Чтение 2–й страницы книги ~Боги слепнут~

от одного прикосновения, молят об одной-единственной ночи, ничего не требуя
взамен, на все готовы, лишь бы побывать в объятиях гения. Ариетта не знала, что
влечет ее - необыкновенная красота гостя или его гениальная сущность. Или
собственное вожделение, давно не находившее удовлетворения.

"Прикосновение гения"... О, неплохое название для поэмы. Название,
скрывающее смысл. Хотя весь смысл пока - хлопья пены на грязной воде и
несколько минут Венериных утех на узком неудобном ложе, которые не принесли ей
наслаждения...

Закутавшись в халаты из махрового хлопка, они расположились в триклинии.
Пили кисловатое, терпкое красное... без имени существительного - одних
прилагательных вполне хватит для определения сути.

- А ты кто? - Он улыбнулся, и эта улыбка давала понять, что она может
насочинять многое, почти все... и ничего. Правда и вымысел были для него
равнозначны.

- Пишу стихи. Иногда. Когда скучно.

- А когда влюблена?

- Не была влюблена лет сто.

- Я тоже. Выпьем за нелюбовь. Они выпили.

- Нелюбовь - это выше, чем любовь? - попыталась сыграть в игру гения
Ариетта.

- Нелюбовь - это тьма. Прежде я этого не знал. Теперь знаю.

- Ты любишь говорить о прежней жизни? - спросила она. Она любила. Прежняя
жизнь с некоторых пор начала казаться вполне сносной. Если не задумываться о
том, что происходило с людьми на тайной арене в подвале. О тех, кто в подвале,
никогда не надо думать. Это первое правило жизни. Правило, о котором нигде не
пишут. Думал ли гений о подвалах, когда был гением?

- Предпочитаю говорить о настоящем. - Подвалы его не интересовали.

- Боишься открыть свои тайны?

- А ты что делала в прежней жизни?

- Тоже писала стихи.

- Так неинтересно. Жизнь меняется, а ты - нет. Я не люблю константы. Ты
жалеешь о прежней жизни? Той, в которой у тебя был гений, как щит, а в Империи
все было предопределено на много лет вперед.

- Никогда! - воскликнула она излишне возмущенно, потому что на самом деле
иногда с тоской вспоминала прошлое.

- А я жалею, что рассечен на две части полосой времени. Я бы хотел быть
гением или человеком. Но быть и тем и другим невыносимо.

Он усмехнулся тому, как ловко поддел ее на крючок вопроса. И совсем ни к
чему так было горячиться. Достаточно немного подумать, чтобы ответить красиво,
а не брызгать эмоциями, как неумелый оратор слюной.

- Проводишь меня? Нынче гениев многие ненавидят. Можешь отказаться - я не
обижусь.

- Я провожу, - пообещала она. Ей очень хотелось расспросить его о прошлом
и хотя бы на словах насладиться восхитительной жизнью высшего существа. Но
почему-то она не посмела - почудилось, что гений не хочет говорить о том, что
утратил.

Норма Галликан смотрела на протянувшиеся через двор клиники две очереди.
Одна была длинная, другая еще длиннее. В первой люди были мрачны, но как-то
поверхностно, будто надели старинные маски актеров трагедий. Чужое горе лишь
коснулось их и опалило, привело в смятение и заставило прийти в этот просторный
двор к двери с надписью "лаборатория крови". Добровольные доноры ждали своей
очереди, свято веря, что немного темной пурпурной жидкости из их вен может
спасти кому-то жизнь. Люди во второй очереди изнемогали от ужаса и страха и
надеялись только на чудо. Это были родственники облученных, пришедшие сдать
костный мозг в надежде, что он может прижиться. В лаборатории Нормы Галликан не
умели подбирать "чужих" доноров. Если у легионера не было близких родственников
со сходным генетическим кодом, он почти наверняка был обречен умереть от
лучевой болезни.

Норма в ярости стиснула кулаки и несколько раз изо всей силы ударила по
стене. День за днем, минута за минутой она ощущала свое бессилие. Ведь она
готовилась к этому. Знала заранее, что это случится, хотя страстно желала,
чтобы никому в будущем не пригодилось ее умение. Все равно беда грянула
неожиданно. И люди были не готовы. Они вообще ни к чему не готовы, ни к жизни,
ни к смерти. Интересно, боги бывают готовы к смерти? Или в тяжкую минуту они
тоже обращаются к кому-то и шепчут: "Будь милостив"?

Норма стремительно старела. Тому, кто не видел ее месяц, могло показаться,
что прошел целый год. Прошлым летом она казалась почти девчонкой. Сейчас -
почти старуха. Седые волосы. Глубокие складки вокруг рта. Но может быть, даже
не это, а темная бесформенная туника и темные хлопковые брюки приманивали
своими складками время. Минуты клещами впивались в кожу, высасывали силы,
разрушая привычный облик. Тем более странно выглядел огромный раздувшийся живот
на этом почти старушечьем теле. Казалось, Норма не беременна, а больна, и
чудовищная опухоль растет день ото дня. Сослуживцы и друзья боялись спрашивать
о сроке родин. Сама она ни с кем не говорила о будущем ребенке.

