда на экране возникали счастливые толпы
людей, встречающих советских танкистов. Он три раза коснулся лба: когда
говорил Гитлер, сдавался Паулюс и подписывался акт о безоговорочной
капитуляции Германии. Три раза он что-то повернул или поправил в обруче.

- Зачем? - поинтересовался я.