Против Кроноса есть лишь один верный способ борьбы - не смотреться в
зеркала, тогда будешь чувствовать себя двадцатилетней и без смущения начнешь
строить глазки кудрявым юношам.

Норма не гляделась в зеркала. И ей некогда было заигрывать с кудрявыми
красавцами. К тому же в ее клинике не было кудрявых. Облученные почти все
облысели. Они лежали в палатах, как в камерах-одиночках, на железных койках под
синими лучами кварцевых ламп, они устали стонать и молча встречали Норму
умоляющими взглядами: спаси. Другие устали даже смотреть - эти были точно
обречены. Однако некоторых удавалось вытащить. Авел Верес, молодой легионер
Четвертого легиона, неожиданно пошел на поправку - костный мозг, пересаженный
ему от младшей сестры, прижился. Теперь он свободное от процедур время проводил
на открытой галерее, глядя на лоскут синего неба, смотрел и не мог наглядеться.

- Значит, спасение возможно,- повторяли медики и против воли улыбались.

"Авел Верес", - повторяла Норма про себя имя спасенного, дабы вернуть
надежду.

Она слышала, что кто-то отворил дверь в таблин, но не обернулась. Узнала
шаги. Легкие, почти невесомые. Странно, что походка гостьи не изменилась.
Напротив, сделалась еще легче, еще неслышнее. Как будто она не по земле ходит,
а летит. А может, в самом деле наступит момент, когда она поднимется в воздух?

- Я же запретила тебе приходить, - говоря, Норма продолжала смотреть на
очереди внизу, которые двумя безлистными умирающими лозами оплетали двор.

- А я пришла, - отвечал упрямый молодой голос.

Только в юности можно быть столь глупой и столь упрямой. Только в юности
можно чувствовать себя абсолютно счастливой и абсолютно несчастной. Старея,
человек срастается с остальным миром. Старик уже неотделим от своей прожитой
жизни, от своего дома, от своих дел, детей и ошибок. Каждое новое событие -
всего лишь добавка к прочему багажу, к накопленному хламу, и хлам этот
невозможно выкинуть на свалку. Будто в огромную чашу вина добавляешь еще
несколько капель. Вино чуть-чуть меняет вкус, чуть меньше горчит или, напротив,
чуть больше, но капли не в силах изменить содержимое чаши. А в юности... в
юности можно опьянеть от одного глотка, или захлебнуться от горечи и умереть...

Норма Галликан разучилась сильно огорчаться. Но и радоваться тоже почти не
могла.

- Кормящей матери нельзя находиться в этом здании,- назидательным тоном
произнесла Норма.

- У меня нет ни капли молока. Пропало. Теперь у Постума кормилица. Пусть
ест. А здесь...

- Но ты приходишь "грязная", даже после мытья от тебя продолжает исходить
излучение. И ты облучаешь своего малыша.

- Я могу с ним не видеться.

Норма обернулась и посмотрела в упор на Летицию. У бедной девочки белое
неподвижное лицо с остановившимся взглядом. И нелепая улыбка на губах.

"Вид свежеповешенной",- подумала Норма Галликан, и сердце ее сжалось,
потому что она сама в молодости пережила нечто подобное и очень хорошо знала,
что значит - потерять навсегда.

Чтобы смотреть, Летиции приходилось делать усилие. Чтобы открывать рот и
говорить - тоже. Только шагать ей было легко. При этом ее охватывало чувство,
что движение приближает ее к Элию. Летти не знала, откуда появилась эта
иллюзия. Но она возникала всякий раз, стоило ей отправиться на прогулку. Она
бродила по улицам час за часом, порой с утра до вечера. Охранник, старый
фрументарий, приставленный к Августе, следовал за ней повсюду, а вечерами,
поминая Орка, заклеивал пластырями мозоли на пятках. Когда быстро сгущались
сумерки, так же быстро перетекая в ночь, мнилось старому фрументарию, что
являлось вокруг головы и плеч Летиции платиновое сияние, являлось и тут же
пропадало. Сияние это все больше и больше тревожило старика. Он опасался, что
свечение могут заметить ловцы. Но он напрасно предостерегал Летти, уговаривал
сидеть дома. Она его не слушала. Она мало кого слушала теперь.

- Ты меня коришь, а сама, беременная, разгуливаешь по клинике,- Летиция
ткнула пальцем в огромный живот Нормы Галликан.

- Для него излучение не опасно.

- Ты так говоришь, будто там не ребенок.

- А там на самом деле не ребенок. - Норма странно улыбнулась.

- Хочешь его убить? - Летиция изумленно открыла рот.

Норма отрицательно покачала головой:

- Излучение его убить не может. Оно для него родное. Даже больше: оно ему
просто необходимо.

Летиция ничего не поняла, но поверила.

- Может, и мне надо немного облучиться?

- Твоя жизнь еще не кончилась,- слова Нормы звучали не слишком
убедительно.- В палатах на втором этаже жизнь действительно кончается. Каждый
день там кто-нибудь умирает. Они лежат на кроватях совершенно нагие под светом
кварцевых ламп и мычат от боли, ибо морфий не может облегчить их страдания.

- А его нет здесь... - прошептала Летиция. - Если бы его, как Протесилая*,
боги вернули бы мне на три часа, чтобы я могла умереть в его объятиях... Три
часа... всего лишь три часа...